Эшелон действительно стоял на месте, у каждой теплушки, у квадратных черных дверей, похожих на глубокие, бездонные ямы, непробиваемой стеной толпились люди. Наташе все казалось, что они не отыщут в этой суматохе и толчее Семена, она не успеет попрощаться с ним, а ей надо столько сказать ему!
– Где он? Где он? – выкрикивала она, не выпуская руки Анны Михайловны.
– Там, там они, в конце эшелона, – послышался голос вывернувшегося из толпы Димки. – И Семен, и дядя Иван...
И Наташа увидела сперва Ивана Савельева, который стоял боком у черного проема дверей и гладил по плечам низкорослую худенькую женщину, рядом с ним – уже знакомого старика Панкрата Назарова, а потом Семена. Семен протянул навстречу руки, сделал несколько шагов, и обе женщины, Наташа и Анна Михайловна, повисли на нем, и обе враз заплакали.
– Будет, не надо, перестаньте, – говорил Семен, обнимая мать и жену.
– Сема... сынок, сыночек! – выкрикивала Анна Михайловна все громче и громче, а Наташа твердила одно и то же:
– Я буду ждать, Сема... Я буду ждать тебя.
Она не замечала, что говорит словами звучавшей в ушах песни.
Подошел отец, остановился в двух шагах, опустив тяжелые руки. Семен чуть отстранил мать и жену, повернулся к нему.
– Не думал, что ты придешь, – сказал он.
– Я знаю, – ответил тот. Сросшиеся брови его изломались и застыли. – Потому и не хотел.
– Зачем же пришел? Я бы не обиделся.
– Не знаю. Может, зависть пригнала.
– Что?!
Все стояли и слушали этот разговор, непонятный для посторонних да и для Наташи. Иван тихонько отстранил прильнувшую к нему Агату, подошел поближе.
– Погоди, погоди, – сказал он, смотря в изломанные брови брата. – Какая зависть? Что на войну не берут?
– Нет, – усмехнулся Федор, будто проглотил тяжелый камень. – Это бы и я мог, коли захотел. В крайнем случае – как Инютин Кирьян... Вообще... Но вам этого не понять...
– Действительно! – с изумлением промолвил Иван.
Жена потянула его в сторону, он отошел оглядываясь.
– И не к чему, – уронил Федор. – А ты, Семен, прощай...
И повернулся, пошел сгорбившись.
Все глядели ему вслед как-то растерянно, будто он взял и унес что-то, а что – никто сообразить не мог.
– По вагона-ам! – где-то далеко раздался в душном и пыльном воздухе протяжный крик. Резко и требовательно завыла медноголосая труба, люди зашевелились, но в вагоны никто лезть не торопился. Семена окружили мать, ребятишки, Марья Фирсовна, все с плачем обнимали его и что-то говорили. А Наташа оказалась в стороне, про нее будто забыли. «И не успею... ничего не успею ему сказать», – металось у нее в голове, как пламя.
– А ты гляди, Андрейка, чтоб без баловства теперь, – быстро говорил Семен младшему братишке, держа его за голову. – Мать-то берегите... Понял?
– Понял, – кося глазами в сторону, ответил Андрейка. – Только ты напиши мне, братка, с войны сразу.
– Прощай, Анна, – услышала Наташа и увидела, что Иван обнимает мать Семена. А сам Семен оказался наконец возле нее, дернул за руку, потащил в сторону.
– Ну вот, Наташа, ну вот... – говорил он. – Прощай.
– Сема, Сема... Я буду ждать...
После этих слов она хотела сказать все другие, которые собиралась, но эти слова вдруг улетучились, она не могла их найти и повторяла бесконечно:
– Буду ждать, буду ждать...
Высказать все ей мешали визг и плач женщин, вой беспрерывно трубившей трубы, крики бегавших вдоль эшелона военных. И появившаяся откуда-то Вера Инютина.
– Счастливо, Семен! Все же я люблю тебя! – крикнула она, с ходу обняла его и поцеловала.
– Хоть сейчас не притворяйся, – сказал Семен, отстраняя ее.
– Правда... Как хочешь думай... – И на глазах ее сверкнули слезы.
– А Алейников? А Юрий теперь?
– Какой там Юрий...
И она исчезла стремительно, как и появилась. Наташе показалось – исчезла потому, что сквозь толпу протиснулся Юрий.
– Фу! Чуть не опоздал! Едва с работы отпросился, – говорил он, запыхавшись. – Значит, фашиста бить? Завидую...
– Тут завидовал уже один.
– Что? Кто? – не понял Юрий. – Ну, как в песне поется: «Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». А лучше – ни того, ни другого. Мама тебе счастливого возвращения желает.
– Я попрощался с ней вчера. А с Веркой у тебя что?
– Ничего... Любопытная девица, но железная. Отшила.
– Давно?
– Да зимой еще. После... пожара на заводе.
– Правильно. Теперь ты не директорский сынок.
– Что ж с того?.. Погоди, о чем ты?
– Потом, потом, после войны объясню. Дай с женой попрощаться.
Семен опять взял Наташу за руки. Но едва взял, заревел паровоз, вагоны загромыхали, дергаясь один за другим.
– Савельев, в вагон! – крикнул военный в смятой гимнастерке, пробегая мимо.
Опять Семена окружили мать, Марья Фирсовна, Андрейка, Димка, Ганка. Но он на них уже не обращал внимания, он пятился, прижимая к себе Наташу, почти оторвав ее от земли, нес куда-то, точно хотел закинуть в вагон, увезти с собой.
– Прощай, прощай, родная... Жди... – Он дрожащей рукой гладил ее теплые растрепанные волосы. – Мне все кажется, что я тебя обидел чем-то недавно, когда мы лежали на песке, на острове. Ты извини меня... Прощай.
– Сема, Сема! Не хочу, не могу... Не надо! – закричала она, как и там, на острове, и вдруг вспомнила то главное, что хотела сказать ему. – Я ведь хотела на фронт с тобой... Но я не могу теперь, ведь у меня... у нас... ребенок!
Семен в это время, оттолкнув, оторвав от себя жену, прыгал в плывущий мимо вагон, хватаясь за протянутые из дверей руки. Услышав ее слова, он мгновенно метнулся назад, подбежал к ней, больно вцепился в плечо, затряс.
– Наташка-а! – Глаза его сверкали гневно и радостно. – Ты что сказала? Что сказала?!
– У нас будет... У нас будет...
Поезд шел медленно, держась за вагоны, бежали вдоль невысокой насыпи воющие женщины, толкали Семена с Наташей.
– Что ж ты молчала? Почему? Почему?! – Он, обхватив одной рукой ее за спину, ладонью другой гладил по ее щекам, будто на ощупь хотел запомнить ее лицо, и все так же изумленно глядел в ее совсем почерневшие от тоски глаза.
– Я не знаю... Я глупая. Я хотела сказать в последнюю минуту. Чтоб ты с этим уехал... и берег себя.
Она говорила, голос ее был слабый и счастливый, растрескавшиеся губы почти не шевелились. Он поцеловал ее в эти сухие, соленые от слез губы. Она закрыла глаза...
Потом она почувствовала, что Семена рядом уже нет...
Поезд, обвешанный гроздьями людей, медленно уползал, изгибаясь, будто с трудом продирался сквозь тугую завесу из воющих, стонущих человеческих голосов. За поездом, догоняя последний вагон, бежал Семен.
«Не догонит, не догонит... – радостно подумала Наташа, увидев это. – Не догонит – и останется... Как это все легко и просто. И мы пойдем домой, и все будет как прежде...»
Семен все-таки догнал вагон, к нему протянулись руки, схватили его, подняли, утащили в черную, бездонную дыру...
Наташа качнулась и рухнула на горячую, размешанную сотнями ног в пыль землю.
Часть четвертая
ОГОНЬ И ПЕПЕЛ
Война шла уже почти два полных года...
Четырнадцатого апреля был ледолом на Громотухе, на реке ворочались, сверкая синими боками, тяжелые, разбухшие от солнца и воды ледяные пластины, толкались, терлись друг о друга, как бараны на узкой дороге, и медленно ползли вниз.
Весь день светило по-весеннему горячее солнце, в синем, уже очень глубоком небе весело сияли неприступные утесы Звенигоры. Временами то одна, то другая каменная громада нестерпимо вспыхивала бело-голубым огнем, сыпала во все стороны искрами. Было такое впечатление, будто в недрах молчаливой Звенигоры постоянно бушует яростный огонь, горячее пламя проедает каменные стены то в одном, то в другом месте и со свистом вырывается наружу. И лишь из-за расстояния свист этот не слышен.
Поглядывая на сверкающие вершины, на залитые солнцем, мокрые еще, пустынные и унылые пашни, по дороге из Шантары в Михайловку ехал председатель райисполкома Иван Иванович Хохлов.
За год с небольшим работы в исполкоме Иван Иванович сильно похудел, всякая одежда на нем болталась, словно была с чужого плеча. Круглые щеки опали, даже когда-то полные и розовые, как у ребенка, губы сейчас одрябли, обесцветились. И лишь круглые глазки смотрели на мир все так же по-ребячьи весело и неунывающе.
Председатель райисполкома ехал в «Красный колос» для того, чтобы в последний раз уточнить колхозный план хлебосдачи на нынешний год, глубоко втайне имея мысль – нельзя ли этот план на пять-шесть сотен центнеров увеличить. Думать об этом Хохлову было тяжело, ибо он понимал – никакое увеличение хлебопоставок колхозу не под силу. В прошлом году «Красный колос» снова сдал государству хлеба больше всех в районе, вывез на шантарский пункт «Заготзерна» все, что было выращено, до последнего зернышка. И хотя злые языки в районе глухо поговаривали – не до последнего, умеет, мол, Назаров и подальше от стола сесть, и рыбку съесть, – Ивану Ивановичу было известно: на трудодень михайловским колхозникам прошлой осенью было выдано всего по двести граммов ржаных отходов да немного фасоли. Хохлов своими глазами видел, что люди жили в основном на картошке, а в жалкие крохи серой, как дорожная пыль, муки из отходов подмешивали ту же картошку, семена лебеды, тыквенную мякоть. Хлеб из такой муки получался тяжелым, как кирпич, мокрым, горьким на вкус.
Для этого окончательного уточнения плана хлебосдачи Иван Иванович мог вызвать Назарова, как и других председателей колхозов, в райисполком, но делать этого не стал – Панкрат Григорьевич за прошедшую зиму очень сдал, кашель душил его насмерть. Несколько раз Иван Иванович и Кружилин заговаривали с ним об отправке на лечение, но Панкрат лишь усмехался невесело и говорил:
– Какая меня больница теперь вылечит? Вот до лета доживу – барсучье сало буду пить. Ничего, оклемаюсь.