Ивана просто под суд отдали...
Начальник управления поднялся, грузно начал ходить из конца в конец своего небольшого кабинета, застеленного длинной ковровой дорожкой. За окном палило солнце, било в стекла, заливало кабинет нестерпимым светом, и полковник задернул шторку.
– Ну, а Федор... знает, что сделал этот Кафтанов с дочерью?
– Не думаю, – проговорил Алейников не сразу. – Он полагает, что сделал это Иван. Из-за этого у них в семье, я знаю, всю жизнь отчужденность и слезы...
Начальник управления еще раз не спеша, обдумывая что-то, прошелся по кабинету, остановился напротив Алейникова.
– Значит, то обстоятельство, что Федор этот Савельев женат на дочери бывшего кулака и предводителя антисоветской банды, ничего не объясняет... А что же объясняет? И почему теперь ты веришь в честность Ивана Савельева?
Алейников сидел, погруженный в свои мысли, и будто не слышал вопроса.
– Не можете ответить?
– Это трудно, товарищ полковник... Вот я вспоминаю все, что знаю о них обоих... Об их жизни и поведении еще до революции и после. Все их слова, поступки, голос, каким они произносили слова, выражение глаз при этом... И все это окрашивается сейчас для меня другим светом, чем тогда. И я вижу – Федор чужой нам человек по духу, по внутренней сути. А Иван – свой. Эту задачку я не мог решить до сих пор. Как и многие другие... И потому я просил в свое время, как вы знаете, освободить меня из органов.
– А сейчас подтверждаете свою просьбу? – Начальник управления сидел за столом прямой и строгий. Он не спеша протянул руку за очками, надел их и стал как-то еще холоднее, официальнее. – Валентика вот этого упустил...
– Сейчас... не подтверждаю, – тихо произнес Алейников.
Начальник управления удовлетворенно кивнул, пододвинул к себе какие-то бумаги, начал читать их, будто забыв про Алейникова. Тот сидел, покорно ожидая своей участи, своего приговора.
Наконец начальник фронтового управления медленно и тяжело поднял голову. Но проговорил совсем не то, чего Алейников ожидал:
– Не кажется вам, что этот Валентик мог быть агентом Бергера? Или как-то связанным с ним?
– Это... это вполне может быть, – ответил Алейников. – Но данных нет...
– Данных нет, – усмехнулся полковник. – Если бы они были, он, надо полагать, не процветал бы у нас тут столько времени.
Слово «у нас» Алейников сразу же отметил, в душе шевельнулось облегчение.
– Ты его упустил, тебе его и поймать хорошо бы.
– Я готов выполнить любое задание, товарищ полковник.
– А задание тебе будет такое, видимо... Шестоковская «Абвергруппа» в связи с приближением наших войск уберется, понятно, куда-то подальше, на новое место. Наша задача – не допустить этого, уничтожить ее и захватить все документы. У Бергера могут быть ценные документы, касающиеся других групп «Виддера». Как это сделать?
– Сейчас единственная возможность – с помощью партизанского отряда Баландина, – тотчас сказал Алейников.
– Это понятно. Я говорю – подумай, как это сделать, кого из чекистов возьмешь с собой в тыл... Словом, разработай весь план операции, который мы согласуем с Москвой.
– Слушаюсь, товарищ полковник! – с откровенным теперь облегчением воскликнул Алейников.
Решение уйти из органов внутренних дел у Якова Николаевича Алейникова созрело окончательно через несколько месяцев после начала войны. Но мучительные отношения с Верой Инютиной послужили причиной того, что рапорт на имя начальника Управления НКВД по Новосибирской области с просьбой освободить его от работы и отправить на фронт всю осень 1941 года пролежал в громоздком железном сейфе, стоявшем в углу его служебного кабинета.
Последний, неимоверно тяжкий разговор с Верой в тот непогожий осенний день как будто острым ножом исполосовал, искромсал все в груди, свистевший за окном ветер словно выдул из него все живое, застудил кровь, ладони стали холодными, как ледышки, и прикасаться ими к собственному телу было противно до омерзительности. На второй или третий день после этого разговора он вспомнил о рапорте, достал его из сейфа, перечитал, разорвал, написал новый, более сдержанный и лаконичный, запечатал в пакет. Однако отправлять в область его не стал, а повез в Новосибирск сам.
Алейникова принял начальник управления. Он молча взял рапорт, прижал бумагу обеими руками к столу, будто листок непостижимым образом мог улететь, стал читать, склонив лобастую голову. Рапорт он прочел, видимо, несколько раз, Алейников терпеливо ждал, смотрел, как пошевеливаются складки на широком лбу начальника; наконец тот приподнял голову, в серых глазах его не было ни осуждения, ни одобрения.
– Ну, а причины?
– Причины изложить трудно, – сказал Алейников. – Я просто... просто чувствую, что не способен больше к чекистской работе.
– Что значит не способен?
Алейников вздохнул и произнес:
– Существует такой термин – моральный износ...
Начальник управления молча усмехнулся.
– Попытайтесь все же меня понять.
– Хорошо. Я посоветуюсь с секретарем обкома партии Иваном Михайловичем Субботиным.
– Простите, почему именно с ним?
– Потому что меня тоже должен кто-то попытаться понять. Решить это, – начальник управления показал глазами на рапорт, – не так-то просто, не понимаешь, что ли?
– Понимаю, – уныло произнес Алейников.
– Пока поезжайте к себе и работайте. А если этот вопрос как-то решится, мы сразу сообщим.
Прошел месяц, другой. Наступила зима, навалило снегу. Невиданное количество снега выпало в последние дни 1941 года. Яков любил ходить по нему, увязая по колено, вдыхая свежий, острый запах мерзлых тополей и сосен, который будто залечивал рваные раны внутри, разгонял быстрее кровь. Ответа из управления все не было.
Наконец через неделю после Нового года раздался звонок из Новосибирска. Начальник отдела кадров управления сухо и коротко сообщил Алейникову, что скоро, видимо, будет назначен новый начальник Шантарского райотдела УНКВД.
– А относительно моей просьбы на фронт? И вообще об увольнении из органов?
– По этим вопросам ничего не могу сказать. Сообщим, как что-то решится.
Новый начальник райотдела прибыл одновременно с поступившим приказом об освобождении с этой должности Алейникова. Яков начал передавать дела, ожидая приказа об увольнении из системы внутренних дел, а вместо этого где-то в феврале пришло предписание отправиться в Москву, в распоряжение самого Наркомата. На его звонок в Новосибирск и удивление по поводу такого предписания начальник управления сказал:
– Яков Николаевич, я пытался тебя понять по-человечески и сделал все, что мог... В Наркомате работает мой товарищ по гражданке Дембицкий Эммануил Борисович, доброй души человек. Мы с ним когда-то под Перекопом барона Врангеля громили. В Сиваше чуть не утонули. Вот в его распоряжение и поступишь... Желаю тебе больших успехов, Яков Николаевич.
Начальник управления помолчал несколько секунд и усмехнулся в трубку.
– Насчет морального износа, Яков Николаевич... Я тут все справки навел. По отношению к нашему брату чекисту его не существует. Ну, счастливо тебе.
...Мартовская Москва была залита солнцем, с крыш капало, по центральным улицам, запруженным народом, часто проходили колонны войск, иногда нескончаемыми вереницами шли танки, тягачи с орудиями, бронетранспортеры. Во время воздушных тревог вся техника останавливалась, замирала, улицы пустели... Ночами огромный город погружался в мрак, нигде ни огонька, каменные громады домов казались пустыми.
Майор Дембицкий, круглолицый, горбоносый еврей с лицом, беспощадно изрытым оспой, встретил Алейникова с вежливой улыбкой, но сдержанно, даже настороженно.
– A-а, давно ждем вас, – проговорил он, когда Яков представился по всей форме. – Садитесь, рассказывайте. Значит, решили было из нашей системы уволиться? Почему? Устали?
Дембицкий говорил, а сам все ощупывал Алейникова с ног до головы, вправо и влево водил горбатым носом, будто заглядывал сбоку и хотел оглядеть даже со спины. Все это Алейникову было неприятно – и то, что наркоматский этот майор таким бесцеремонным образом изучает его и что ему известно о его рапорте и намерении уйти из НКВД. Но обижаться Яков не обижался, отлично понимая, что в их Наркомате каждый, кому положено, знал о другом абсолютно все. Дембицкому, значит, было положено.
– Да, я устал, – ответил Алейников немного дерзко.
Дембицкий дерзость эту уловил, в левом глазу его что-то едва уловимо дрогнуло.
– Тогда присядьте, отдохните, – сказал майор насмешливо.
– А я не физически устал.
– Я знаю, морально, – спокойно проговорил Дембицкий и опять блеснул левым глазом. – Барышня кисейная выискалась.
На эти слова Алейников уже обиделся, но сдержал себя.
Позже Яков Алейников десятки раз убеждался, что майор Дембицкий, человек беспредельной отваги, в любых ситуациях оставался спокоен и весь его гнев или несогласие с чем-то внешне ничем не выражалось, только голос становился чуть насмешливее да в левом глазу неуловимо вспыхивала и тут же гасла эта искорка, а в правом ничего не отражалось, потому что он был стеклянным.
– Садитесь, что же вы? – еще раз повторил Дембицкий. – Распустили вы, милый мой, себя. Революцию защищать – не дамским рукодельем заниматься. Ну, давай, верещи дальше: ах, как я устал, ах, у меня мигрень началась! И это в то время, когда вон там, – Дембицкий кивнул на широкое, во всю стену, окно, задернутое наполовину плотной занавеской, – горит земля, льется кровь человеческая. Когда враг нашей революции... самый сильный и самый опасный враг под Москвой стоит.
– А я туда и просился! А не куда-нибудь! – воскликнул Алейников. Ему было неприятно, что этот корявый майор, которого он видит первый раз в жизни, так бесцеремонно отчитывает его.
– Знаю, что просился, – буркнул Дембицкий. – И эта часть вашей просьбы удовлетворена. Правда, на курорт поедем...
– Это как понять?