Едва они вышли, сзади неизвестно откуда возник ординарец Кошкина.
– Ну что?
– От Седьмого шифровка пришла, товарищ капитан, из узла связи звонили. Только что.
– Хорошо. Как расшифруют, пусть немедленно несут. Я провожу майора – и в третий взвод. И обзвони – пусть все командиры взводов туда собираются.
– Слушаюсь.
Ординарец исчез так же неожиданно, как и появился. Алейников только на мгновение отвел взгляд, и ординарца уже не было.
– Седьмой – это начальник штаба нашей армии. Наверное, новый комплект прибывает. – Кошкин усмехнулся. – У нас ведь так: один бой – и я остаюсь без списочного состава. С остатками – кого пуля или осколок не тронули – отходим на доукомплектовку. Остаток бывает, как правило, чисто символический.
– Да это понятно, – сказал Алейников.
– Освобождаем иногда и таких, которые в бою и царапины не получили, но отличились, проявили отвагу и бесстрашие. Но трибуналы на это идут неохотно.
Они шагали к берегу речки, протекающей на задах бывшей деревни. Там, под жидкими деревцами, переломанными колесами немецких и советских танков, грузовиков, повозок, остался Гриша Еременко с машиной – он попросил разрешения искупаться, постирать белье, портянки.
Унылая картина разрушенной деревушки – груды обгоревших бревен, развороченные взрывами постройки, торчащие среди пепелищ печные трубы – угнетающе действовала на Алейникова. Все это он видел десятки и сотни раз, но привыкнуть к таким картинам не мог, сердце у него всегда больно сжималось, и Якову чудилось, что обезображенная земля истекает своей земляной кровью и весь земной шар, как живое существо, тяжко, мучительно стонет от невыносимой боли.
Как только они вышли из дома, Алейников поднял с земли сухой прутик и всю дорогу нащелкивал себя по голенищу. Наконец он отбросил прутик и остановился.
– Знаешь, что мне хочется сказать тебе? Хотя ты вряд ли поверишь...
– Ты скажи, а я тебе честно отвечу, поверю или не поверю.
– Завидую я тебе. Всей твоей... судьбе.
Командир штрафной роты смотрел на Алейникова прямо, в его темных глазах не было ни удивления, ни насмешки, хотя Яков ожидал все это увидеть. Только уголки обветренных губ чуть шевельнулись.
– Я верю тебе, Яков, – сказал Кошкин тихо и грустно.
И именно потому, что он произнес это негромко, чуть раздумчивым голосом, Алейников убедился в его искренности, к горлу что-то подступило, он отвернулся и глянул зачем-то вверх. Косматое солнце больно хлестануло его по глазам, он закрыл их и потер пальцами веки.
– Мы, Яков, много там с Василием Степановичем Засухиным толковали о тебе... и вообще обо всех этих делах, – меж тем говорил Кошкин. – Светлая была у него голова. Ну, сладко ли там, горько ли нам было, сам понимаешь. Я в нашем горе тогда тебя во всем винил. Василий – больше Полипова, который был секретарем после Кружилина. «Вот это, говорил, страшный человек».
– Ну что ж... спасибо ему, Василию Степановичу, – с трудом, через силу вымолвил Алейников.
– Да-а... Больше – Полипова, но не во всем. А во всем, говорил он, люди разберутся рано или поздно.
– Наверное... Иначе как же? Что бы я ни отдал, чтобы дожить до этого времени!
– Доживем, Яков Николаевич! – убежденно произнес Кошкин.
После этих слов Алейникову сразу стало как-то свободнее и легче, будто тяжкий каменный жернов, незримо лежавший на плечах, вдруг неизвестно каким образом начал превращаться в песок и осыпаться вниз, к ногам. Яков радостно повел плечами, посмотрел Кошкину прямо в глаза.
– Не представляешь ты, Данила Иванович, как я рад, что судьба свела нас тут, что мы встретились. Поверь еще раз – я не могу и представить сейчас, как бы жил дальше без этой встречи...
– Да что ж, – проговорил тот, – я тоже, Яков, доволен...
Из-за порыжелого холма, который огибала спускающаяся из деревни вниз, к речке, дорога, показался ординарец Кошкина, увидел своего командира, побежал бегом.
– Шифровку расколдовали, – сказал Кошкин.
Ординарец, подбежав, бросил руку к пилотке, хотел что-то доложить, но командир роты опередил:
– Ладно, давай.
Он взял из рук ординарца листок, глянул в него, усмехнулся.
– Так и есть. Через три дня пополнение прибывает. Не могли повременить, черти. После завтрашнего боя у нас столько дел будет.
– Заботятся об нас, Данила Иванович... – с усмешкой вставил ординарец.
– Разговорчики! – оборвал его Кошкин. – Командиры взводов собрались?
– Так точно, товарищ капитан.
– Ступай. Я сейчас приду.
Ординарец повернулся и побежал обратно к холму.
– Славный парень из него получился. Два раза жизнь мне спасал.
Кошкин положил шифровку в карман гимнастерки, поправил пистолетную кобуру.
– Доукомплектовка под Щиграми будет... – Кошкин усмехнулся. – Веселое это времечко – доукомплектовка – у нас. Поездной конвой отбывает восвояси, а свежие штрафнички и начинают развлекаться. В основном грабеж мирного населения. Отлично знают, предупреждены, что за это расстрел на месте. Но такие есть артисты! Пока утихомирим...
– Да, представляю. Не представляю только, как справляетесь.
– Остатки от прежнего состава крепко помогают. Знаешь, штрафник, побывавший в бою, совсем другой человек. Удивительно порой, как несколько часов, иногда даже минут – хотя короткие бои у нас случаются редко – меняют людей. Такие уркаганы, что пробы ставить уже негде, вроде вон моего ординарца, человеческий облик обретают. А то и ягнятами становятся. Туда ведь, за край жизни, заглядывать страшно, там можно многое увидеть. И весь уркаганный лоск сразу лохмотьями слезает... Ну что ж, Яков... – И Кошкин протянул руку.
То ли потому, что Кошкин назвал его просто по имени, то ли оттого, что в голосе командира штрафной роты явственно прозвучала искренность, сердечность даже, Алейников вдруг опять разволновался, как мальчишка, почувствовал, что к лицу подступила вся кровь. И, еще больше смешавшись от мысли, что Кошкин заметит его состояние, торопливо схватил протянутую руку, но не пожал ее, а грубо дернул Кошкина к себе, обнял за горячие плечи.
– До свидания. Спасибо... Останемся живы – встретимся в Шантаре.
– Встретимся, Яков Николаевич, чего ж... – сбивчиво промолвил и Кошкин.
– Непонятно мне только: чего ж ты этого типа... этого Зубова не расстрелял? – неожиданно для самого себя проговорил Алейников. – Он же снова может...
– Не думаю, – ответил Кошкин, оправляя гимнастерку. – И как тебе сказать? Любопытен мне чем-то этот тип.
– Чем же?
– Ну как же... Ведь сын нашего классового врага, как говорится, царского полковника, колчаковского карателя, с которым мы в гражданскую дрались, – усмехнулся Кошкин. – Как-никак пусть под гнетом закона, но воюет за интересы, противоположные интересам его отца... Эта троица – Зубов, Кафтанов, Гвоздев – прибыла в роту давно. Участвовали уже в двух боях. И странное дело – ни один из них даже царапины не получил. Будто заколдованные. Все трое барахло человечье, конечно, но в боях вели себя по-разному. Кафтанов и Гвоздев все норовят в бою за спины других. А Зубов в самое пекло лезет. А он у них главарь... Что он, смерти ищет? Или что-то тут другое?
– Смерти-то вряд ли. На ранение рассчитывает.
Кошкин глянул на часы, машинально проверил, все ли пуговицы застегнуты на гимнастерке.
– Может быть, и так. Но люди, Яков, интересные, что ни человек, то... экземпляр. А в Валуйках, по-моему, он, стреляя в меня, промахнулся умышленно.
– Да? Зачем же тогда стрелял?
– Ну, у них, у воров, не как у фраеров, – усмехнулся Кошкин. – Надеюсь, жаргон их знаешь? Штрафники из уголовщины все считаются ворами. Остальные для них фраеры. А воры живут и здесь по своим законам... Возможно, Зубов провинился в чем-то перед другими, более могущественными ворами, а те приговорили его таким образом загладить вину. Может, задолжал кому. Или просто в карты меня проиграл. У нас ведь и такое бывает. Нынче весной двух командиров взводов таким образом потеряли. И виновных не нашли, к сожалению.
– Где ты находишь мужество... командовать этой ротой?! – воскликнул невольно Алейников.
– Н-да... А я вот тоже не могу тогда понять: где ты, Яков Николаевич, берешь мужество, чтобы в тыл к немцам ходить, в самое их логово? – И командир штрафной роты в третий раз глянул на часы. – Ну, извини, мне давно пора. Каждый бой для нас – это бой-прорыв, топтаться на месте, а тем более отступать мы не имеем права. Так что надо мне подготовить роту. – Кошкин взглянул на Алейникова и чуть изменившимся голосом, отчетливо выговаривая каждое слово, переспросил: – Значит, боялся попасть в командиры к штрафникам?
В глазах у Алейникова вспыхнули колючие искорки. Алейников это почувствовал сам и тут же притушил, спросил с грустной горечью:
– Смеешься?
– Да нет, Яков. Командовать штрафной ротой – не мед пить, – со вздохом ответил Кошкин. – Но приказали б тебе – и стал бы командовать. – Голос его дрогнул и посуровел, зазвучал жестче, на скулах вспухли и заходили желваки. – Идет война с жестоким, озверевшим врагом. Не на жизнь, а на смерть идет! И тут не до личных эмоций и желаний. Надо будет Родине – мы выполним любой ее приказ. Любой!
Алейников, перебирая в памяти разговор с Кошкиным, спускался по тропинке к речке, где остался Гриша Еременко с машиной. Тропинка шла по косогорчику, заросшему травой, еще не пожелтевшей под солнцем, но и давно не свежей. Слева чернели две, одна возле другой, огромные воронки от тяжелых снарядов, в каждой яме могло бы спрятаться по танку. В траве и по краям белели искрящиеся шарики поспевших одуванчиков, и Алейников почему-то подумал: «Интересно. У каждого жизнь своя. Наверное, уж после того, как сюда упали снаряды, одуванчики успели расцвесть, созреть и дать семена...»
Все время, пока разговаривал с Кошкиным, у него было почему-то желание сообщить, что тут неподалеку еще несколько их земляков, и удивить, что один из них, Федор Савельев, предал Родину, служит у немцев карателем, но не сообщил, как-то не нашел для этого подходящего момента в разговоре и теперь жалел об этом.