– Гляди, Кафтанов, кореш твой Гвоздь концы отдал! – послышалось невдалеке. – А Зубов где, Макар?
– Заткнись! – рявкнул кому-то Макар.
Капитан Кошкин, услышав эти возгласы, чуть скривил потрескавшиеся от сжигавшего его огня губы.
– Остался на земле, подлец...
Алейников понял, что он говорит о Кафтанове.
– Может быть, Кафтанов не ранен...
– Все равно... Перед боем было обещано. А у нас это закон.
В палатке появился Лыков, закопченный, в грязной, пропотевшей насквозь гимнастерке.
– Ну что, Лыков? – спросил Кошкин.
– Товарищ капитан! Данила Иванович... Как же это?
– Давай постони еще, – опять чуть скривил губы Кошкин. Приближающаяся неумолимая смерть обострила уже его лицо, оно сделалось серым, бескровным. – Что, спрашиваю, там?
– Доставляем раненых из-за речки. Кончаются перевязочные материалы. Начальник санчасти услал за ними подводу в дивизию. Сам валится с ног... Осмотрим еще высоту – и все. Пока без вести пропавших числится двести восемь человек. Много убитых по речке вниз сплыло, я сам видел. За речкой, может, кто еще лежит.
Кошкин помолчал и вдруг спросил:
– А Зубов... жив, убит?
– Зубов? Пока ни в тех, ни в этих. Последний раз я его где же видел? На том берегу речки, когда он отделение к высоте повел... Мог бы двигаться – объявился уж.
– Понятно... Ты занимайся своими делами. Ступай.
Старший лейтенант постоял еще молчком, повернулся и вышел.
– А Зубова жалко мне, – едва слышно прошептал Кошкин. – Вот тоже судьба человечья... «Что, говорит, такое Родина, где ее найти?» Ты понимаешь? Нет, тебе не понять...
Алейников вспомнил свой недавний разговор с Зубовым и сказал две короткие фразы:
– Я с ним разговаривал. Он заново вроде бы рождался.
– Да... здесь... в роте.
У командира роты началось удушье, на губах появилась розоватая пена, и сидевшая у его изголовья девушка торопливо стерла ее комочком бинта, зло глянула на Алейникова: чего, мол, торчишь тут, не даешь человеку спокойно умереть? Но Кошкин, словно разгадав ее мысли, проговорил:
– Ты, Яков... спасибо, что зашел. Посиди, погляди, как я умру. Не уходи прежде. Это недолго.
Он говорил, а розовая пена выступала на иссохшихся его губах.
– Я, Данила Иванович, просто ощутил необходимость зайти. Прости меня за все, если можешь.
– Да что ты! Эх, Яков... Много было таких, как ты... и как я. Почему – я не знаю, не успел этого узнать. Может, что-то стал понимать, да не ясно пока. Другие все поймут, все узнают. Скоро... А я... Одно я знаю твердо – моя судьба все же счастливее твоей.
– Что же... правильно.
Один из них был здоров и полон сил, другой умирал, был, собственно, уже мертв. Тот, кто был здоров, произнес кощунственные слова, подтвердив, что судьба умирающего все же счастливее, чем его. Но Кошкин согласно кивнул и прошептал:
– Прощай, Яков. До победы доживи. И скажи обо мне моим... жене и дочери...
Изо рта у него теперь обильно хлынула кровь, он дернулся вдруг, будто намереваясь встать.
– Товарищ капитан! Товарищ капитан! – вскрикнула девушка обезумевшим голосом, схватила его за плечи. И он, будто подчиняясь ее рукам, покорно лег, вытянулся и затих.
Едва он затих, девушка обтерла ему губы. Кровь изо рта больше не шла. Девчонка уронила голову на свои колени и беззвучно зарыдала.
Яков Алейников поглядел на ее слабенькие, обтянутые солдатской гимнастеркой, трясущиеся плечи, поднялся и вышел из палатки.
Ивана Савельева Алейников все же отыскал. Он нашел его через день, километрах в трех от передовой, куда отвели остатки 3-го гвардейского танкового полка, уцелевшие после боя.
Полдневное солнце щедро обливало лучами изувеченный перелесок, обезображенную гусеницами поляну, несколько танков, обшарпанных, с вмятинами на броне, с обгоревшей краской. Танки стояли по всей опушке в беспорядке, как на кладбище, в разные стороны разбросав пушечные стволы, и казалось, что они никогда больше не заведутся, не оживут, не превратятся в грозные боевые машины.
Иван был в нижней рубашке, бос, с повязкой на голове. Выстиранная гимнастерка и портянки были развешаны на кустах. Примостив между сучьями дерева осколок зеркала, он тупой бритвой соскребал со щек грязную и крепкую, многодневную щетину и, когда зашумел мотор алейниковской эмки, даже не повернулся на звук. И Алейников не узнал его в первые секунды, спросил, проходя мимо:
– Третий гвардейский, что ли? Эй, солдат, тебя спрашиваю.
Иван мельком глянул на приехавшего майора.
– Ну, третий...
– Где найти командира полка?
Иван глянул и отвернулся было, но тут же резко, всем телом, крутанулся к приезжему офицеру, отступил назад и чуть вбок, будто пытаясь спрятаться за дерево.
– Савельев?!
Иван еще немного отступил.
– Ну, наконец-то! Здравствуй. Или не узнаешь?
– Почему же... Узнал.
Алейников шагнул к нему еще ближе, первым протянул руку.
Иван помедлил, но тоже подал ему свою. Так они встретились.
– А я который день разыскиваю вас. Тебя и племянника твоего. Из дивизионной газетки про вас случайно узнал. Расписали вас там! Потом мне в штабе дивизии сказали, что вы на высоте, в тылу у немцев, оказались... Семен-то Савельев, племянник, где?
Иван отвернулся и глухо произнес:
– Не найдешь Семку...
– Убит?! Ранен?
– Ну, убитый! – враждебно сказал Иван, натягивая гимнастерку.
Яков стоял и хмурился. Иван, надев гимнастерку, взял высохшие уже портянки, сел под дерево, стал обуваться.
– Жалко парня, – сказал Алейников. – Как же это случилось?
Иван бросил снизу быстрый взгляд на Алейникова.
– А что, особый отдел не знает, как это на войне случается?
– Иван Силантьевич, я не из особого отдела, – проговорил Алейников негромко, ощущая перед этим рядовым солдатом неловкость.
Иван опять глянул на Алейникова снизу, глаза его не потеплели, но в них промелькнуло любопытство.
– А откуда же тогда? – спросил он, вставая. В словах его была недоверчивость.
– Я начальник специальной прифронтовой группы НКВД.
– Это... что же такое?
– Полезная организация... Разведка, диверсии в тылу у немцев. С партизанами связь держим, помогаем им, чем можем... Дел, в общем, хватает.
– Понятно, – помедлив, сказал Иван.
...Спустя некоторое время они, два далеко уже не молодых человека, один в офицерской, а другой в солдатской форме, сидели меж невысоких березок, на мягкой, пахнущей дымом и гарью траве, неподалеку от опушки, на которой собрались ободранные пулями и снарядами танки, недавно вышедшие из боя. На траве стояла вскрытая банка мясной тушенки, котелок с кашей, лежали две ложки, полбулки черствого хлеба, фляжка с водкой, из которой они отхлебнули всего по глотку. За встречу, как сказал Алейников. Иван возражать не стал и молча принял фляжку из рук Алейникова. И теперь он негромко, не спеша, часто останавливаясь, рассказывал тусклым, уставшим голосом:
– Убило Семку рано утром, солнце едва на сажень разве от земли поднялось... Он контуженый был, до того в траншее лежал, в голове у него от контузии неладно было. Наши погнали немцев, тучами они побежали... и прямо на нас! Все, думаем, сомнут нас, растопчут. И с востока немцы отступали, и из-за реки. Оттуда их какая-то наша часть выбивала, Ружейников, командир батареи, говорил – штрафники будто...
– Штрафники, – подтвердил Алейников. – Через болота штрафная рота ударила.
– Да мы видели... Еще удивлялись. А это штрафное дело тоже по твоей части?
– Нет, это совсем другое, – сказал Алейников. – А знаешь, кто штрафной ротой командовал? Кошкин Данила Иванович... земляк наш.
Иван это сообщение внешне воспринял как-то равнодушно, лишь повернул к Алейникову голову и переспросил:
– Кошкин? Ну, помню...
Иван – Алейников все время это чувствовал – был его неожиданным появлением несказанно удивлен, даже ошеломлен. Напрасно вырвавшиеся его слова: «А я который день разыскиваю вас» – еще более озадачили Савельева, он все время держался настороженно и скованно, и вот теперь лишь в его холодных, измученных всем пережитым глазах начало что-то оттаивать.
– Ты Кошкина-то хорошо знал? – спросил Алейников, понимая, что разговор может зайти или уже зашел в тяжкую для него область. Но он не хотел избегать этой тяжести или уклоняться от нее.
– Где же хорошо! Сколько я жил-то... в родных местах? – с горечью произнес Иван. – Все больше в других краях приходилось.
Он взял фляжку, отвинтил крышку, плеснул в нее и выпил. Ковырнул ножом в банке, достал кисет. Алейников все это время сидел молча, разглядывая что-то на траве.
– Давай-ка, Яков Николаевич, не будем об этом, – проговорил Иван негромко. – Нелегко об этом... ни тебе, ни мне. Тут и без того...
Однако, чиркнув спичкой, спросил:
– Как же он в штрафных командирах оказался? Не знаешь?
– Из тюрьмы в штрафную роту направили. В первом бою судьба его пощадила... Ну, и остался в роте. Был командиром отделения, взвода. Командиром роты потом назначили. Эх, Иван Силантьевич! Я только здесь узнал, какая душа была у этого человека.
– Как?! Он...
– Да, тоже погиб в этом бою, – сказал Алейников. – Погиб Данила Иванович...
Иван медленно опустил голову, посидел, недвижимый. Потом, подведя, видимо, итог каким-то своим мыслям, негромко вздохнул.
– А я, дурак, письмо в Шантару послал, Кружилину, о вас, – с горечью промолвил Алейников. – О тебе и о твоем племяннике. И статью о вас из газеты вырезал и туда вложил. Пусть, думаю, порадуется за земляков... Как же все-таки это произошло?
– Как... На словах объяснить просто, да не все понятно будет... Нас четверо было на высоте. Трое даже – Семка от боли в голове метался в траншее, контузило его, я говорил. А отступающие немцы, значит, к высоте бегут. Но тут ихние танки откуда-то выскочили, десятка три, ежели не больше. Поперли мимо высоты навстречу своим. Видя такой оборот, немецкая пехота, что с востока отступала, назад повернула. И те фашисты, что от реки бежали, тоже ощетинились, прижали штрафников к земле. А мы что со своей одной пушкой?! К тому же лейтенанта Магомедова еще убило. Ружейников кри