– Это жена, – сказал Субботин, когда Поликарп Матвеевич, бросив взгляд на портрет, невольно залюбовался им. – Была в нашем полку тогда санитаркой. Умерла в тридцать шестом году. – Он помолчал и прибавил: – Помнишь, ты приходил ко мне в обком... хотя постой, тогда крайком был, кажется? Ты пришел ко мне злой и возмущенный, с жалобой, что тебя непонятно почему в управлении край-НКВД несколько дней держали?
– Помнишь... Такое не забывается, – сказал Кружилин.
– Вот, месяца за два до этого она умерла. У нее было все тело штыками исколото в гражданскую. Родить ей после этого нельзя в общем-то было. Но она трех сыновей родила. «Зачем, говорит, тогда мне жизнь? За что мы, Ваня, дрались-то с тобой?» Каждый раз была на краю смерти, но рожала, несмотря на запреты врачей.
О жене Субботин говорил негромко, слабый стариковский голос его подрагивал и прерывался от свежих, несостарившихся чувств. Говорил он, стоя спиной к Кружилину, глядя в окно.
– А вон там, на берегу, мы тогда подобрали с ней человек двадцать расстрелянных. Из-под снега откопали. В этом домике санрота остановилась, как мы Новониколаевск взяли. Я пришел к жене на ночь, чаю решили вскипятить, она пошла за водой и наткнулась... Все трупы подобрали, а этих не заметили под снегом. Ну, а потом, после гражданской, решили тут и поселиться. Чем-то нравился ей этот домик. Тут всех сыновей мы и вырастили. Первый у нас родился еще до революции, в шестнадцатом. Сейчас во флоте воюет, на Севере. Остальных она родила одного за другим в двадцать первом и двадцать втором. Торопилась. «Знаю, говорит, свои силы...» Младший, кажется, я говорил тебе, погиб в сорок первом...
– Говорил... – глухо сказал Кружилин, невольно вспомнив о Василии.
Субботин говорил о гибели младшего, но не было уже в живых и старшего сына, он не воевал уже на флоте, неделю назад Иван Михайлович получил на него похоронную и, нося ее в кармане, продолжал говорить всем, что сын воюет. Он таким образом обманывал сознательно не других, а себя, и ему от этого было легче.
Не старая, лет под пятьдесят, женщина, сестра Субботина, внесла кипящий самовар, достала чашки, поставила сахарницу и две небольшие тарелки с нарезанной тонкими ломтиками колбасой и хлебом.
– Кушайте на здоровье, – сказала она и вышла.
Минут пять они пили чай молча. За столом Субботин показался Кружилину еще более постаревшим, совсем дряхлым. Наверное, потому, что чашка, когда тот подносил ее ко рту, подрагивала, и казалось, что Иван Михайлович вот-вот выронит ее из рук или расплескает чай на скатерть. На бледных висках, прикрытых редкими белыми волосами, проступал пот, и Субботин стирал его ладонью.
– Да, гибнут наши сыновья, – вздохнул вдруг он по-старчески неглубоко и бессильно. Кивнул на окно, в которое недавно смотрел: – И тогда гибли. И позже будут... Дело, за которое мы бьемся, великое, потому и битва тяжелая. Как там Елизавета Никандровна, жена Антона?
Вопрос Субботин задал, казалось, без всякой связи с предыдущим, и потому он прозвучал для Кружилина неожиданно.
– Попросилась на работу вдруг она, – ответил Кружилин. – Я немножко удивился.
– Почему? – Субботин приподнял голову.
– Здоровья-то у нее... Ничего, говорит, здоровье стало получше. А сына, Юрия, попросила отправить в армию, на фронт. На днях уезжает.
В старческих глазах Субботина шевельнулся любопытный огонек.
– Ну что же... В соответствии с ее силами и подбери ей работу, – произнес он.
– В библиотеку она попросилась.
Глядя на Кружилина, секретарь обкома едва двинул бровями, затем опустил взгляд, о чем-то задумался, будто старался что-то припомнить.
– А вообще разговор у меня с ней был... любопытный и нелегкий.
– Да? Ну, и о чем же? – Субботин отхлебнул из чашки.
– О том, что якобы Полипов до Октября выдавал Антона Савельева царской охранке, а в период колчаковщины – белочешской контрразведке...
Иван Михайлович, глядя на Кружилина, медленно отодвинул от себя блюдце с чашкой.
– «И я, говорит, найду доказательства».
– Интересно... – все глядя на Кружилина, но будто только самому себе сказал Субботин. Наконец опустил взгляд, помолчал. – В библиотеке там у вас, кажется, жена Полипова работает?
– Да. А что?
– Интересно, интересно, – опять будто про себя вымолвил Субботин. – Я недавно узнал, что эта самая жена Полипова дочь человека по фамилии Свиридов. А Свиридов... Был такой у нас в Томске, потом здесь, в Новониколаевске, матерый провокатор. Потом стал следователем в белочешской контрразведке, жестоко истязал в своем застенке Лизу и Антона, их сына Юрку, которому тогда было лет шесть-семь...
– Да, Лиза мне и об этом рассказывала.
– А не странно ли, что дочь этого иуды стала женой Полипова?
Кружилин только пожал плечами.
– Полипов тоже в застенке у Свиридова этого сидел... А не был ли Петр Петрович тогда единомышленником и помощником Свиридова? – снова спросил Субботин.
– Да это же... чудовищно, если так! – воскликнул Кружилин. – Нет, и в голове не укладывается.
– Не укладывается? – Субботин заговорил резко, торопливо, голос его наливался силой, все старческое из облика Ивана Михайловича вдруг исчезло: – Мы с тобой, Поликарп Матвеевич, члены партии, взявшей силой оружия власть у эксплуататоров народа. – Он еще дальше отодвинул пустую чашку, точно она его раздражала чем-то. – И я имею основания сказать, что мы преданные члены партии. Но я как-то задавал тебе вопрос: ясно ли мы себе отдаем отчет и всегда ли ясно представляем, что революция не кончилась, что она продолжается? Забыл?
– Да нет... – шевельнулся Кружилин.
– Сейчас на дворе июль сорок третьего. Два десятка лет... всего лишь два десятка лет прошло с тех пор, как закончилась гражданская война. Еще трупы наших бывших врагов не сгнили. Тела мертвых врагов, – повторил безжалостно Субботин. – А живые как себя ведут? Я имею в виду сейчас не гитлеровцев, как ты понимаешь, а других... Сидят сложа руки и радуются нашим успехам? Или ты полагаешь, что живых, кроме фашистских солдат, уже нет?
– Нет, не полагаю. Но Полипов...
– Может быть, он не такой уж мерзавец, как Елизавета Никандровна предполагает. А может быть... В океане человеческом, в недрах людских все перепутано. Ну да, может быть, ничего особенного в том и нет, что Полипов женат на дочери Свиридова. Просто так как-то и получилось. Мало ли чего не бывает. А может быть и такое, что ниточка далеко-о тянется. И неизвестно еще, где ее кончик...
Субботин помолчал, разглядывая на самоваре оттиснутые медали.
– Но так или иначе, а я давно не доверяю Полипову. Я сделал все, чтобы из обкома его убрать. И если от меня будет зависеть я ему не то что района, колхоза бы не доверил. Даже колхозной бригады. Даже небольшого коллектива людей... Нельзя ему этого доверять.
И Субботин вдруг усмехнулся.
– Но что об этом. От меня, когда он вернется, это, я думаю, зависеть уже не будет.
– Не нравится мне твое настроение.
– Слабею я, Поликарп, – доверчиво, по-стариковски, проговорил Субботин. – Уходят силы... А коль от тебя, Поликарп Матвеевич, зависеть будет судьба Полипова, ты этот наш разговор вспомни. Прошу тебя как старший товарищ. И вообще не забывай никогда: «кадры решают все». Это ведь не просто слова, это лозунг громаднейшего социально-политического смысла и значения... Какие будут стоять у руководства люди, так и наши дела пойдут. Ты на примере того же Полипова, кажется, убедился? Или нет еще?
– Да, убедился, – проговорил негромко Кружилин.
– Вот это, о Полипове... и вообще все это я и хотел тебе сегодня еще раз сказать, дорогой Поликарп Матвеевич, – закончил Субботин.
За окном все играла тополиная метель, пуховые хлопья кружились, как настоящие снежинки. В комнате было душно и жарко, но из-за этой метели форточку открыть было нельзя.
– К нам в ближайшее время не собираешься? – спросил Кружилин.
– Собираюсь. Тем более что давно я не видел одного человека, проживающего там у вас, в Шантаре. Проведать надо.
– Это какого же человека?
– А старушку одну по имени Акулина Тарасовна. Не слыхал? Фамилия у нее такая простенькая – Козодоева.
– Козодоева? – Кружилин удивленно поглядел на Субботина. – В верховьях Громотухи старичок живет любопытный – Филат Козодоев. Плотогон был в молодости непревзойденный. Да и нынче мы его попросили плоты оттуда спустить, других специалистов этого дела нет. У него была жена, кажется, Акулина...
– Ага, она, – кивнул Субботин, почему-то отворачиваясь.
– Я думал, она давно померла.
– Живая покуда... Разошлась только давно со своим старичком, с Филатом этим, живет потихоньку в твоей Шантаре.
– Ты-то откуда ее знаешь?
– Давнее дело, – чуть помедлив, с явной неохотой проговорил Субботин. – Году, кажется, в девятьсот пятом я из Александровского централа ушел. Кстати, вдвоем с отцом Елизаветы Никандровны мы тогда бежали. Во время погони он погиб, подстрелили его. Славный был человек и верный товарищ. Мне удалось погоню обмануть, следы запутать. Но я потом чуть не отдал в тайге богу душу... Замерз бы я, если б не Акулина Козодоева.
Здесь Субботин умолк, собрал морщины на лбу.
– В общем, в тайге я встретил ее. Она меня отходила.
– Чего ж ты раньше не сказал... что у нас живет такая?
– Ну ладно, – прервал его Субботин, кажется, недовольный тем, что Кружилин проявляет к этому делу повышенный интерес и что вообще начал речь о Козодоевой. – Живет – и пусть живет. Поклон передай, а больше ничего.
– Хорошо, – сдержанно сказал Кружилин.
– А теперь ступай. Я на часок прилягу, отдохну.
Кружилин поднялся.
– А Назарова ты не обижай, – проговорил Субботин, опять глядя в окно. – Поддерживай, как только можешь.
– Разве не поддерживаю? Мой предРИКа Хохлов Иван Иванович настаивает, чтобы мы представили Назарова к правительственной награде. И сегодня первый об Назарове говорил...
– Говорить-то говорил... Да мне кажется – не пройдет номер с наградой.