– Мне дайте... покажите! Покажите!
Голос ее был как нож, он рассек шум и крики, заставлял почему-то всех беспрекословно посторониться – даже Лидка, взглянув на нее, шагнула в сторону. Оказавшись перед Владимиром, Ганка молча протянула руку.
– Ага... – сказал тот, ошалелый и отрешенный от мира сего, отдал ей листок. – «Подвиг сибиряков-гвардейцев...» Так и пропечатано. И портреты...
Ганка, не чувствуя, что вокруг толпятся и толкают ее, заглядывают через плечи, не слыша галдежа, при свете угасающего дня прочитала сперва подписи под фотографиями, потом заголовок и заметку.
– Господи... Где? Поликарп! Мне Панкрат сказал... – прокричала мать Семена, подбегая.
При первых звуках ее голоса Владимир торопливо выдернул из Ганкиных рук газетный клочок и зажал в кулаке. А Ганка резко повернулась, выскользнула из толпы и побежала прочь.
– Где? Дайте же мне! – простонала мать Семена.
– Володя, дай Анне Михайловне, – сказал Кружилин. – Тихо, ребята!
Галдеж умолк, девчонки и мальчишки, опомнившись наконец, расступились от Володьки.
– Ты слышишь? Отдай заметку Анне Михайловне, – повторил Кружилин.
– Да у меня нет...
– Как нет?
– Взял кто-то.
– Ребята, кто взял газетную вырезку?
Мальчишки и девчонки, начавшие было расходиться кто куда, остановились. Все молчали.
– Господи, да что же это такое?! – испуганно проговорила Анна.
– А может, Ганка унесла? – произнесла Лидка.
– Ну так найдите ее! – потребовала Анна. – Лидушка, ты найди, а?
– Ладно.
Из-за стряпки стрелой вылетел Андрейка с кнутом в руках.
– Мам, чего это?! – прокричал он, сверкая глазенками. – Какое письмо? Какая газета? От Семки, говорят...
Анна обеими руками прижала лохматую голову младшего сына к груди и с обидой вымолвила:
– Чего ж ты стоишь, Лидушка?
А Володька между тем повернулся и пошел в ригу. На привычном месте нащупал в полутьме фонарь, зажег его, повесил. Затем вышел в противоположные ворота и зашагал сквозь редкий перелесок в открывающуюся за ним степь, к хлебным полосам, которые они сегодня очищали от сорняков.
На фоне потухающего заката одинокая фигурка его была видна долго. И пока была видна, за нею следила бригадная повариха. Она, прибирая после ужина со стола, все время поглядывала на Володьку, с того самого мгновения, когда он взял из рук Кружилина газетный клочок, видела, как подбежала к нему Ганка, а потом появилась Анна Михайловна. Затем Антонина проводила взглядом Володьку в ригу. Взяв ведро с помоями, она пошла выплеснуть их в овражек и тут заметила, как он показался из противоположных ворот риги и, оглянувшись на бригадный стан, зашагал сквозь перелесок в поле...
Ганка, выскочив за ригу, остановилась. Бледно-желтым окоемом были подчеркнуты острые, изломанные горные вершины, небо над Звенигорой еще светлело, и казалось, что сразу же за каменными зубцами еще полыхает светлый день, который, возможно, никогда и не кончится. «Димка-а! Письмо же про Семена!» – хотелось закричать ей, он не успел далеко уйти. Но если закричать, услышат в бригаде, услышит и противная и ядовитая, как змея, Лидка, а ей не хотелось этого. И потом – он вряд ли откликнется.
Несколько мгновений она постояла в растерянности, глядя на убегавшую в перелесок затравеневшую дорогу, которая в полутора километрах отсюда раздваивалась. Левый рукав вел в какую-то деревню Михайловку, где Ганка никогда не была и где жил их полольный бригадир Савельев, а правый выходил на полевой шлях, не очень широкий, но укатанный за лето до крепости железа, по которому их и привезли из Шантары на прополку в эту колхозную бригаду. Если пересечь этот шлях, то километрах в трех будет речка Громотуха. Огибая Звенигору, она тоже течет в сторону Шантары.
Как раз у развилки затравеневшего проселка росла старая сосна, толстая и корявая, возле которой почему-то любил сидеть Димка в одиночестве. Раза два-три она случайно натыкалась на него здесь, вздрагивала и, опустив голову, пробегала мимо. Но однажды все же приостановилась и, чувствуя, как заходится сердце, спросила:
– Чего ты... здесь?
– Тебе-то что? – откликнулся он холодно.
Ганка глотнула тогда подступившие от какой-то большой и непонятной ей обиды слезы, повернулась и побежала. Метрах в ста от сосны она упала на обочину дороги, в густую траву, и зарыдала.
Чуть успокоившись, она перевернулась на спину и, чувствуя, как от теплого воздуха сохнут слезы, долго смотрела в светлое вечернее небо. Она слышала, как сбоку, совсем рядом, прошагал по мягкой дороге Димка, возвращающийся в бригаду, но, зная, что он в высокой траве – травы тогда еще не выгорели – не заметит ее, даже не шелохнулась. Он прошел, а она встала. «Почему он любит это место?» – подумала она. И побрела к сосне.
Подойдя к дереву, она села на то же самое место, где только что сидел Димка, огляделась. Но ничего такого особенного не увидела, ничто ее не поразило.
Впереди, прямо перед ней, торчали в беспорядке черные зубья Звенигоры, слева каменные громады почти отвесно обрывались вниз, в блестевшие воды Громотухи, а справа переходили в холмистый увал, на который и поднимался тот шлях, ведущий в Шантару. Лишь немножко она удивилась тому, что отсюда, с этой точки, был виден кусочек Громотухи, узкой ленточкой огибавшей утес, посидела еще, поднялась...
Ганка была уверена, что Димка и сейчас пошел к этой сосне.
Он действительно сидел там, прислонившись спиной к сухому, в глубоких трещинах, стволу, и смотрел не мигая вперед.
– Димка! Дим, – выдохнула, подбегая, она. – Письмо... Семен ваш! Семен!
Димка вскочил, сделал куда-то вперед два-три шага и остановился, почувствовав, как занемело все внутри.
– Что?! Что-о?! – громом взорвался у него в ушах собственный голос, хотя на самом деле он прошептал это еле слышно, губы его едва пошевелились.
Голос его был еле слышен, но Ганка расслышала. Глядя в его помертвелые глаза, она на секунду потерялась, а затем шагнула к нему, схватила за плечи и яростно затрясла, закричала:
– Ты что подумал?! Не похоронная же! Наоборот... он живой! Его орденом наградили... Ты слышишь, слышишь?!
И, ткнувшись ему в грудь лицом, зарыдала.
Димка, еще одеревенелый и бесчувственный, стоял столбом, внутри у него что-то плавилось и, охлаждая внутренний жар, растекалось по всему телу.
– Я дура, дура... – шептала она сквозь обильные слезы.
– Ага, дура проклятая, – сказал и Димка, погладил ее неумело по волосам, по вздрагивающему теплому плечу.
– И что отхлестала тебя весной... этой дурацкой сиренью.
– Нет, это правильно...
Они были уже взрослыми – ей шестнадцать лет, а ему пятнадцать, – и оба чувствовали это. Но теперь, в эту минуту, они не стеснялись друг друга, девушка беззащитно и доверчиво прижималась к нему, и он, благодарный ей за это, все поглаживал ее по плечам. Потом пальцы коснулись ее щеки. Ганка тотчас схватила его ладонь, сильно сжала, оторвала лицо от его груди, запрокинула голову и распухшими губами прошептала:
– Димушка! Дим... Ты слышишь?
– Ну да... я слышу.
– А Колька Инютин мне так... ну просто так... Зачем он мне?
Она проговорила это и обернулась на шум чьих-то торопливых шагов, не выпуская Димкиной руки, увидела подбегавшую Лидку. Но и теперь его руки не отпускала, ждала, когда Лидка приблизится.
– Я издалека... ваши голоса услыхала. Ой, да тут еще кто-то!
И только теперь Димка с Ганкой почувствовали, что рядом действительно еще кто-то есть, быстро обернулись. Посреди дороги, в вечерней, еще не густой и далеко просматриваемой мгле, стоял, опершись на палку, Николай Инютин, стоял, как унылая птица, опустив плечи.
Димка, высвободив свою руку, шагнул к сосне и сел на прежнее место. Ганка качнулась и пошла к Николаю.
– Ты как здесь? Ты ж все в военкомате?
– Надо было, значит, пришел, – сказал хрипло Николай, отбросил палку, повернулся и пошел прочь, в сторону шляха.
– Коля? Коля! – одновременно воскликнули Ганка и Лидка, обе кинулись за ним.
Тот резко обернулся, девчонки будто наткнулись на стенку.
– Убирайтесь, вы! – выдавил он свирепо сквозь зубы, сжал кулаки. Глаза его по-звериному блестели во мраке. Казалось, Николай сейчас шагнет к ним и примется молотить обеих этими кулаками.
Но он не шагнул и ничего больше не сказал. Он повернулся и медленно пошел, быстро стал пропадать, проваливаться в густеющих сумерках.
– Бригадирша сказала, чтоб ты отдала ей эту статью, – выдавила Лидка, не спуская глаз с удаляющегося Инютина.
– Какую статью? – не поняла Ганка.
– Про сына ее.
– Да я не брала...
– Ты отдай, – проговорила еще раз Лидка кажется, не слыша ее слов. – Николай, Коля! Ко-оль!
И она, не взглянув даже на Ганку, побежала догонять Николая, который был еще чуть виден во мгле.
Дмитрий, сидевший возле сосны, даже не пошевелился, когда Ганка вернулась к нему. Она подошла медленно, остановилась, растерянная и смущенная, не зная, что сказать. Постояла, опустилась на пожухлую траву под деревом, поджала под себя ноги.
Темнота вокруг сомкнулась почти наглухо, а над Звенигорой небо все еще было освещено, темные каменные хребты, вздымаясь, безжалостно отгораживали, казалось, весь остальной мир, наполненный светом и жизнью. Изломанная линия горных вершин все еще была обведена желтой каемкой, но теперь более узкой и блеклой.
– Дим... – выдохнула еле слышно девушка.
Она ткнулась лбом ему в колени, но не заплакала, только плечи ее затряслись.
– Ну, чего ты?
– Я? Нет, это ты чего? Дима, Дима!.. – Она вскинула голову, слез в ее глазах, кажется, тоже не было, она порывисто дышала, будто ей не хватало воздуха. А может, слез Димка не заметил. И еще дважды, раз за разом, она произнесла: – Это ты чего? Это ты чего?!
– Я... ничего, – ответил и он тем же простым словом, вздохнул глубоко и тяжко, как взрослый человек, обремененный нелегкими делами и заботами. – Я, Гань, все думаю...