– Об чем? Я это... вижу. Только понять не могу – об чем.
– Я... я не знаю. Просто так.
– Просто так не бывает, – возразила она.
– Бывает... Вон темная гора небо загораживает, видишь?
– Ну?
– А ты приглядись. Будто кто черную дырку выпилил в небе-то... Как в желтом фанерном листе. Или в амбарной стене. Только пила была тупая и виляла.
Ганка перестала дышать. И вдруг воскликнула:
– Ой! – и мгновенно подвинулась к Димке. – И правда!..
– Конечно, правда, – сказал Димка негромко и почему-то печально. – А что там, за краем неба? Если идти и идти сквозь эту дырку?
– Н-нет, – через силу сбрасывая наваждение, произнесла Ганка, – у неба нету края. И у земли.
– Да я не знаю, что ли? – проговорил он. – А все равно это как яма бездонная. Без конца и без края... И туда ушел Колька. Потом Лидка.
– Ты что говоришь? – Она схватила его за плечи. – Очнись! Ты... ненормальный.
Димка осторожно снял с плеча ее руку, положил пальцы в свою ладонь, а другой рукой погладил их.
– Гань... Тебе и правда Колька... просто так?
Она лишь выдернула молча свои пальцы из его ладоней.
– А он хороший, Колька... Добрый, – помедлив, произнес Димка.
– Пойдем, Дима... Поздно уже.
Она поднялась, отряхнула платье. Но он как сидел, так и продолжал сидеть, не шелохнувшись. Потом пошевелился, но и тут не встал, а опустил голову и стал смотреть в землю между колен.
– Наши уже спать легли. Володька, наверно, хватился нас.
– Ты как думаешь, Гань, люди всегда были такими маленькими?
Этот странный вопрос снова поверг ее в изумление.
– Ты и в самом деле ненормальный! Ну, великаны были... в сказках. Или вот... По истории мы проходили древнегреческие мифы...
– Мифы... А может, это все правда?
– Да ты что?
– А тогда откуда же он взялся?
– Кто?
– Он, – еще раз повторил Димка, приподнял голову, поглядел куда-то вперед, где в небе была вырезана черная дыра. Ганка тоже повернула голову, но видела теперь не дыру в небе, а обыкновенные горные вершины, над которыми проглядывали уже первые звездочки.
– Я люблю, когда звезд много, – вымолвил Димка негромко. – А он смотрит, смотрит на них... Глядит тоскливо. Будто высмотреть чего хочет... Или ждет кого-то.
– Да кто он-то? – взмолилась девушка. И в голосе ее было теперь не удивление, в нем прозвучала откровенная тревога.
Димка это уловил, грустно усмехнулся.
– Я не спятил, не бойся. А ты приглядись. Вон нос его торчит, губы... подбородок. А волосы он будто в Громотухе мочит... Его увидишь, когда только приглядишься.
Ганка опять повернулась лицом к Звенигоре. Повернулась – и сердце ее сразу пронзило холодком, в груди что-то дрогнуло, в ушах поплыл, долетая из неведомых далей, а может, пробившийся вдруг из-под земли переливчатый звон: очертания каменных вершин Звенигоры действительно напоминали огромное, невообразимых размеров человеческое лицо, опрокинутое к небу. Не очень крутой, но и не плоский лоб, переносица, нос... Губы были сложены скорбно, в какой-то вековечной и безмолвной муке. Крайняя слева скала – подбородок – обрывалась вниз тоже не отвесно, а с изгибом и переходила в шею. Еще левее, там, где, соответственно размерам опрокинутой на землю каменной фигуры должна была быть грудь, чернели почти уже неразличимые во мраке верхушки деревьев.
Увидев все это, Ганка с минуту стояла безмолвная. И Димка молчал. Он, все еще сидя под сосной, глядел то на нее, то на гигантское каменное лицо, смотрящее в ночное небо. Затем поднялся. Девушка качнулась к нему, прижалась. Тело ее подрагивало.
– Страшно. Прямо жутко, – прошептала она.
– Это без привычки, – успокоил он ее. – А так – просто грустно.
– А чего он... ждет?
– Не знаю. Может, того, кто встать ему поможет. Развяжет его.
– Разве... разве он привязанный?
– А как же, – вздохнул Димка. – Там, где шея, дорога через увал проходит. Как ремень. И дальше, где его грудь... Он давно тут лежит, может, сто тысяч, может, сто миллионов лет. И грудь вон лесом заросла. А через тот лес, я знаю, тоже дорога есть. В Казаниху ведет. Тоже как ремень. И через ноги его, наверно, через руки... Он крепко привязанный к земле.
Они постояли молча. Желтая полоска, окаймляющая горные вершины, совсем растаяла, потухла, и каменное человеческое лицо, опрокинутое к небу, стало еще таинственнее.
Девушка потихоньку отстранилась от Димки и пошла. Он двинулся за ней неслышно, и, когда догнал, она остановилась и сказала:
– Димка! Ведь я тебя совсем не знаю... оказывается!
Он, заложив руки в карманы стареньких штанов, голой пяткой будто вдавливал что-то в землю.
– Оно все оказывается... Я думал, что не люблю Семку, старшего брата.
– Что ты?! – протестующе воскликнула Ганка. – Он хороший.
– Ну да... Только мы жили до войны этой... Он – по себе, и я – по себе. Отец его не любил, и я... Ну, как-то так, брат и брат, а больше ничего. А сегодня ты крикнула: «Письмо!» И я... Это непонятное. Я думал, похоронная...
Он говорил сбивчиво, почему-то волнуясь.
– От него, что ли, письмо?
– Нет... Дядя Поликарп Кружилин получил от кого-то. А в письме про Семена. И газетная статья – как Семен и дядя Иван, Володин отец, одиннадцать танков подбили.
– Сколько?!
– Одиннадцать. И фотографии их в газете нарисованы.
Димка стоял теперь вполоборота к девушке и смотрел в сторону Звенигоры. От сосны они ушли недалеко, может быть, всего метров двести, но очертания каменных вершин человеческого лица теперь не напоминали даже и отдаленно, в темно-фиолетовом небе просто торчали беспорядочные черные зубья.
– Он... он исчез, – прошептала удивленная Ганка.
– Ну да. Его видно только с того места, – ответил Димка.
А Лида догнала Николая Инютина, когда он затравеневшим проселком выходил на укатанную дорогу, ведущую в Шантару, заскочила вперед, стала перед ним.
– Николай! Коля...
– Уйди. – Он отодвинул ее сильной рукой, зашагал дальше.
Ни слова больше не говоря, она пошла рядом.
Минуты через три Инютин, не останавливаясь, сердито спросил:
– Чего тебе? Чего привязалась?
– Просто... провожаю тебя.
– Ну и провожай.
Однако еще через минуту остановился, поглядел на девушку. Глаза ее в ночном сгущающемся мраке поблескивали виновато и одновременно умоляюще. Николай, поглядев в эти глаза, шагнул на обочину, сел на землю и опустил голову. Она стояла перед ним.
– Ты... ты к ней приходил, к Ганке? – спросила она напрямик.
– К ней! Понятно тебе?! Проститься.
– Почему проститься?
– Потому! На фронт ухожу послезавтра... Добровольцем берут. Понятно?
– Ага... – произнесла она тихо и взволнованно.
Николай поднялся. Они стояли друг перед другом. Колька тощий и длинный, как жердь, с длинными руками. Она была ростом почти с него, но, плотная, широкая в бедрах, крупногрудая, казалась ниже.
– А ты со мной простись, – проговорила она, и в глазах ее сверкнули отблески звезд.
– А чего ты мне? – безжалостно спросил он.
Она быстро-быстро задышала, потом, уронив лицо в ладони и отвернувшись, заскулила тихо и обиженно, как побитый щенок.
Николай растерянно потоптался, злость его сразу прошла.
– Все вы мокрые курицы. Не надо. – Он тронул ее за плечо.
Она дернула этим плечом и побежала назад.
Николай стоял на обочине дороги, по-прежнему растерянный. Стоял долго, пока не затих глухой стук ее ботинок по дороге. Затем медленно побрел в сторону Шантары.
А Владимир Савельев, все еще сжимая в потном кулаке газетную вырезку, присланную в письме Кружилину, лежал во ржи, которую они сегодня очистили от сорняков, и молча глядел на высыпающие в небе звезды.
Здесь его и нашла бригадная повариха.
Она подошла тихо, неслышно, как большая и сильная кошка. Увидев ее, он быстро приподнялся и, не вставая на ноги, отодвинулся в сторону, будто хотел забиться в глубь хлебов.
– Это я ж, Володя. Не узнал, что ли? – тихо, почти шепотом, проговорила она.
– Узнал. Чего приперлась?
Она присела рядом. Он отодвинулся еще подальше.
Кругом стояла ничем не нарушаемая тишина и темень. Земля была на ощупь еще теплой, как недавно протопленная печка, дневной жар в воздухе еще не потух, не рассосался в темноте. Несмотря на полнейшее безветрие, время от времени уныло шелестели зеленые пока колосья, словно жаловались кому-то на беспощадное знойное лето, в которое они родились, проклюнулись из земли и выросли, да неизвестно вот еще, сумеют ли в такой испепеляющей жаре налить зерна, ради которых люди переносят такие муки.
– Это ты взял газетную статью-то? – спросила вдруг Антонина. – Я видела...
– Ну и что? Там про моего отца.
– Там еще про сына теть Анны. Дай сюда.
– Не дам, – упрямо повторил он.
– Володенька... Он сын ей. Дай, а то потеряешь. Тогда тетя Анна прямо совсем обезумеет.
Слово «обезумеет» подействовало на мальчишку, он, протянув кулак, разжал его. Антонина взяла влажный газетный комочек, расправила осторожно на коленке, аккуратно свернула, поднялась и положила в кармашек фартука.
– Глупенький ты, Володя, – сказала она. – Разве так можно – схватить это и унести? Ну, а если бы уронил где?
– Да это... конечно, – согласился он и тоже встал.
– Глупенький... – Она вдруг обеими руками взяла его за голову и притянула к себе.
– Не лезь! Не трожь! – Он уперся руками в ее мягкие груди, но тут же отдернул их, как обжегся, а она еще сильнее притиснула к себе его голову.
– И маленький. Совсем-совсем еще маленький...
Антонина всхлипнула вдруг. А он, испуганный и ошеломленный теплом ее тела, глухим и частым стуком ее сердца, перестал сопротивляться и затих. Он покорился ее сильным рукам.
Они стояли так во ржи долго. Ей шел двадцать первый год, а ему недавно исполнилось всего четырнадцать. Он был ей всего по грудь. Она гладила и гладила сухой и горячей ладонью его лохматую голову, говорила торопясь, сдавленно: