Жена и дети где-то живут сейчас под этим небом, ждут его, и он, назло всем смертям, назло проклятой немчуре, назло Федору, вернется к ним живой и невредимый! Ах, Федька, сволота слюнявая! Ну, расплатишься!
Иван пошевелился и поднялся, сел.
– Жалеешь, Иван Силантьевич, что сюда... с нами пошел? – спросил негромко Алейников вдруг. – Смотрю я на тебя – маешься.
– Н-нет! Понятно? – промолвил в ответ Иван враждебно. – Нет! А что маюсь, верно.
– Понимаю... – помолчав, сказал Алейников.
– Закурить бы все же, а? Мочи никакой нет.
– Ну, закури, – нехотя разрешил Алейников. – Только осторожно. Черт его знает...
Иван свернул цигарку, лег животом на землю, головой к вещевому мешку и, уткнувшись лицом в жесткую траву, чиркнул спичкой, сразу же плотно зажав огонь ладонями. Лежа так, быстро высадил всю самокрутку.
– Чудно, – сказал он, вдавив окурок в землю. – Сколь времени в аду и грохоте я... А вот – тишина. Будто и нету войны.
– Это мы перешли линию фронта на тихом участке. Сегодня утром и тут начнется.
Алейников привстал, чутко прислушался к темноте. Затем поглядел на фосфоресцирующие стрелки часов.
– Скоро уж должна Королёва... – Сел на прежнее место. – Сейчас, Иван Силантьевич, судя по всему, тут разгорится битва такая, что... какой еще и не бывало. Она только началась. Немцы во что бы то ни стало снова хотят взять Курск. Они сосредоточили здесь силы, по всему видать, небывалые. Гитлер, как показывают пленные, считает сражение на Курской дуге решающим для всей войны.
– Выходит, в самом жутком пекле мы окажемся? – после некоторого молчания произнес Иван.
– Уже оказались. Страшно?
– Да что ж... Я обвык.
– А я вот не могу, – неожиданно признался Алейников. И, почувствовав на себе удивленный взгляд Ивана, продолжал так же негромко: – Я, Иван Силантьевич, ничего не страшусь, не боюсь. Тоже в разных бывал переплетах... на воде и на суше. Я в Крыму воевал, на Кубани. По тылам немцев не раз ходил. А вот не могу привыкнуть к войне. Старею, что ли? В молодости, в гражданскую, такого чувства не было.
– Н-да, – как-то неопределенно произнес Иван.
– Вот сидим мы тут, на своей земле. И опасаемся ее... отовсюду ждем опасности. Разве к этому можно привыкнуть?
Иван долго осмысливал эти слова.
– Пожалуй что, если так... Только я скажу – и не надо. Не надо привыкать, ежели в этом смысле.
– В этом, Иван Силантьевич, – кивнул Алейников.
Короткая июльская ночь вот-вот уже начнет с востока подтаивать, а Олька Королёва все не возвращалась. Она должна была узнать у деда Сереги, где сейчас находится партизанский отряд Кондрата Баландина, бывшего председателя Жуковского колхоза. В зависимости от этого Алейникову предстояло принять решение – двигаться дальше или где-то укрываться на день.
Он опять встал, начал вглядываться в темноту.
– Как бы не оплошала. Вдруг в Жуковке немцы?
– Девка, видать, неглупая, – успокоил Иван Алейникова. – Ты-то ее давно знаешь?
– Не очень. Всю оккупацию она разведчицей была у партизан.
– Вон что! Чего же она, как старуха, в платок мотается?
– Голову себе попортила кислотой. Чтоб немцы не опоганили.
Иван долго-долго теперь молчал. И наконец произнес со вздохом:
– Чего люди за войну эту не натерпятся, не переживут...
– Да-а... – Алейников опять сел. – Война всегда сильно ломает судьбы людей. По себе знаешь.
Грудь Ивана Савельева неслышно колыхнулась, ему стало немножко неприятно, что Алейников опять сказал об этом, но обиды на него не было.
– Порой диву только даешься... – продолжал свое Алейников. – В ту войну, в гражданскую – твою судьбу, в эту – Федора, брата твоего родного.
– Война, конечно, войной, да и окромя причина для этого всегда бывает, – сказал Иван не для оправдания себя или тем более Федора, а чтобы уяснить что-то, какую-то мысль, вроде и ясную ему, да не до конца.
– Это само собой, – согласился Алейников. – Кого по глупости, кого по тупости...
– Он, что ж, Федька, добровольно к немцам ушел или через плен?
– Этого не знаю. А если через плен, разве не мог добровольно? Да и в этом разве дело?
– Ну да, – произнес Иван согласно. Подумал о чем-то, усмехнулся. – Встреча если выйдет сейчас с ним, в глаза, сволочуге, погляжу. И скажу: маялись мы с тобой, Федька, обои в жизни, да, показало время, в разные стороны. Не поймет только...
– Пойме-ет! Он неглупый, – произнес Алейников. – Что же, ежели возьмем живым его, скажи... – И через паузу продолжал: – А насчет разных сторон – верно ты, Иван Силантьевич, в точку... Вот встретил я тут недавно одного, который тоже, кажется, мается. В ту сторону, как ты. Знаешь, кого? Зубова-то, царского полковника-карателя, помнишь?
– Ну? – промолвил Иван. – Сводила меня судьба потом и с сыном его...
– Сына его я тут и встретил.
– Петра Зубова?!
– Именно. В штрафной роте у Кошкина. Сиди, чего вскочил?
Иван, приподнявшийся было, осел, задышал громче обычного.
– А с ним и родственника твоего через Анну Кафтанову – Макара. Родного сынка Михаила Лукича Кафтанова.
Осмысливая это известие, Иван помолчал с полминуты, потом сказал:
– Дела... Ну и что?
– Долго я говорил с ним. С Макаром не пришлось, а этот сам на разговор вышел. Что же, скажу тебе... ежели и не понял я его судьбу, то почувствовал – не умер, пробуждается в нем человек. Мелькнула было даже мысль: не взять ли его с собой в Шестоково? Может, и несерьезная пока. Но мелькнула... И в общем жаль, если в том бою, о котором и ты рассказывал, погиб. Уцелели тогда не многие. А Макар вот уцелел, если интересно тебе...
Иван лишь молча усмехнулся и потом стал глядеть в темноту.
– Погиб если Зубов, так в ту пору, когда и не надо бы уже...
– Да, бывает, – встрепенулся наконец Иван. – А я вот что хочу, Яков Николаевич, спросить... Ты, говоришь, Кружилину об нас с Семкой сообщил, в Шантару. А про Федьку? А?
Алейников ответил не сразу:
– Не писал я ничего про Федора.
Иван облегченно выдохнул из себя воздух.
– И не надо, а? Яков Николаевич! – почти шепотом попросил Иван. – Никуда не надо бы... Ведь что будет с Анной? С ее детишками?
– Да, что будет? – вздохнул и Яков. – Не сладко им в жизни, наверно, будет. Но не от меня это зависит, сообщить куда или не сообщать. Мне это и не положено.
– В чем детишки виноваты? Андрейка, младший ихний, на фронт бегал. Семка-то как воевал, я видел.
– С Семеном, сам говорил, еще и не ясно, убит он или...
– Теперь, я уже надеюсь, что убитый, – почти простонал Иван. – Ах, война... Проклятая война, что она делает!
Выговорившись, они теперь оба сидели недвижимо. И теперь уже ничего не нарушало тишину звездной июльской ночи. Не нарушало до тех пор, пока где-то неподалеку в зарослях не пискнула первая проснувшаяся птица.
Она подала голос и умолкла. Иван, будто ожидавший этого звука, пошевелил плечами, сбрасывая окаменелость, поднял руку и провел ладонью по лицу.
– Да-а... – И зачем-то спросил: – А ты, Яков, досель одинокий?
– Когда же мне было жениться? И на ком?
– Ну, на ком! Ты ж не в окопах воюешь...
– Тихо! – прошептал Алейников, в течение всего разговора чутко прислушивавшийся к темноте, к ночному пространству. – Кажется, возвращается, слышишь?
Иван, сколько ни вслушивался, не мог различить в тишине ни одного шороха.
– Ни черта...
– Идет... кто-то. – Алейников поднялся. – Давай буди всех.
Люди тотчас просыпались, едва Иван дотрагивался до них, и в ответ на шепот, что кто-то приближается к ним, молча и привычно снимали с предохранителей автоматы.
Алейников стоял возле дерева, слившись со стволом.
Сбоку опять подала голос зорянка, ей откликнулась другая. Иван, затаившийся вместе с другими в зарослях, сквозь ветки увидел, что восточный край неба чуть тронулся синевой.
– Она, – негромко произнес Алейников, снимая у всех напряжение.
Фигура девушки появилась из мрака раньше, чем рассчитывал почему-то Иван, и потому неожиданно. Появилась неслышно, будто плыла по воздуху, не касаясь земли, – под ногами ее хоть бы сучок треснул. «А Яков все равно расслышал. Ишь специалист!» – подумал он восхищенно об Алейникове.
– Отряд там, в Поповских лесах, километрах в семи от Шестокова, – сообщила Королёва. – Я думаю, надо идти. Тут пустыри по дороге, пока развиднеет, мы их пройдем. Да и немцев в Жуковке нет. А там все леса и леса...
– Взять вещевые мешки, – приказал Алейников. – Устала?
– Нет. Дед Серега меня молоком напоил. Живая его корова, оказывается. Всю войну ее в лесу держит, неподалеку за деревней, – сообщила она, повернувшись к Ивану. – Дед этот смека-алистый!
Это «смека-алистый!» она произнесла по-детски восторженно, поправила платок, туже затянула его под подбородком.
– На днях партизаны пытались Бергера живым взять. Из Орла он, что ли, возвращался.
– Бергера?! Ну?! – воскликнул Алейников нетерпеливо.
– Не получилось что-то там. Убили его в перестрелке. А документы, которые были при нем, все забрали...
– Вот как... Ну, поторопимся тогда действительно.
– Пошли, – сказала Королёва.
И все двинулись в прежнем порядке – сперва Олька, за ней Гриша Еременко, дальше Иван, Алейников и остальные.
Синеющий край неба остался у них справа.
Поповскими эти леса назывались потому, что в двадцатых годах в них долго укрывалась банда, возглавляемая попом шестоковской церквушки Захарием Баландиным, который был старшим братом председателя Жуковского колхоза, а теперь командира партизанского отряда Кондрата Баландина, человека грузного, заросшего жестким, поседевшим волосом. Фанатичный поп в первый же день установления Советской власти предал ее публично анафеме, а заодно проклял и своего брата, который только что вернулся с фронта и был назначен председателем сельского Совета. Когда Кондрат в окружении безоружных сельчан явился в церковь и потребовал прекратить контрреволюционную агитацию, Захарий выхватил из-под рясы револьвер и в упор саданул в брата. Пуля глубоко пропахала Кондрату правую щеку, а поп, воспользовавшись замешательством, ринулся из церкви, в дверях обернулся и еще раз выстрелил, убив наповал одного из мужиков. С револьвером в руке, распугивая встречных, он, махая полами рясы, как крыльями, черной птицей пронесся вдоль улицы, угрожая оружием, остановил бричку-одноколку, вскочил на нее, схватил вожжи и, стоя в бричке, принялся