– На воротах немецкого концлагеря, где мы сидели с ним, было написано: «Каждому свое». Железными буквами...
Он проговорил это, и опять установилось гнетущее всех безмолвие, пока не всхлипнула вдруг Анна. Она тут же придушила этот свой всхлип платком, нагнула голову, пошла, побежала из сенника. Перед ней тоже расступились, как перед Василием, по этому проходу за Анной кинулась Анфиса, догнала ее уже за подворьем Назарова, пошла рядом, говоря:
– Чего ты, Анна? Будет... Пущай... Каждому свое, это всегда так. Черт с ним, с собакой.
Говоря так, успокаивая неумело Анну, никакого имени Анфиса не назвала.
Когда взошло солнце, Панкрат Назаров начал из неоструганных досок сколачивать гроб. Стук его молотка разносился по всей деревне.
– Обмыть, что ли, хоть, – сказала сердобольная Дашутка, дочь Ивана, которой отец приказал быть безотлучно при Панкрате.
– Обойдется, – сказал Назаров угрюмо.
С помощью объявившегося к обеду в Михайловке Николая Инютина он положил в гроб сына, бросил туда же ватник, в котором он пришел к нему, и его котомку, намертво заколотил гвоздями крышку. С помощью Николая же поставил гроб на телегу и повез.
Перед тем как сколачивать гроб, он попросил всех, кроме Даши и Николая Инютина, со двора уйти, а теперь и их, чтобы они не вздумали идти за гробом, отправил прочь. Он проявлял строгость до конца, все это понимали, никто его не осуждал. И потому улица, когда Панкрат вез по ней гроб, была нелюдимой и пустынной, навстречу не попалось ни одного человека.
Возле готовой могилы сидел Владимир Савельев и курил. Затем подошли Николай с Дашей. Они вчетвером сняли гроб, опустили его в могилу. Инютин и Савельев принялись ее зарывать, а Даша и сам Назаров молча стояли и глядели на это.
Когда все было кончено, Назаров велел отвести лошадь на конюшню, всем уйти, а его оставить здесь одного.
– Чего вам здесь, Панкрат Григорьевич? – сказала Даша. – Идемте...
– Ступайте, сказал! – окрысился Панкрат. – Чего меня сторожить? Сторожи не сторожи – помру. Пузырьки твои... вон, в сумке-то, не вижу, что ль... не помогут уж.
Проговорив это, он подождал, пока Владимир Савельев не тронул лошадь, опустился на землю.
– Дядя Панкрат! – умоляюще попросила Даша. – Встаньте, земля холодная. Нельзя вам.
– Нельзя, – проговорил Панкрат, и в голосе его не было уже ни злости, ни упрямства. – А вы женитесь, ребятки, а? Вон Володька-то, а? Молоток, опять бабу забрюхатил. Пущай люди рождаются...
Слова его были неожиданны здесь, в этом месте и в это время.
– Да что вы, дядя Панкрат... – сказала Даша, покраснев.
– Ничего... Да отойдите вы хоть в сторонку. Он все же... сыном мне был. Посижу с ним. Вы не мешайте. Недолго я...
Подчиняясь ему, Николай и Даша отошли за кустарник, росший по оврагу. День разгорался светлый и теплый. Николай снял пиджак, бросил на землю, и они сели на него.
Николаю шел тридцать первый год, а она была юная, потому слова Назарова смутили Дашу, румянец еще горел на ее полных щеках, делая ее еще моложе. Друг на друга они не смотрели.
– Даш, – неожиданно проговорил Николай, – и правда, давай поженимся.
– Ты... что? – приглушенно вскрикнула она, отшатнулась было, но он удержал ее за руку. Румянец ее заполыхал еще гуще, она испуганно и торопливо глянула на видневшуюся сквозь кусты сгорбленную спину Назарова, пытаясь высвободить подрагивающую руку. Но он ее не отпускал, она покорилась этому, опустила глаза в землю.
– Я и приехал, Даша, чтоб спросить это. У тебя и у отца... А тут...
Он все держал ее за руку. Она с трудом подняла на него глаза, такие же черные, как у матери, и так же обещавшие верность и преданность в любых испытаниях.
– Ох, Коля, Коля... – выдохнула она и ткнулась горячим лицом ему в колени.
Нелегкий разговор накануне смерти Максима Назарова с председателем колхоза и с отцом много дал Василию Кружилину, заставил о многом думать, размышлять, сопоставлять, по-другому взглянуть на председателя «Красного партизана», да и на отца. И как-то, уже глубокой осенью, он зашел в кабинет Полипова и сказал:
– Петр Петрович, я хотел насчет статьи о Савельеве поговорить. Помнишь, по поводу паров?
– Ну-ну, – глуховато промолвил Полипов и чуть заметно пошевелил бровями. – Как они там, после самоубийства этого... мерзавца?
Известие о самоубийстве Максима Назарова Полипов встретил несколько странно, как показалось Василию. Когда он, вернувшись из Михайловки, стал рассказывать подробности, Полипов будто долго не мог понять, о чем идет речь, хотя отец буквально через несколько минут после выстрела сообщил об этом в райком. Потом на лице его проявилась какая-то кисло-жалкая усмешка, губы выгнулись скобкой вниз, уши загорелись. «Ужасно, ужасно... Подумать только, что бывает...» – проговорил он сипло, отворачиваясь. Но когда вновь повернулся к Василию, на лице не было этой кислой усмешки, оно было жестким, холодным, и он проговорил пустым, без всяких эмоций, голосом непонятное: «Впрочем, что удивляться? Сам Назаров сюрпризы постоянно подносил, и вот сын... Твой отец лишь очень ценил его». «Кого?» – не понял тогда Василий, но Полипов ничего объяснять больше не стал.
– Как они там, не знаю, – ответил сейчас Василий. – Живут, чего же...
– Ну, так что ты насчет этой статьи?
– Я вот беседовал недавно с Иваном Савельевым. И с секретарем парторганизации колхоза. – Отца он по фамилии не назвал. – И мне показалось, что их доводы...
– Так, ясно! – перебил Полипов. – Их «доводы», – секретарь райкома по-особому, враждебно, произнес это слово, – я знаю.
Полипов по привычке вышел из-за стола, прошелся по кабинету. И вдруг неожиданно:
– Ну, а доводы партии?
Василий Кружилин сразу не нашелся, что ответить. Да Полипов ему и не дал отвечать.
– По-твоему, правы Савельев с твоим отцом, а не мы... не райком партии? Как же так, Василий Поликарпович? Ты вроде производил на меня впечатление более... более зрелого человека. И вот те на... Ты, кажется, совсем зеленый. – Полипов развел руками, вздохнул.
И хотя это: «Вот те на... Ты, кажется, совсем зеленый» – было произнесено мягким, даже участливым тоном, Кружилину стало не по себе. Полипов заметил это.
– Ну, чего скис?
– Ты что же, привык себе работников выбирать, как арбузы на рынке?
– То есть? – не понял Полипов.
– Тогда надо было постучать пальцем об мой лоб. Опытный арбузник, говорят, сразу определяет зрелость.
– Послушай!.. – начал багроветь Полипов.
– Я никогда и нигде не утверждал и не буду утверждать, что я «зрелый». Особенно сейчас. Сельское хозяйство знаю пока плохо. Когда писал статью о Савельеве, казалось, что я прав. А сейчас возникли сомнения. Вот и пришел посоветоваться. Ты сам просил когда-то...
– Я тебе и разъясняю: партия...
– При чем тут партия?
– Что?! Что?! – Полипов замер на две-три секунды, словно бы окаменел в недоумении.
– Тут конкретный производственный вопрос, который можно с пользой решить только в том случае, если учесть все местные условия. Этого, кстати, и партия настойчиво добивается.
– Та-ак, – сказал Полипов и прочно уселся за свой стол. – А мы, значит, не учитываем эти местные условия?
– Мне кажется, не учитываем.
Полипов сидел неподвижно.
Зазвонил телефон. Он звонил долго, но Полипов так и не взял трубку.
– Та-ак, – снова произнес наконец он. – Не очень-то... как бы тебе сказать, чтобы снова не обиделся... Не очень гладко начинаешь свою редакторскую деятельность.
– При чем здесь, Петр Петрович, гладко, не гладко?
– Нет уж, ты подожди, не перебивай! – И Полипов негромко прихлопнул по столу ладонью. – Учись слушать старших товарищей. И по возрасту, и по партийному опыту. А то мы с тобой вообще ни о чем не договоримся. Вот что я скажу тебе, Василий Поликарпович. Ты не только сельское хозяйство, но и партийную работу плохо знаешь. И как я сейчас убедился, недостаточно отчетливо понимаешь линию партии в сельском хозяйстве. Именно – недостаточно отчетливо! – повысил голос Полипов. – Пусть тебя никакие формулировки не коробят. Мы тут дело делаем, нам некогда выбирать мягкие выражения. И ты не красная девица...
Опять зазвонил телефон. Полипов раздраженно приподнял трубку и бросил ее на рычаг.
– А в этом конкретном вопросе главный стрежень в чем? Вот посмотришь, не сладко будет жить Савельеву с Кружилиным. А Малыгина будем поддерживать. Я, область – все. А ты прислушивайся, приглядывайся, что будет происходить. И размышляй, делай выводы. Словом, учись.
– Насчет Савельева и Малыгина мне уже предсказывали. Только разъяснили все несколько с другой стороны.
– Что разъяснили?
– А почему оно так произойдет с ними.
– Туманно выражаешься, – пожал плечами Полипов, так и не поняв, а скорее всего сделав вид, что не понял, о чем говорит редактор газеты. – Ну, все, Василий Поликарпович. И мой дружеский совет тебе, только пойми его правильно: не высказывай опрометчиво своих мнений, пока не изучишь сути дела, не поймешь самой сердцевины.
– Это как понять?
Полипов глянул на левую, покалеченную руку Василия, в которой он держал папиросу, на обрубок безымянного пальца, на две трети откушенного немецкой овчаркой, и тут же, мгновенно, отвел глаза.
– Я и говорю – правильно только пойми. Ты ведь свою жизнь, по сути дела, лишь начинаешь. До этого она у тебя была... Ужасно подумать, какой она у тебя была.
Тяжелое, гнетущее чувство осталось у Василия Кружилина после этого разговора с Полиповым. «Да что же это за человек? – раздумывал он. – И еще, кажется, пугает: ты свою жизнь только начинаешь, а до этого она была у тебя ужасной... Это что же он, на годы немецкого плена, что ли, намекает? Ну, здесь ты, Петр Петрович, не на того напал! Я и охранников с их собаками, эсэсовцев не боялся, смерти своей никогда не страшился, а здесь ты хочешь меня запугать? Дурак ты в таком случае, а не лечишься...»