– Далеко ж...
– А я хочу пройтись, как помещик, по будущим своим владениям.
– Помещик! – Инютин весело расхохотался. – Ну, давай, помещик... Чем больше будешь ты о людях заботиться, чем больше зерна, мяса, молока и разного прочего давать государству, тем сильнее народ тебя поддерживать будет. Это ж здорово – быть таким помещиком, а?!
– Здорово, – согласился Василий с улыбкой, и это радостное чувство, вызванное утренним разговором с Инютиным, все жило в нем.
Василий знал хорошо эти места, шагал то дорогой, то напрямик, через луга и пастбища, огибая перелески, то едва приметными тропинками. Он шагал несколько часов, иногда присаживался не столько отдохнуть, сколько посидеть и подумать о чем-то. О семье, оставшейся пока в Новосибирске, – он женился на последнем курсе, и к осени у него должен появиться сын или дочь. Устроится вот со всеми делами, съездит за женой – пусть она родит ребенка здесь. О своем отце, которым он всегда гордился, который прожил нелегкую, но честную и полезную для людей жизнь. О себе, о том, что и ему свою жизнь надо прожить не хуже, что ему предстоит наверстать многое упущенное из-за кошмарных лет фашистской неволи.
Женился он не на Лельке Станиславской, на другой. Где она, Лелька, та красивая и пылкая полячка, о которой он часто вспоминал в фашистских лагерях, о которой много думал и после войны? Жива ли? А если жива, где и как ее найти? Перемышль, в котором она жила до войны, отошел к Польше. Там она осталась или переехала в какой-то город Советского Союза? Незамужняя еще или давно вышла замуж?
Сперва он хотел съездить в Польшу, чтобы как-то попытаться найти ее следы и все выяснить. Но сделать это было не так-то просто в его положении. А потом постепенно – такова жизнь! – черты ее стали в памяти тускнеть, он вспоминал ее все реже... Война и все то, что она принесла с собой, разлучили и разъединили их навсегда.
По-прежнему пели и пели над ним жаворонки.
Когда до центральной усадьбы «Красного партизана» оставалось километра три, впереди на дороге показался человек на велосипеде. Когда тот поравнялся, Василий посторонился, чтобы дать дорогу. Но велосипедист неожиданно затормозил и слез с машины.
– Кружилин?! Василий... Вот встреча! Не узнаешь, что ли?
Узнать Петра Петровича Полипова, бывшего секретаря райкома партии, было действительно нелегко: на Василия Кружилина смотрел глубоко ввалившимися глазами усталый, сгорбившийся, давно не бритый старик. Измятый, потертый пиджак, выгоревшая на солнце фуражка, стоптанные, запыленные сапоги...
– Многие теперь не узнают Полипова, – с горькой усмешкой промолвил бывший секретарь райкома.
И Кружилину стало неприятно, хотя он и не мог определить отчего.
– Зачем так... – сказал он. – Я очень рад. Здравствуй, Петр Петрович.
– Здравствуй, – сказал и Полипов, но нехотя, видимо уже жалея, что остановился.
И действительно, ни тому, ни другому говорить было, в общем, не о чем. Оба понимали это и неловко топтались друг против друга.
– Ну как... – У Кружилина чуть не вырвалось далее: «...живешь, Петр Петрович?» Однако в самую последнюю секунду мелькнуло: ведь Полипов по-своему истолкует такой вопрос. И потому, невольно запнувшись, Кружилин закончил: – ...Как жизнь идет в ваших краях? Что нового?
Но даже и в таком, измененном виде вопрос Кружилина не понравился Полипову.
– Чего ей, жизни? Идет, как и в ваших, – промолвил он.
Полипов особенно-то не выделял последние слова – «как и в ваших», – но все равно Кружилин обратил на них внимание, и опять ему стало неприятно. Вероятно, потому, что при этих словах по губам Полипова пробежала кисловатая усмешка. Впрочем, он тут же ее согнал и спросил:
– Ты, кажется, отучился? Как же, пользовался слухом... Не пойму только, отчего журналистике-то изменил?
– Пока вроде бы отучился, Петр Петрович! Теперь снова сюда, на работу, в свой район. – Кружилин достал папиросы. – Да присядем, что ли. Возьми вот плащ.
– Ничего, я привык без подстилки, – сказал Полипов, опускаясь на обочину.
Кружилину показалось, что сухие, запыленные губы Полипова и на этот раз скривило усмешкой. И, взглянув на него, даже ощутил недоумение – усмешки не было.
Он присел на свой чемоданчик и спросил, чтобы что-то спросить:
– Куда же ты путь держишь, Петр Петрович?
– Держу? Да, кажется, прочь из района держу! – вдруг со злостью выкрикнул Полипов.
– Как это – прочь? Выгоняет, что ли, тебя кто?
Полипов странно поглядел на Кружилина, точно заподозрив его в каком-то обмане, и Василий понял наконец, отчего ему были неприятны усмешки Полипова. Сейчас, без усмешки, эта подозрительность проступала особенно отчетливо. Выходило, он маскировал ее усмешками.
– На этот раз пока не успели из совхоза выгнать. В совхозе «Первомайский» я сейчас. Секретарем парткома. Но – сам ухожу.
– Почему?
– Э-э... – только махнул рукой Полипов.
Некоторое время оба сидели молча. Дым от папиросы Кружилина долго висел над ними в теплом воздухе, рассасывался нехотя.
Летняя гроза в этот день все ходила и ходила где-то неподалеку, за горизонтом, оттуда временами доносились редкие и невнятные раскаты грома, обессиленные расстоянием.
Полипов сидел на краю дороги, неуклюже сгорбившись, уперев локти в колени широко расставленных ног. Время от времени он мотал головой, точно хотел клюнуть свои колени, и сплевывал на землю.
«Полно, да уж Полипов ли это?» – подумал Кружилин, невольно сравнивая его с тем Полиповым, которого когда-то знал. Тот, прежний Полипов, одетый всегда, что называется, с иголочки, всегда чисто выбритый, подтянутый, тот рассеивал вокруг себя властность и одним своим появлением внушал окружающим почтительность. Был он человеком грузным, и, когда прохаживался по кабинету в райкоме, под ним прогибались и поскрипывали половицы. Василий почему-то всегда обращал на это внимание. Ему казалось, что и сам Полипов тоже с удовольствием прислушивается к этому скрипу.
Если что осталось сейчас в Полипове от прежнего облика, то это незастегнутый, широко распахнутый ворот рубахи. И, будучи секретарем райкома, он редко носил галстуки, как бы подчеркивая этой деталью в безупречной одежде свою простоту и демократичность.
Жара палила и палила. Чудилось, где-то там, в луговых глубинах, была раскаленная банная каменка невероятных размеров, и на нее кто-то лил и лил целые речки воды. Пар растекался во все стороны, доставал до проселка, окатывал Кружилина с Полиповым тяжелыми горячими волнами.
– Не сработаемся с Малыгиным. Потому и решил уйти от него, – сказал Полипов.
– На чистых парах, что ли, не сошлись? Я слышал, Малыгин завел их тоже, понял, что нельзя без них...
– Злой ты, оказывается, – с желчью произнес Полипов. – Злопамятный. Почему это большинство людей злопамятны?
– Ты думаешь, большинство?
На этот вопрос Полипов не ответил.
– Не знаю, Петр Петрович, злопамятный я или нет, – продолжал Кружилин, – но твои не столь уж давние рассуждения о доморощенных демагогах, об идейно незрелых людях, которые не видят, что наши колхозники и рабочие творят чудеса, и только кричат, что мы не умеем хозяйствовать, я, видно, никогда не забуду.
Полипов потрогал велосипедное колесо, проверяя, хорошо ли оно накачано.
– Да, конечно, мы с тобой не очень дружно жили, – сказал он. – Особенно после этого разговора. Но слова что! Главное не слова, а дела. Признайся, зло на меня ты держишь не за эти слова, а за то, что я потребовал убрать тебя из района? Нет, что ли?
И в голосе Полипова явственно прозвучали даже торжествующие нотки.
А Кружилин глядел, глядел на него во все глаза, все более удивляясь. Да, собственно, так оно и было. Полипов, истинный, настоящий, как ему показалось, Полипов только сейчас, после своего последнего вопроса, предстал вдруг перед ним во всей наготе. «Да ведь он же, несмотря на свой возраст, непроходимо глуп! – думал Кружилин. – Как я раньше этого не замечал?»
– Ну, так что ты молчишь? Отвечай, – тем же голосом произнес Полипов.
«И как другие не замечали? – продолжал невесело размышлять Василий. – Хотя почему не замечали? С секретарей райкома партии убрали. Из совхоза «Степного», от Савельева, тоже. А от Малыгина теперь сам бежит. Даже от Малыгина!»
Кружилину стало как-то легче, свободнее, несмотря на то что Полипов опять скривил губы.
– Ах, Полипов, Полипов! – невольно произнес он.
Губы Полипова дрогнули, он быстро провел по ним рукой и словно стер свою усмешку.
– Ну что Полипов? Что Полипов?! – дважды воскликнул он. Голос его сухо потрескивал, и было заметно, что он сдерживается, боясь сорваться. Кружилин не без интереса следил, справится ли Полипов с собой. – Ну, слушай, на чем я не сошелся с Малыгиным. На кукурузе. Ее, как ты знаешь, рекомендуют сеять квадратно-гнездовым способом. А Малыгин посеял нынче узкорядным...
– И правильно сделал, – сказал Василий. – В здешних местах только так и надо сеять кукурузу на силос. Только при этом способе посева на наших землях получается самый высокий урожай!
– А я не понимаю, что ли?! – выкрикнул Полипов. – Да, если посеять кукурузу узкорядно, урожай будет выше. Да, иногда хлеб выгоднее косить напрямую, чем раздельно убирать. Понимаю, не дурак. А что делать? Сверху-то требуют кукурузу сеять только квадратами, а хлеб убирать раздельным способом – сперва в валки его укладывать, а потом подбирать и обмолачивать. Меня ведь не уговаривают, а требуют. Да, требуют в безоговорочном порядке. Обеспечить линию партии в вопросах сельскохозяйственной практики – и точка! Обеспечить посев такого-то количества зерновых культур! Обеспечить в таких-то размерах хлебозаготовки! И приходилось выгребать семенное зерно и фураж в колхозах, приходилось... Вот и та история с кукурузным полем в «Красном партизане»... Ты эту историю помнишь, конечно. Твой отец выпалил мне тогда по телефону: не ожидал, дескать, такой подлости от тебя, Петр Петрович. Что ж, я даже могу и согласиться. Подлость не подлость, а... неприятно, в общем. Но приходилось и на это идти. Все так делали... или примерно так.