Полипов, глядя куда-то вбок, несколько секунд тяжело дышал. Затем, чуть успокоившись, достал носовой платок и вытер потные лицо и шею.
– Вот так, уважаемый Василий Поликарпович, – сказал он, пряча платок. – А Малыгин, этот недоносок... мной же выкормлен! И сзади, и спереди, и с боков я подпирал его, чтоб не упал... А теперь он мне, видишь ли, популярно вздумал объяснить, что я заскорузлый и отсталый человек, что такие методы руководства людьми и сельским хозяйством давно, дескать, осуждены партией. Мне, коммунисту с дореволюционным стажем!
Василий Кружилин безмолвно сидел напротив Полипова.
– Так что же ты молчишь, Василий Поликарпович?
– Да... Не враз и сообразишь, что ответить... на такое откровение, – произнес Кружилин.
– Верно. Сложна она, жизнь-то.
И в голосе Полипова снова прозвучал какой-то торжествующе-снисходительный оттенок.
– Сложна, Петр Петрович. И в конце концов тебе придется ответить самому себе на один-два вопроса.
– Ответим. Хоть на десять. И хоть сейчас, – проговорил Полипов. Однако в голосе его уже не было и намека на торжествующие нотки. Он снова полез за платком, хотя теперь в этом не было надобности.
Василий усмехнулся, и это отчего-то подхлестнуло Полипова.
– Давай эти самые вопросы! Если наконец сообразил кое-что...
– Зачем уж с такой, мягко говоря, иронией? А вопросы? Ну что ж. Это верно, коммунист ты с дореволюционным стажем. Но вот ты не задумывался пока, отчего оно так происходит... Ты уверен, что правильно руководил людьми в сельском хозяйстве. Ты отстаиваешь одно, отстаиваешь другое. То прогрессивный метод уборки, то передовой прием агротехники. Ты, по твоим словам, всегда борешься за линию партии в этих вопросах, всегда проводишь ее неуклонно. А тебя отовсюду... освобождают. Люди же, перед которыми ты «отстаиваешь», против которых «борешься», идут себе да идут вперед и дальше. Обо всех я не буду говорить, возьмем для примера двоих хотя бы – Савельева Ивана и Малыгина. Савельев – директор крупнейшего в области совхоза, у Малыгина совхоз поменьше, но, судя по всему, умнеет человек, набирает силу. Недавно я был в обкоме партии, о Малыгине зашел разговор... Хорошо там говорят о нем, ценят и поддерживают. Не за красивые глаза, видимо. И уж не за то, наверное, что Малыгин этот идет против партийной линии в сельском хозяйстве. Почему же оно так?
Полипов выслушал все это молча и внешне спокойно. Он только опять отвернулся от Кружилина и с какой-то тоской глядел в ту сторону, где все еще ходила и ходила летняя гроза, куда уплыли черные, тяжелые тучи, завалившие недавно весь горизонт.
Кружилин терпеливо ждал. И, чувствуя, что, чем дальше, тем невыносимее будет его молчание, Полипов дернул щекой, хрипло выдавил из себя:
– Так... Валяй уж дальше.
Кружилин покачал головой и поднялся с чемоданчика.
– Тяжело, стало быть, отвечать?
– А я уж на все вопросы сразу.
– Вряд ли сумеешь сразу-то, если на один не можешь... или не хочешь. Почему вот от Малыгина уходишь?
– Я объяснял.
– Непонятно ты объяснял. А может быть, даже нечестно.
– То есть как нечестно?
– Видишь ли... Да, я помню, как отец мой тебе тогда насчет подлости говорил. Я в то время, если ты не забыл, находился в колхозе в роли никому не нужного уполномоченного. Словом, слышал ваш телефонный разговор. Я стоял рядом с ним. Отец тебе еще и насчет совести говорил. Помнишь, он советовал тебе бояться ее? Так вот, думаю, не проснулась ли она наконец в тебе? Не она ли погнала тебя из совхоза?
Полипов рывком оторвал свое тело от земли, вскочил. Губы и щеки его тряслись, все лицо было искажено. Он сжал кулаки и сделал шаг к Василию Кружилину, сыну Поликарпа Матвеевича Кружилина. Но тут же опомнился, отступил назад, сунул руки в карманы пиджака.
– Мальчишка! – выкрикнул он, как когда-то в своем секретарской кабинете.
Сам того не ведая, попал Василий Кружилин в самое больное место Полипова. Тот никогда не знал и никогда не понимал, что это такое, человеческая совесть, но, когда ему о ней говорили, он зеленел, весь начинялся злостью, а под старость стал взрываться прямо порохом, как и сейчас произошло.
И не только совести – многого не понимал Петр Петрович Полипов. Например, что ему говорил тогда в Шестокове этот выходец из загробного мира Лахновский, о каких таких силах, могущих якобы подмять под себя весь мир, толковал ему и почему отпустил его подобру-поздорову; почему ушла от него, Полипова, жена; почему в конце концов ему осторожно стали намекать, не желает ли, мол, он отправиться на покой.
– Спасибо за заботу, товарищи! – с улыбками отговаривался он. – Я чувствую, что есть еще силы. На здоровье не жалуюсь...
– Человек, Петр Петрович, всегда переоценивает свои силы, – мягко говорили ему. – И закон предусматривает, что в шестьдесят лет...
– Он предусматривает, но ничего не определяет категорически.
Наконец ему прямо сказали, что пора уходить. Он, теперь растерянный, изо всех сил пытался как-то удержаться на поверхности:
– Товарищи! Дорогие товарищи! Да мало ли секретарей райкомов в моем возрасте... Может быть, в другой район? Я в Шантаре действительно засиделся...
– И в нашей области, и повсюду в стране идет омоложение руководящих партийных кадров.
С трудом он добился, чтобы его порекомендовали хотя бы секретарем парторганизации колхоза или совхоза...
Потом он не понимал, почему через год коммунисты совхоза «Степной» не избрали его даже в партком. Не понимал, почему нынче весной директор другого совхоза, Малыгин, со злостью сказал ему:
– Не годами ты одряхлел, Петр Петрович, а умом. Кто сейчас так руководит людьми? Никого никогда не выслушаешь, кричишь на них...
– Это ты мне?! – аж задохнулся Полипов. – Мне, который тебя... вот с этой руки выкормил?
– Ты выкормил! – еще злее заговорил Малыгин, часто хворающий после фронтовых ранений человек. Невысокий ростом, с лицом, глубоко испаханным морщинами, он стоял среди только что засеянного кукурузой поля упрямо и крепко, и Полипову даже показалось, что, если толкнуть его, он даже не покачнется. – Не так выкармливают, если в это слово порядочный смысл вложить. Птицы вон выкармливают своих птенцов, а потом летать учат. Так Кружилин делал, хлестал, когда надо, когда за дело... Уму-разуму людей учил. А ты – не уму, а дурости и глупости!
– Спасибо, – желчно произнес Полипов. – Ладно, поглядим. Это поле ты засеял узкорядно. Поглядим, какие шишки на тебя за это повалятся.
– Ну и что ж? Зато с силосом будем. Будет чем зимой скот кормить.
– Значит, ты за отсталую агротехнику?
– Нет, я за передовую. Это ты за отсталую...
Так они поговорили нынешним теплым весенним днем да и поехали с поля в деревню. Ехали молча. И уже возле самой усадьбы Полипов спросил:
– По всему видать, не приживусь я и у вас? Осенью, на отчетно-выборном, не изберете меня в партком?
– Это дело коммунистов, – сухо ответил Малыгин.
– Коммунисты тебе, директору, в рот смотрят.
– Напрасно так думаешь, – усмехнулся Малыгин. – У каждого своя голова на плечах.
– Ну, а ты-то? Ты... «за» или «против» меня будешь голосовать? Честно только.
– А что же не честно? Я – против.
Так они перемолвились перед самой деревней. И когда подъехали к конюшне, Полипов уронил смешок:
– Все понятно. Ты с моей бывшей женой живешь. И тебе неловко, что я рядом.
– А вот тут ты и вовсе дурак, – сказал Малыгин и пошел прочь, велев конюху распрячь коня.
Еще прошлой осенью, когда Полипов вместе с Николаем Инютиным впервые приехал в совхоз, Малыгин спросил:
– Мне, Петр Петрович, известно – сам ты попросился в наш совхоз. Я не возражаю, но ответь: почему в наш?
– Да я же тебя сколько знаю?! Мы с тобой сработаемся.
– Я, говорю, не возражаю... Но прости, Петр Петрович... удобно тебе будет? Я женат на Полине Сергеевне.
– Этот вопрос возникал в обкоме партии и у нас... – проговорил Николай Инютин.
– Возникал, – кивнул Полипов. – И я отвечу так, как отвечал в обкоме и в райкоме, дословно. Вот что я отвечал: «Малыгин человек порядочный и государственный, а для коммунистов главное – порученное партией дело, а не личные отношения и бытовые противоречия». Так я отвечал... А личные отношения – что ж, нормальные, по-моему. Разве ты что почувствовал против себя, когда я был секретарем райкома?
– Да нет... ничего, – сказал Малыгин.
– Ну вот! А Полина Сергеевна... Сколько лет-то прошло? Два десятка лет с того дня, как я на фронт ушел, как мы расстались! Целая жизнь, и мы давно чужие...
Да, они были чужими и при встречах лишь здоровались. Только один раз Полипов немного поговорил с бывшей своей женой. Случилось это нынче в апреле, когда стаял снег, но земля была еще холодна. Полипов ехал в поле, а жена Малыгина возвращалась откуда-то в плетеном коробке и, поравнявшись, как всегда лишь кивнула головой. Но Полипов натянул вожжи.
– Полина Сергеевна! Можно на минуточку?
Она остановила мерина, он слез с ходка, подошел к ней.
– Еще раз здравствуй. Откуда ты?
– В Шантару ездила. Дочери деньги перевела, она в Москве учится, как ты знаешь... Еще кое-какие свои старушечьи дела сделала.
Да, ей тоже уже подходило под шестьдесят, кожа на лице, на шее у нее давно одрябла, вокруг глаз густая сетка морщин. Но глаза глядели на мир весело, не устало.
– Так что тебе? – спросила она, видя, что Полипов молчит.
– Видишь вот, как судьба меня под конец... в грязь вмесила? Не удивилась, что я тут, в этой дыре, оказался?
Она оглядела его, вздохнула, но ничего не ответила.
– Вспоминаешь... или хоть как-то думаешь обо мне иногда?
– Нет, – ответила она.
– Спасибо за откровенность. – В голосе его была обида. – Все-таки и со мной ты прожила немало.
– Немало... А вспомнить нечего. Я жить когда начала? Когда Малыгина встретила. Вот тогда и начала жить.
– Физически, что ли? – усмехнулся он.