В глазах у Полипы Сергеевны вздрогнули злые точки.
– И физически тоже! – проговорила она резко. – Сошлась я с ним сперва от тоски по мужчине. А когда забеременела... От тебя не могла – ты бесплодный. Когда это случилось... и матерью потом стала, мир для меня открылся. Совсем другой. И Малыгин сам открылся... Он мягкий и добрый человек.
– Ну да... А я злой, – сказал он, глядя в землю, переступив с ноги на ногу. – Детей пугают такими.
– Ты? – насмешливо переспросила она. – Ты – хуже... Ну, не делай такие невинные глаза. Ты человек страшный. Никто ведь не знает, какой ты... А я знаю. Одна на всей земле. Лахновский знал, да теперь нет его, конечно, в живых. Елизавета Никандровна, жена Антона Савельева, знала...
Полипов поднял на нее сразу посеревшее, сделавшееся каменным лицо.
– Да, она догадывалась и была уверена, что это ты выдавал царской охранке ее мужа. Она работала в библиотеке перед смертью... Она и работать стала там, чтобы заставить меня признаться, чтоб я подтвердила, что это ты его выдавал... И я подтвердила!
– Ты-ы?! – простонал он, шагнув ближе, схватил дрожавшими руками вожжи, будто намереваясь вырвать их у нее.
– Убери руки! – строго произнесла она. – Что, испугался? Да, я в горячке ей это в лицо бросила... подтвердила все! Но она этого не перенесла, тут же и скончалась... Так что я виновна, выходит, в ее смерти.
Полипов сделал шаг назад, опять поглядел на грязную, не просохшую еще дорогу.
– И сильно каешься в том? – спросил он теперь негромко.
– Вроде бы я виновна... А на самом-то деле – ты, ты! – воскликнула она вместо ответа на его вопрос. – И в ее смерти ты виновен!
Крик ее, взлетев под холодное небо, где-то замолк там, потерялся.
– Не кричи, пожалуйста, – попросил он, уже успокоенный окончательно. – Не будем уточнять меру вины друг друга... скажем, за Кошкина там, за Баулина, Засухина. Ты все подталкивала меня, чтоб посадить их.
Бывшая жена Полипова слушала, презрительно изогнув высохшие губы. И когда он умолк, разомкнула их:
– Вот что, милый... Моя доля вины пусть со мной и останется. А свою ты возьми уж себе. Моя совесть пусть меня и мучает. А твоя пусть с тобой живет! – Она подобрала вожжи, но прежде, чем тронуть лошадь, добавила с усмешкой: – Хотя что я говорю! Тебе ж неведомо, что это за штука совесть. Вот у камня ее нет, у бревна нет. И у тебя также... Несчастный!
Вот почему вспыхнул, как порох, Петр Петрович Полипов, когда Василий напомнил ему слова отца своего о совести. Он топтался на пожухлой траве, не вынимая рук из карманов. Он держал их там, как палки, оттягивая карманы пиджака вниз, едва не продирая их.
– Да, да, мальчишка! – еще раз воскликнул он. – Ты с какого года в партии?
– С пятьдесят первого, – ответил Василий Кружилин. – Но что это меняет?
– А я... со времен организации РСДРП! С тех времен, когда только возникла в подполье Российская социал-демократическая рабочая партия. Во времена первой русской революции я уже в царских тюрьмах сидел. Тебя еще на свете не было, а я уже по тюрьмам насиделся! И потом... все время в борьбе, все время в огне! Как порох-то пахнет, ты разве только в газетных полосах нюхал. А я пол-Отечественной... с сорок третьего на фронте! Ранение имею... Две награды боевые! Не много, но я их заслужил. А сколько я товарищей боевых потерял!
Да, ранение Петр Петрович Полипов имел, это он сказал правду. Правду он сказал и про награды, и про потерю боевых товарищей... Не сказал лишь и никогда никому не скажет, как он там, на фронте, встретился и распрощался с Лахновским Арнольдом Михайловичем, тоже с товарищем своим по давним делам. Тогда, в июле сорок третьего, кривоплечий Алексей Валентик обратно перевел его за линию фронта, на советскую сторону, сказал на прощанье: «Весь фронт в движении. Ступай, дурак, в какую-нибудь часть, позвони оттуда в свою редакцию: жив, мол, материалы собираю для статьи, скоро вернусь... С каким бы удовольствием я тебя пришлепнул, идиота, да Лахновский, старый пень, не велел». Полипов так и сделал, на другой день объявился в редакции как ни в чем не бывало... Не сказал обо всем этом Петр Петрович Полипов, а Василий Кружилин этого, естественно, не знал. И никто другой не знал. И, будучи в том уверенным, во весь голос кричал Полипов:
– Так какое ты имеешь право говорить о моей совести?! Этого я и отцу твоему никогда не прощу, а тебе... проведшему всю войну в плену...
Василий побледнел, медленно поднялся, сжав кулаки. Но Полипов этого не испугался, стоял и ждал с улыбочкой. «Что за дьявольщина? – мелькнуло у Василия. – Неужели это он на провокацию вызывает? Не хватало еще...»
По скулам у него прокатились желваки. Но он взял себя в руки, спокойно сказал:
– Что же, пороху столько, сколько ты, я, может, и не нюхал. Но я другого нанюхался... Фашистских плетей, фашистской неволи. И потому-то я чувствую, как и чем земля родимая пахнет, этот ветер, это небо! Тебе этих запахов, кажется, никогда не почувствовать, хоть ты и в царских тюрьмах сидел. Так что... не очень ловко в наступление ты перешел.
– В какое еще наступление?
– Ну, не прикидывайся. На вопросы мои сам напросился. А отвечать, видно, не готов еще.
Полипов нагнулся, поднял свой запыленный велосипед.
– Просто пропало желание отвечать. – Полипов поставил одну ногу на педаль велосипеда, собираясь сесть в седло, и добавил насмешливо: – Но чего тебе-то так уж сожалеть об этом? Тебе важно ведь, чтоб я самому себе ответил.
– Конечно, это важнее, – согласился Кружилин. – Да, видно, не скоро это произойдет...
– Тебе откуда знать, скоро или не скоро? – почему-то заинтересованно спросил Полипов и даже снял ногу с велосипедной педали.
Кружилин поднял плащ, перебросил его через руку.
– А оттуда... Сперва мне показалось, что совесть у тебя...
– Опять о моей совести?!
– А ты помолчи! – воскликнул Кружилин. – Да, показалось, что она у тебя шевелиться начала. Но я, кажется, ошибся.
Полипов, будто выполняя приказание Кружилина, теперь стоял и молчал.
– Ты, Петр Петрович, одного не можешь понять. Или не хочешь... Верх окончательно берут такие, как Иван Савельев, как Малыгин. Они тебя вытеснили отовсюду. Вот почему ты не в состоянии ответить на мои вопросы. А если в состоянии, но уходишь от них сознательно, то еще хуже.
Кружилин ожидал, что Полипов будет возражать, оправдываться. Но тот только спросил с холодной отчужденностью:
– А ты бы уж заодно и объяснил, не в состоянии или сознательно, раз... раз этакий у тебя... талант психолога.
– Этого объяснить пока не могу.
Стоя друг против друга, каждый теперь понимал, что лучше бы им скорей разойтись. Однако Кружилина задерживало любопытство: чем же кончится эта их случайная встреча?
Медлил и Полипов. Он отвернул глаза в сторону и потирал ладонью никелированный руль своего велосипеда. Потом решительно встряхнул машину, словно дернул лошадь за удила.
«Все равно не уедет, – подумал Кружилин. – Он все-таки понимает, что это будет походить на бегство, на позорное отступление. Не уйдет, не попытавшись как-то взять верх. Но интересно как?»
Кружилин решил ждать до конца и даже положил обратно на чемоданчик плащ, полез за папиросами.
Полипов отлично понял все мысли Кружилина. Понял и даже смерил его глазами с головы до ног с откровенно снисходительным превосходством.
Однако и Кружилин понял, что этот взгляд бывшего секретаря райкома на сей раз какой-то искусственный, показной.
– Значит, думаешь, что прижал меня в угол? – тихо спросил Полипов. Василий только пожал плечами. – И ждешь, как я из него... из этого положения выйду?
– Ну что ж. Это тоже интересно.
– Да... Но только мне выходить ниоткуда не надо. И никуда ты меня не загнал. Конечно, в последние годы судьба меня не балует, в этом ты прав. Пришлось... работу в райкоме, а потом и в совхозе «Степной» оставить...
– Осторожные, однако, формулировочки. Жалеешь, что ли, себя? А когда-то не выбирал выражений. Некогда, мол, выбирать, которые помягче, дело делаем...
– А ты не перебивай! – повысил голос Полипов. – Я твои вопросы выслушивал спокойно.
– Хорошо, – коротко сказал Кружилин.
– Ну вот... Только рано вы собрались хоронить Полипова. Жив еще Полипов. А формулировки... Я и сам понимаю – наломал дров порядочно, как уж тут ни формулируй. Партия поправит...
– Сколько же можно поправлять тебя? – не выдержал все-таки Кружилин.
– Во-он ты каков, оказывается! – уже сквозь зубы выдавил Полипов. – А ведь мы терпеливее относились к вам.
– Погоди, погоди... Кто это – мы? И к кому это – к вам?
– Ишь ты, как за слова хватаешься. К тебе вот, в частности. А мы – это старшее поколение.
Кружилин снова взял свой плащ.
– Ладно, Петр Петрович, кончим бесполезный разговор.
– Действительно, – согласился Полипов. – Только, повторяю, не торопитесь сбрасывать со счетов нас. Как бы ни работали, какие бы перегибы ни допускали, мы свято верили в дело партии, в великое дело...
– Слушай, Полипов, ты это всерьез проводишь разделение на «вас» и «нас»? – перебил его Кружилин и поглядел ему прямо в глаза.
– Какое... разделение?! – вспылил Полипов. И потому, что вспылил, Кружилин понял: на этот раз Полипов чуть растерялся. – Не хватайся, говорю, за слова.
– А нет разве? И коль уж делишь, то позволь спросить: вы, старшее поколение, верили в дело партии, а мы, пришедшие вам на смену, по-твоему, не верим?
– О-хо-хо! – вздохнул Полипов. – Вон какие далекие выводы, оказывается, можно сделать, зацепившись за одно слово. Вон как можно повернуть. Но, во-первых, никакого разделения я не провожу. Во-вторых, я просто хотел сказать, что мы, совершившие в семнадцатом году революцию, воздвигли еще Днепрогэс и Магнитку, неплохо справились с коллективизацией, с индустриализацией, построили, черт возьми, социализм. Ты что же, отрицать это будешь?
– Нет.