После ее возгласа все будто враз сбросили оцепенение, зашевелились, заговорили. Жена Семена, Наталья Александровна, стала хлопотать у накрытого для ужина стола, а Ольга Яковлевна подошла к матери Семена.
– Здравствуйте, Анна Михайловна...
– Здравствуй, дочка, – ответила та, поглядев ей прямо в глаза. Поглядела так, что Ольга Яковлевна опять смутилась и невольно произнесла:
– Я так рада...
– Чему? – спросила Анна.
– Семен много рассказывал тогда о вас... и о своей жене.
– Ну, а теперь ты о нем расскажи всем нам. Давайте к столу. Наташенька, рассаживай гостей.
...Потом Ольга Яковлевна негромко вспоминала, как она познакомилась с Семеном на рытье окопов неподалеку от станции Лукашевка под Курском, о встречах и разговорах с ним, добросовестно излагала все подробности, кроме, конечно, одной. Понимая, что Иван Силантьевич тоже рассказывал не раз о том времени, она постоянно обращалась к нему, прося уточнить день или какие-нибудь обстоятельства.
Он припоминал, уточнял, и ее рассказ получался еще более убедительным.
Рассказывая, Ольга Яковлевна то и дело поглядывала на свою дочь и на Елену, сидящих рядом. Нет, они совсем не походили друг на друга. Одна была чуть выше, другая ниже, волосы у Ирины темные, у Елены русые; у дочери Натальи Александровны было круглое лицо, брови густые и разметистые, губы тонкие, очерченные резко, нос с горбинкой, а у ее дочери нос прямой, губы припухлые, брови круто выгнутые, редковатые, а лицо удлиненное. Но глаза! У обеих были глаза одинакового цвета – светло-серые, с голубоватым отливом, как у Семена, их отца! И даже разрез глаз был одинаков, и Ольге Яковлевне казалось, что все – и мать Семена, и его жена, и брат Дмитрий, и дядя его Иван – все смотрят на Лену с Ирой и все давно заметили, что глаза у них одинаковые...
Когда Ольга Яковлевна рассказала все, что могла рассказать, когда заканчивали они ужин, к дому подъехала машина, все услышали, как хлопнула дверца. Затем раздался негромкий стук костыля по бетонному полу за дверью. Наталья Александровна, не дожидаясь звонка или стука в дверь, пошла открывать.
– Ну-ка, ну-ка... Очень хочу я поглядеть на приемную дочку Якова Николаевича, – раздалось из коридора. Затем в комнату вошел грузный старик с широким открытым лбом. – Здравствуйте. Кружилин Поликарп Матвеевич, бывший секретарь здешнего райкома партии...
– Здравствуйте, – встала Ольга. – Отец очень часто говорил мне о вас...
– Да, не один год мы с ним вместе работали, – сказал Кружилин, – и всякое бывало между нами...
– Садитесь, Поликарп Матвеевич. – Наташа пододвинула к столу свободный стул.
– Спасибо, Наташенька... Значит, погиб Яков Николаевич?
– Да, – негромко ответила Ольга Яковлевна.
– Мы все так и считали. Иначе бы дал о себе знать, написал бы... Когда и как это случилось?
– Осенью сорок четвертого на Буковине. Есть там небольшой городок Вижница, а под ним горный хутор Базилин, неподалеку от румынской границы. Там он... там его... – Голос Ольги Яковлевны прервался. – Бандеровцы его, украинские националисты, казнили.
За столом установилось мертвое молчание. Оно стояло долго. Все глядели на Ольгу Яковлевну, а та, достав из сумочки платок, вытирала глаза.
– Как же это... казнили? – спросил наконец Кружилин.
– Они его, как бревно... пилой на козлах... распилили.
Вскрикнула дико Лена, вскочив. Побледнел Иван. Анна и Наташа были неподвижны, лицо каждой из них превратилось словно в камень. У Дмитрия Савельева перекосились брови, затем правая бровь начала мелко подрагивать. Он смотрел на Ольгу Яковлевну как-то исподлобья, враждебно, будто именно она была виновна в страшной гибели Алейникова, которого он немного помнил.
– Пилой... – прошептал Кружилин, дряблые, серые щеки его порозовели, к ним прихлынула кровь. – Расскажите.
– Не надо! – выдохнула Лена, схватилась за плечо Дмитрия, будто боялась упасть.
– Надо, – хрипло произнес тот. – Это, Лена, всем надо знать, как и за что умирали люди, какой ценой оплачено все, что нам оставлено...
– Это правильно, – кивнул Кружилин белой головой. – Рассказывайте.
– Это ужасно! Это ужасно! – дважды произнесла Ольга Яковлевна, всхлипывая.
– Успокойся, мамочка, и расскажи, – ровным голосом произнесла Ирина. – Все, что знаешь.
В конце сентября сорок четвертого на Северной Буковине, под горным хутором Базилин, приткнувшимся у скал неподалеку от перевала Шурден, снова сошлись пути Якова Николаевича Алейникова и бывшего его подчиненного Алексея Валентика...
В первой половине августа сорок третьего, вскоре после освобождения Орла, прифронтовая оперативная группа Алейникова была приказом руководства ликвидирована, сам он был назначен начальником новой специальной группы, полгода почти вылавливал в Орловских и Брянских лесах скрывавшихся там полицаев, предателей и всякого рода отребье, замаравшее себя сотрудничеством с оккупантами, а также оставленных фашистами в нашем тылу диверсантов. Засады и погони, перестрелка и самые настоящие бои с применением пулеметов и гранат являлись для Алейникова повседневным обычным делом, но ни одна пуля или осколок по-прежнему его не тронули, по-прежнему он был словно заговоренный.
Там же, в Орле, он удочерил Ольку, она поселилась в небольшом полуразрушенном при бомбежке домике, во дворе которого росла обгоревшая березка.
Перед этим у них состоялся такой разговор:
– Яков Николаевич? Зачем вам... чтобы я вашей дочерью стала?
– Видишь ли, Оля, – ответил он, помедлив, – жизнь моя не очень сложилась... Все один я, все один... Была у меня жена, взял я ее с ребенком. Но... мальчик утонул в реке, к несчастью. Я его очень любил. А жена от меня ушла... Жениться снова мне и поздновато будто, да и не хочу. И ты одна, Оля. Вдвоем нам будет хорошо.
– Так никого-никого у вас и нет из родных?
– Родители давно умерли. И единственный брат перед войной скончался во Владивостоке, а его жена – уже во время войны. Она была сердечница. У них осталось четверо детей.
– Вот их и возьмите после войны.
– Где они, неизвестно. Детей, как мне сообщили, в детский дом куда-то определили.
– Разыщете после войны.
– Конечно. Но это все мальчики. А я хочу, чтобы у меня была дочь.
– Яков Николаевич, да я же взрослая, скоро у меня у самой будет ребенок.
– Ка-ак?! – удивился он.
Тогда она все рассказала ему о Семене.
Он выслушал ее, ни разу не перебив, и проговорил:
– Значит, и дочь, и внук у меня будут сразу! Это же просто здорово!
– Почему внук? Может, внучка...
– Пускай внучка. Ах, Оленька, умница!
Умница она или нет, Олька тогда этого не знала и не думала об этом, но, прислушиваясь к зарождающейся в ней жизни, почему-то часто и беспричинно плакала.
С заданий Алейников возвращался усталый, пропахший гарью, как береза во дворе, но неизменно веселый и часто говорил:
– Кончится война, Оленька, отыщу я детей своего брата, и заживем! Буду я отцом большого семейства, о чем я всю жизнь мечтал.
В начале сорок четвертого его перевели в Харьков, где он занимался тем же делом, что и в Орле. Там Олька и родила Ирину. А в конце лета, как специалист по ликвидации антисоветского подполья, был направлен со специально сформированной группой в Черновицкую область, где особенно бесчинствовали банды оуновцев.
Начальник Черновицкого управления государственной безопасности подполковник Решетняк сам встретил его и Ольку с дочерью на руках. Скрывая удивление, спросил:
– Жена?
– Дочь, – коротко ответил Алейников.
Из вагона вышел неизменный спутник Алейникова во всех его делах Гриша Еременко, взял у Ольки девочку. Алейников пояснил:
– А это мой шофер. Мы давно вместе.
И хотя последняя фраза была не очень понятна, Решетняк переспрашивать ничего не стал.
Через час Яков сидел в его кабинете, и начальник управления, поблескивая изморозью на висках, рассказывал:
– С Советской Украиной Северная Буковина воссоединилась за год до войны. Всего за один год жизни при Советской власти многие, в сущности, еще и не разобрались, что к чему, а тут почти трехлетняя оккупация. Черновицы освобождены, как вы знаете, лишь нынче в конце марта. Какие благоприятные условия для разгула всякой антисоветчины! И фашистская разведка этим не могла не воспользоваться, сформировала на территории области несколько банд украинских националистов. Сколько их, мы даже на знаем. Они скрываются в горах и в лесах. Их правило – жестокий, беспощадный террор. «Здесь власть не Советов, а наша, – запугивают они население. – А наша власть самая жестокая». Любого, кого оуновцы заподозрят в сочувствии Советской власти, они беспощадно уничтожают, творят над ними жестокие изуверства. Если сочтут, что Советской власти сочувствует большинство жителей какой-нибудь деревни или хутора, уничтожают целиком поселение, всех поголовно убивают, женщин и девочек предварительно насилуют. И снова скрываются в горах. Особенно отличается банда некоего Кривого. Недавно эти бандиты захватили трех наших чекистов, принародно жестоко казнили их. У всех, у мертвых уже, вырвали сердце... Так, мол, будет с каждым, кто примет и будет защищать Советскую власть.
– Все это я знаю, – поморщился Алейников.
– Да, знаете, – сказал Решетняк. – Но я говорю это, Яков Николаевич, затем, чтобы вы почувствовали, что обстановка здесь иная, чем, скажем, в Орле или Харькове, где вы работали. Здесь рядом граница, оттуда фашисты координируют деятельность всех банд, оттуда бандиты получают деньги, обмундирование и даже продукты питания. А главное – оружие и боеприпасы. И туда же в случае чего бандиты надеются уйти. Потому и наглеют до беспредельности. Вот...
Решетняк вынул из ящика стола крепкую намыленную бечевку с небольшим никелированным колечком на конце.
– Что это?
– Бандеровская удавка. Ловко они ею действуют. Накинут – и готов. Вскрикнуть не успеешь. Всем нашим чекистам такие разослал Кривой.