– Он же, тюха-матюха, на ходу спит. У него же мухи во рту плодятся. Тележного скрипу – и того боится... Вырастет с него мешок с г...
– Ироды! Навязались на меня, чтоб вас в один день посередке скрутило! – чуть не плача, выкрикивала мать, потихоньку остывая. – Сам-то в кого вырастешь? Тебе в школу надо было ишо хоть с год походить, когда ишо дыхали мы мало-мало, а ты баклуши взялся бить. Извел, совсем извел мальчонку. Ты ведь на пять годов старше его... Вот погоди, отправим тебя в город-то Миколаевск – почешешься! Тамока не у батьки с маткой за пазухой. Там дядька Митрофан тебя обтешет. Али головешку свою пустую сломишь там, али за ум возьмешься, балбес проклятый...
Однажды осенью, когда березы были облиты уже желтым пламенем, Антон сказал Федьке:
– Хошь, тюха-матюха, фокус покажу? В Змеиное ущелье слазаю и живьем вернусь.
– Ври поболе! – презрительно усмехнулся Федор. – Гадюки-то там...
– А ну, пойдем... – И потащил младшего брата к Звенигоре.
Ущелье, про которое говорил Антон, было самым глухим и зловещим местом на Звенигоре. Это скорее было не ущелье, а небольшой и неглубокий распадок, густо заросший черемухой, боярышником, калинником, малиной, дикими яблоньками. Он начинался у южного подножия Звенигоры и тянулся в глубь каменных теснин, чуть повышаясь, километра на полтора.
Этот распадок и называли Змеиным ущельем, потому что там действительно в несметном количестве водились гадюки. Чем их привлекало это место – неизвестно. То ли зарослями малины и прочей ягоды, то ли сыростью – где-то в верховьях бил ключ, и, стекая вниз, он сочился между камней и высоченными, в рост человека, травами до самой Громотухи, которая с юга огибала Звенигору. Змеи целыми клубками висели на деревьях, свившись кольцами, грелись в солнечные дни на камнях. Но солнечных дней здесь было мало, потому что по дну распадка, облизывая камни и деревья, вечно ползали густые и едкие туманы.
Весной ущелье полыхало, как радуга. Там зацветали и черемуха, и яблони, меж камней, где посуше, пробивались поздние белые и фиолетовые подснежники, на открытых влажных полянках сплошными, ослепляющими пятнами горели лютики – точно кто разбросал по распадку золотые пластины. Но больше всего было змеиных кореньев – красно-розовых, бесстыдно ярких цветов с большими раздвоенными лепестками. Они цвели недолго, но буйно, усыпая потом камни, травы, мокрое дно распадка опавшими лепестками. Говорили еще, что именно запах этих цветов привлекает в ущелье змей со всей горы, что они жрут эти опавшие лепестки, именно опавшие, потому что к этому времени и накапливается якобы в побледневших цветочных лоскутьях тот самый смертельный яд, которым страшны эти твари.
В Змеином ущелье царила вечная тишина. Птицы сюда никогда не залетали, ветер и тот редко-редко продувал сырую каменную дыру.
Осенью, когда змеи расползались по норам и каменным расселинам, уходили в спячку, в ущелье было совершенно безопасно. Люди это понимали, наверное, но уж настолько место было зловещее, что редко-редко кто осмеливался заглянуть туда на часок, обобрать куст боярышника или наломать пук калины. Но дальше, чем саженей на полсотни, заходить вглубь все равно не решались. Кроме того, ягоды, собранные в Змеином ущелье, считались не то чтобы ядовитыми – погаными, что ли.
Одним из первых, кто обнаружил и убедился, что осенью ущелье безопасно, был, пожалуй, Антон. Он года три или четыре подряд приносил оттуда целые ведра крупной, сладкой ягоды – боярки, полные мешки пламенной калины или пронзительно кислых яблок-дичков.
– Откуда? – удивлялась Устинья. – Где натокался-то?
– Там, в лесу, – неопределенно отмахивался Антон.
– Не с ущелья ли Змеиного? – подозрительно спрашивал отец. – Гляди – погань там одна растет.
– Да ты чо, батя?! – обижался Антон. – Не понимаю разве, что там поганое место!
Из яблок-дичков варили вкусный квас, из боярки и калины пекли пироги, ели, хвалили.
– Ну разве погань это? – говорил Антон. – Вкуснота одна.
...Когда братья подошли к Звенигоре, Федька остался внизу, на берегу Громотухи, а Антон зашагал в распадок.
– Дак ты постоишь где-нибудь близко, за кустом, – и обратно, – сообразил Федька.
– А ты гляди – я во-он с той скалы, которая как огурец торчит, тебе свистну и помахаю.
Скала, на которую показал Антон, была далеко, в самой глубине ущелья. Действительно, вскоре Федька услышал свист и увидел Антона на скале.
Все это очень удивило и поразило Федьку.
– А ты, Антон, как это?! – озадаченно спрашивал он по дороге домой. – Не боишься змей-то как?
– А они сами меня боятся.
– Почему?
– Потому что я не тюха-матюха.
– Все обзываешься, – обиделся Федька.
Несколько дней он ходил молчаливый, что-то обдумывая. Потом вдруг сказал:
– Знаешь что? Я тоже не побоюсь... в ущелье-то.
– Скажи другому кому! Полные штаны накладешь!
– Я? Я?! – гневно крикнул Федька. – Гад ты такой! Еще надсмехаешься... Пойдем тогда!
И они опять пошли к Звенигоре. Но теперь, к удивлению Антона, Федька смело шагнул в ущелье. Шел и шел не оборачиваясь, перепрыгивая через камни, продираясь сквозь кусты, хлюпая сапогами по раскисшему дну. Только голову чуть втянул в плечи. И дошел до самой скалы, с которой в тот раз свистел Антон.
– Вот... – сказал он, останавливаясь. Лоб его был горячий и мокрый. – А то тюха да матюха я, тюха да матюха... – И мальчишка всхлипнул.
– Я больше не буду, Федь... Молодец ты.
Но Федька вдруг сел на обломок скалы и разрыдался. Видимо, удерживаемый страх, пересиленный упрямством, теперь выходил слезами.
– Вот еще мне! – нахмурился Антон. – Перестань! Кому сказано! Сыть... И я тебе еще что-то покажу.
– А что? – поднял мокрое от слез лицо Федька.
– А вот сейчас... Иди сюда, за мной...
Вершина скалы была круглой и острой, а основание – квадратной формы, с уступами. Прямо из-под камней густо росла жимолость, обсыпанная небольшими красными плодами. Все в округе называли их волчьими ягодами. Они были горькими и ядовитыми.
В одном месте среди жимолости рос старый и крупный куст боярышника с иголками длиною в палец. Антон нырнул под него, прыгнул на уступ, а потом на следующий.
– Давай сюда. Только об иголки не наколись.
Федька забрался вслед за Антоном на три-четыре уступа, оказался под нависшей козырьком каменной глыбой. Теперь уступы, как ступеньки, пошли вниз, а с боков сужались каменные стены. Но вдруг они расступились, и Федька оказался в черной пустоте. Под ногами был все тот же камень, но Федька, услышав, что екнуло сердце, остановился. Ему почудилось, что сделай он еще шаг – и загремит, как в колодец, в бездонную черноту.
– Кто-то заше-ол в мою-у кварте-еру-у... – услышал он жуткий и протяжный голос, и опять у него зашлось в груди. Хотелось кинуться назад, на воздух, к свету. Но громадным усилием воли и упрямства он удержался.
– Ты, Антоха, не пугай меня, понятно? – хрипло сказал он. – Где ты?
Мигнул рядом огонек – Антон чиркнул спичкой, – и Федька увидел просторную пещеру, темный и мрачный каменный мешок.
...Потом, выйдя из пещеры, они лежали на замшелой плите, грелись под слабеньким уже солнцем.
– Как ты ее нашел, эту пещеру-то? – спросил Федька. – Снизу ее совсем не видать.
– Так, лазил-лазил да нашел. Здоровенная?
– Жутко в ней.
– А ты скажи мне – змей-то боялся, когда сюда шел?
– Ага... – помедлив, ответил Федька. – Сильно боялся. Снизу-то ничего, думаю, я в сапогах. А ну как с куста какая сорвется? Да за шиворот прямо...
– И все-таки шел?
– А как же... Чтоб ты не смеялся, паразит такой... Пущай, думаю, лучше укусит...
Антон засмеялся и сказал, как недавно:
– Молодец, Федьша... Так и надо в жизни – ничего не бояться. А теперь я тебе секрет открою: нету сейчас тут змей.
– Как нету? Куда они подевались?!
– Они в этом ущелье рано в спячку ложатся. Раньше, чем в лесу.
– Интересно, – протянул Федька. – И никто в деревне не знает?
– Знают, наверное. Да все равно боятся сюда ходить по привычке. Такое место...
– Интересно... – еще раз вымолвил Федька. – Н-ну, я как-нибудь попытаю тут Ваньку с Кирькой... Пущай только подрастут у меня. Я их огорошу... как ты меня.
– Только запомни, Федор, – серьезно сказал Антон, – пока березы сплошь не пожелтеют, чтоб сюда носа не совать. Смерть это сразу. Обязательно покусают гадюки. Ты понял?
– Не глупый. Пока березы не пожелтеют...
– Вот-вот... А сейчас пойдем, я покажу, как змеи на зиму засыпают. Тут они в такие клубки свиваются – двое мужиков, однако, не поднимут. Айда, вырежем только по палке...
А через неделю после этого и приехал в Михайловку тот дядька Митрофан, о котором часто говорила мать. Обнявшись с родителями, он сурово поглядел на Федьку, на четырехлетнего Ваньку и высыпал им на колени по куче пряников и даже конфет в бумажках – точь-в-точь какие часто сосала неряшливая и сопливая дочка деревенского лавочника Кафтанова Анька, вызывая всеобщую зависть. Ей тоже было, как и Ваньке, года четыре. Как-то она дала одну конфетку Федьке, и он долго помнил ее вкус. Потом Федька часто умышленно попадался на глаза девчонке, смотрел, глотая слюни, как она сосала свои конфеты. Но Анька не замечала этих взглядов.
Перебирая неожиданно привалившее богатство, пересыпая конфеты из ладони в ладонь, Федор думал о дочке лавочника: «И пусть не дает теперь, у меня у самого их вон сколько... Я сам ей сегодня целую горсть высыплю – на, мол, ешь, не такой жадный, как ты...»
Дядя Митрофан пожил в Михайловке несколько дней и уехал, увез с собой четырнадцатилетнего Антона, взамен оставив две или три ловко сколоченные табуретки. Федька не жалел об отъезде старшего брата. Когда сильная рыжая лошадь потащила из деревни телегу, на которой сидел испуганный немного Антон и глядел на отца, на мать и на него, Федьку, будто просил у него прощения за все те злые штучки, которые устраивал над ним, Федор проговорил, правда без злости: