Навстречу Кружилину и Субботину карабкался на увал целый обоз. Измазанные снегом лошаденки, припадая на передние ноги, с трудом тащили груженые, прикрытые брезентом брички. Клейкая грязь со снегом наматывалась на колеса, лошади выбивались из сил, каждую бричку подталкивали двое-трое ребятишек-подростков. Кто в чем – в сапогах, в ботинках, в шапках, в фуражках, тоже густо облепленные мокрым снегом, они орали, свистели, размахивали бичами.
– Хлеб, что ли, везут? – спросил Субботин.
– Кажется.
– Откуда?
– Из «Красного колоса». Ихние лошади... Только кто это выдумал – одних ребятишек пустить в такую погоду?! – Кружилин натянул вожжи, соскочил с ходка. – Сто-ой!
Обоз продолжал двигаться.
– Стой, говорю...
– Что ты кричишь? – спросил подошедший от ближайшей брички мальчишка лет двенадцати-тринадцати, с бичом, в старой, не по росту, тужурке. – А-а... Сто-ой, ребята-а...
Обоз остановился. Со всех концов начали подходить такие же ребятишки, окружили толпой.
– Ты знаешь меня? – спросил Кружилин.
– Видал, как же... Мы хлеб на элеватор везем.
– Вижу. Кто старший?
– Я.
– А ты-то кто? Чей будешь?
– Савельев я. Володька. А что?
– Взрослые есть с вами?
Расталкивая ребятишек, к ходку протиснулся щупленький бородатый старичок в зипуне, в мокрой шапчонке, вытянув шею пытался разглядеть Кружилина.
– Что за начальство тута? A-а, райкомовское...
– Здравствуй, Петрован Никифорович. А я думал – одних ребят послали.
– Дык Панкрат с греха с имя сбился, – ткнул Петрован Головлев кулаком куда-то в сторону. – Куды, грит, в такую погоду хлеб везти? Оно, правда, как выехали, снегу-то не было еще...
– У нас обязательство такое – к двадцать второму октября сдать пионерский хлебный обоз для Красной Армии, – сказал Володька. – Это наш класс, – кивнул он на ребятишек. – Мы серпами целую полосу выжали, в снопы связали. И обмолотили сами, провеяли... Сегодня – со школы отпросились, последний срок потому что...
– Дык я и говорю – председатель наш с греха сбился, – опять заговорил Головлев. – Потом рукой махнул: поезжай, грит, с имя, Петрован...
– Понятно... Прежде чем назад ехать, обсушитесь в элеваторной дежурке.
– Само собой...
– Назаров где? В Михайловке?
– Не, он на второй бригаде. Там скырду вчерась молотить разчали, а тут ночью дождь полил. Ну, бабенки растерялись. Чуть не угробили скырду-то, не промочили. Ладно Панкрат прискакал как очумелый, заставил соломой сверху завалить скырду. Сам стоял под дождем, вершил... Зверем рыкал на всех сверху-то. Потом этот обоз отправил да спать лег. Можа, проснулся уж.
Пока старик выкладывал все это, обоз тронулся, загикали, закричали ребятишки.
– Вы прямо туда и айдате, на вторую бригаду...
– Туда и поедем, – сказал Субботин и закрыл глаза, будто задремал. До самого конца пути он не проронил ни слова.
Вторая бригада колхоза «Красный колос» – несколько деревянных строений, почерневших от времени, прилепившихся на самой кромке леса: два жилых дома – для полеводов и животноводов, стряпка, амбар, хозяйственный сарай, пригон для скота и огромная теплая рига. На запад расстилалась степь, пахотные земли, которые ограничивались Громотухой и Звенигорой. Дальше, за горой и речкой, были земли другого колхоза, который назывался «Красный партизан». На восток шли леса с озерами и болотами. Лес испокон веков называли тайгой, хотя километров на пятнадцать вокруг, кроме березы, осины да редких небольших сосенок, ничего не было. Настоящая тайга начиналась дальше, к востоку, за Журавлиными болотами, за Огневскими ключами. Земли за озером, на берегу которого когда-то была заимка Кафтанова, отходили третьему колхозу.
Пригон для скота – большой, огороженный жердями квадрат земли – был заснежен и пуст: скот держали тут только летом. Но вокруг риги суетились люди. От черного широкого зева ее ворот до открытых дверей амбара были настланы плахи. По этим плахам женщины беспрерывно катили тачки, в каждой тачке лежало по мешку с зерном.
Когда Кружилин с Субботиным подъезжали к бригаде, снег прекратился – сразу посветлело, горизонты распахнулись. Земля, еще сегодня утром черная, унылая, обессилевшая, от края до края помолодела и обновилась. Укрытая первым, ослепительной белизны снегом, она будто вздохнула облегченно и, как человек, наработавшийся за день и добравшийся наконец до постели, затихла... Боясь шевельнуться, боясь нарушить этот первый, еще не крепкий, но самый сладкий и пленительный сон земли, безмолвно стояли деревья с отяжелевшими, заснеженными ветками. Безмолвно плавали где-то между серых облаков побелевшие утесы Звенигоры. Утесы то виднелись сквозь клочья туч, то исчезали, и казалось, каменные великаны кланяются земле, свершившей то, что положено свершать ей от сотворения мира каждый год, – весной, проснувшись, зацвесть, все лето зреть и наливаться силами, а осенью радостно и щедро рожать и, обессилев, ложиться под снег и копить всю зиму новые жизненные соки.
Панкрат Назаров действительно спал на деревянном расшатанном топчане, прикрывшись тулупом. В доме топилась печь, возле которой грузная деваха мыла в тазу картошку. Увидев вошедших, она молча подошла к топчану, вытирая об фартук на ходу руки.
– Вставай, дядя Панкрат. К тебе приехали...
Председатель колхоза поднялся, спустил с топчана голые жилистые ноги, закашлялся. Глянув в окошко, он перестал кашлять, по его измятому лицу скользнуло что-то вроде улыбки.
– Зима-матушка, слава тебе, господи... – И только после этого поднял глаза на вошедших. – A-а, вон кого бог послал... Милости просим! Тонька, приставь чайку нам...
– Пейте, вон полная чугунка кипятку. – Девушка легко выволокла ухватом из печки двухведерный чугунище, поставила на стол три жестяные кружки, синюю чашку с медом. – Пейте, а я в стряпку пойду, баб кормить.
– Ступай, ступай, – махнул ей Назаров. И пояснил Кружилину с Субботиным: – Семена вчерась заставил бабенок молотить. А тут дождь хлынул. Едва не угробили семенную скирду-то, язви их... – И, видимо подумав, что приезжим непонятно, как они чуть не угробили семенную скирду, добавил: – Потому что бабье несмышленое – визгу много, а толку мало.
– Мы знаем, – сказал Кружилин. – Петрована Головлева на увале встретили с ребятишками.
– А-а... – мотнул жиденькой бороденкой Назаров. – Так вот и живем.
И принялся обматывать ногу портянкой.
Тонька-повариха перелила кипяток в ведро, оставив немного в чугунке, взяла таз с вымытой картошкой и пошла. Субботин открыл ей дверь. Девушка взглянула на него с неловким изумлением и даже покраснела.
Потом Назаров, Кружилин и Субботин молча пили чай, макая ломтями свежего пшеничного хлеба в чашку с медом.
Окончив чаепитие, Назаров подождал, пока допьют из своих кружек гости. И сказал, опять поглядев в окно:
– Хорошо зима легла. Не на сухую землю. Ну, так с чем пожаловали? Какой мне бок подставлять?
– Ты уже приготовился подставлять?
– От начальства чего хорошего дожидаться? – усмехнулся Назаров.
– Недолюбливаешь, выходит, начальство? – спросил Субботин.
– Дык смотря какое.
– А какое бы ни было, чего тебе бояться? Хлеба нынче больше всех сдал и продолжаешь сдавать.
– Это-то так... – Старый председатель вздохнул и поцарапал в бороде. – А все-таки ласковые слова начальства слушай, а спину, говорят, береги.
– Значит, чуешь за собой должок? – Субботин поймал взгляд Назарова и с полминуты не отпускал его. Да председатель и не пытался отвести глаза, глядел на секретаря обкома спокойно и укоризненно, пытаясь в свою очередь пронять Субботина насквозь, безмолвно осудить за что-то.
– На семена-то пшеницу засыпаешь или рожь? – спросил Субботин.
«Вот тебе и снял вопрос о Назарове! – зло подумал Кружилин о Полипове. – Ах подлец, подлец...»
– А ты чего в кулак дуешься? – повернулся к нему Субботин.
– О подлости человеческой думаю. Полипов ведь нажаловался в обком? Лучше бы он в открытую, чем так, из подворотни...
– Никто в обком не жаловался, Кружилин, – произнес Субботин. – Так что же ты, Панкрат Григорьевич, молчишь? Рожь или пшеницу на семена засыпаешь?
– А чего на глупые вопросы отвечать...
– Что-о?
– Зачем мне рожь засыпать, коль мы уже ее посеяли? Пшеницу засыпаем. Пшеницы тоже будем сеять маленько.
Субботин как-то беспомощно опустил голову.
– Действительно... Пустеет голова, что ли? Старость не радость.
– Устал ты просто, Иван Михайлович, – сказал Кружилин.
– Да, да, – кивнул благодарно Кружилину Субботин. – В голове все еще станки, машины, лес, тес, цемент. И составы... Представь – целые железнодорожные составы с людьми, с техникой. Знаете, что на станции в городе творится? А в обкоме, в облисполкоме? Люди требуют их обеспечить жильем, питанием, разместить оборудование. Бюро заседает сутками, решая все эти вопросы, люди, дожидаясь своей очереди, прямо там, в коридорах, и спят. Иногда ищешь-ищешь среди спящих тел, чья очередь подошла на бюро... Из всего этого еще мешанина в голове...
Потом секретарь обкома долго молчал, очень долго. Молчали и Кружилин с Назаровым.
– Ну, так... И все же, Панкрат Григорьевич, ты крепко подумал, прежде чем решиться с этой рожью? Ведь недаром говорится: начиная дело, рассуди о конце...
– Так говорится, – кивнул председатель. – Но еще и эдак: не бей в чужие ворота пятой – не ударят в твои целою ногой.
Субботин не сразу добрался к смыслу этой присказки, думая, наклонил голову, прищурил глаза.
– Нынче-то мы и то за счет ржи хлеба много государству сдали, хотя ее и посеяно было с воробьиный нос, – помог ему председатель. – А ежели бы поболе...
– А ты, Поликарп, что скажешь?
– Да то же, что и Назаров. Если б не его колхоз, не выполнил бы район план хлебопоставок.
– Так... – вздохнул еще раз Субботин. – И что же я с вами делать теперь буду?
...Возвращались в райцентр уже затемно. Отдохнувший жеребец легко затащил ходок на увал, колеса звонко постукивали по мерзлой кочковатой дороге.