Секретарь обкома стоял спиной к двери, кричал в телефонную трубку, отказывал кому-то в каких-то машинах. Потом обернулся, увидел Савельева.
– A-а, наконец-то... – сказал он, моргая красными от бессонницы глазами. На столе, прямо на бумагах, стояла тарелка с остатками котлеты, два стакана с недопитым чаем. – Выбрался, значит? Жив? – И начал что-то искать в бумагах.
– Почти... – ответил Савельев, упав на чистое, обтянутое зеленым сукном кресло. – Как же это? Как?
– Так вот, – грустновато сказал секретарь. – Немцы в тридцати-двадцати километрах, вокзал беспрерывно бомбят, движение поездов практически прекратилось. Станционные пути пытаемся починить под бомбежкой, но...
– Немцы еще в тридцати километрах. А стреляют почему в городе?
– Каждую ночь фашисты сбрасывают с самолетов диверсионные группы. Вылавливаем, насколько возможно. Но трудно это. Они одеты в гражданскую одежду. И свои, бандеровцы, зверствуют. Практически – бои идут уже в городе.
– Практически – город уже пал, – не то спросил, не то констатировал сам для себя Савельев.
– Да, положение критическое, – проговорил секретарь обкома, разыскав наконец нужную бумажку. – Это обрушилось как снег на голову. Вчера еще немцы были километрах в сорока. Где они будут завтра – никто не может сказать. На окраинах роем окопы...
– Да, я видел...
– Мобилизовали, кого только смогли, в основном молодежь. Хотя на день, хотя на несколько часов задержать фашистов – и то великое дело. Главное сейчас – спасти людей, ни о чем другом не может быть речи. Но стихия бегства овладела людьми, и управлять этим потоком тоже почти невозможно. Единственное, что мы могли сделать, – поставили на перекрестках регулировщиков, которые указывают дорогу беженцам... А вам срочно в Москву нужно. Вот. – И секретарь обкома протянул телеграмму.
– Зачем мне в Москву?
– Не знаю. Вызывает Наркомат среднего машиностроения. Связь с Москвой пока действует, оттуда по поводу вас звонили уже дважды. Быстро приводите себя в порядок, через час я пришлю за вами обкомовскую эмку. Никаким другим транспортом из города, к сожалению, не выбраться. Доедете до Тернополя там, кажется, вокзал еще не разбомбили. Все. Через час машина будет у вашего дома...
– Цел ли еще дом-то? – сказал Антон и потянулся к телефону.
– Цел, и все домочадцы невредимы. Я только что звонил, справлялся, не вернулись ли вы. Не теряйте времени. Кстати, и жену захватите с собой, иначе она из города не выберется...
Чем ближе подбегал Антон к своему дому, тем чаще попадались разрушенные здания. Стены одних были напрочь разворочены бомбами, и на месте трех-, четырехэтажных домов лежала просто груда кирпичей и обломков, у других были разбиты или угол, или часть стены, или снесена черепичная крыша. Из многих окон хлестало пламя, клубами валил густой дым. Несколько дней назад все эти дома стояли чистенькими и веселыми, и теперь не верилось, что это те же самые улицы, тот же самый город.
А на вокзале все ухало, там хлопали зенитки. Стреляли, видимо, наугад, потому что из-за сплошного дыма, застилавшего небо над вокзалом, самолетов было не видно. А фашисты бомбили вокзал наугад, с непостижимым упорством высыпая бомбы в самое месиво огня и дыма, щадя сам город, который был обречен, из которого они не хотели больше выпустить ни одного эшелона.
В два-три прыжка Антон преодолевал лестничные марши, взбежал на третий этаж, рванул на себя дверь.
– Анто-он! – метнулась к нему жена, припала к груди, зарыдала. – Жив... Жив!
– Лиза... Успокойся. Ради бога, успокойся.
В комнатах было все перевернуто, разбросано. На кроватях, на столе стояли раскрытые чемоданы. Юрий в майке и тапочках ходил по ворохам одежды, выбирал самое лучшее и запихивал в чемоданы.
– Ну, ну, я жив, Лиза... – Антон тихонько отстранил жену, подошел к сыну, на ходу сбрасывая грязный, изорванный пиджак. – Приехал? Здравствуй. Ты что это делаешь?
– Что я делаю? – спросил Юрий, не прерывая своего занятия. – Тебе же дают машину, чтобы из города выехать... Надо взять хотя бы самое необходимое.
– Откуда ты знаешь про машину?! – с ненавистью закричал Антон, хотя и сам еще не понимал причины этой ненависти к сыну.
– Антон, Антоша! – опять метнулась к нему жена. – Ты зачем так? Из обкома партии уже второй день звонят, все о тебе спрашивают. Тебя ведь в Москву вызывают... Господи, что я передумала за эти ночи! Юра говорит: «Давай, мамочка, собираться на всякий случай». Немцы-то, немцы где? Говорят, под самым городом? Неужели...
– Погоди, Лиза. – Антон отстранил жену, подошел к сыну. – А ты в военкомате был? – И он вырвал из рук сына рубашку, которую тот намеревался положить в чемодан. – Ты был в военкомате, спрашиваю?
Юрий неопределенно пожал плечами.
– Я, собственно, не здешний. А потом – мама...
– Фашисты в двадцати километрах от города! Люди окопы роют... Ты – военнообязанный...
– Хорошо, – негромко произнес Юрий, натягивая рубашку. – Хорошо, только не кричи. Я пойду сейчас в военкомат...
– Нет, нет! – воскликнула жена, подбежала к сыну, загородила его своим телом от Антона, будто от врага. Глаза ее горели нездоровым пламенем.
– Лиза! Ты потом сама себя будешь проклинать за эту слабость...
– Все равно... Я не могу. Он – единственное, что у меня осталось в жизни, Антон! Или мы все втроем уедем в Москву, или ты один поедешь.
– Мы вдвоем поедем! Понимаешь, вдвоем. А он должен...
– Не-ет! – бледнея, закричала Елизавета Никандровна, прижала к себе сына. Но тут же ее худенькое тело конвульсивно дернулось, она застонала, начала сползать по груди сына на пол.
– Мама! Мамочка... – подхватил ее Юрий.
– Лиза! Лиза... – растерялся Антон, хотя и знал, что надо делать в таких случаях.
– Да скорее же, папа!
Юрий взял мать на руки, шагнул к дивану, ногой сбросил стоявший там чемодан. Уложив мать, он выхватил из рук отца пузырек, капнул несколько капелек в рюмку с водой, тоже поданную отцом, влил ей в рот. Антон стоял рядом, бессильно опустив руки, с жалостью глядел на покрытое испариной, все еще бледное лицо жены.
Через некоторое время веки Елизаветы Никандровны дрогнули, она открыла глаза, заговорила с трудом:
– Юронька, сынок... Мы вместе поедем. Слышишь, Антон... Я знаю, понимаю... что это нехорошо. Но я не могу... Если я потеряю его, я не проживу ни одного дня... Ты пойми, Антон...
Грудь ее часто вздымалась и опускалась, настолько часто, что казалось, Елизавета Никандровна не дышит, а беспрерывно вздрагивает.
– Хорошо, хорошо, – торопливо сказал он. – Только успокойся.
Со стороны вокзала по-прежнему доносились взрывы, от которых подрагивал дом, звякала посуда в шкафу. Временами там завывала сирена и, как ни странно, доносились паровозные гудки.
Постояв немного возле жены, Антон пошел в ванную побриться и умыться. На душе было мерзко и гадко. Все протестовало против того, чтобы, воспользовавшись предоставленной возможностью, увезти отсюда сына. Но выбора не было, потому что жена действительно не пережила бы этого.
Жену он не осуждал, понимая истоки и причины ее беспредельной и, если сказать откровенно, слепой и животной любви к сыну. В том далеком, страшном для их семьи восемнадцатом году белогвардейский следователь Свиридов не пожалел и шестилетнего Юрку. И не от пыток, которые Лиза сама перенесла, а оттого, что при ней терзали ее ребенка, помутился у нее разум.
Что ж, Антон все это понимал. Но кто поймет его, Антона, если он увезет из пылающего города своего сына – давно уже не парня даже, а рослого, здорового мужчину, который, по всем законам человеческой совести, должен, обязан защищать этот город от наседавшего врага?
Но даже рассуждать на эту тему не оставалось времени – сейчас должна подъехать машина, может быть, стоит уже у подъезда.
Наскоро оскоблив щеки и шею, Антон вышел из ванной.
– Ладно, собирайся... Много барахла не бери, самое необходимое только... А вообще скажу тебе, Юрий: вырос ты в какого-то... вертопраха.
Это слово он слышал давно, еще там, в Новониколаевске, в юности. Так часто называла его самого тетка Ульяна, когда отчитывала за хулиганские выходки. И оно сейчас само собой пришло на память.
Юрий пожал плечами:
– Смотря с какой стороны оценивать человека. Сам я считаю себя неплохим токарем.
– Перестань губы кривить! – прикрикнул Антон. – А там, в Москве, видно будет... Во всяком случае, в первый же день в военкомат явишься...
Но в Москве, куда они добрались с большим трудом, пережив неисчислимое количество бомбежек и обстрелов с самолетов, он только и успел позвонить из Наркомата в ведомственную гостиницу, сообщить название завода сельхозмашин, который ему поручили эвакуировать, да крикнуть Юрию в трубку:
– Куда завод будет эвакуирован – на Волгу или дальше, – пока неизвестно. Внизу ждет машина, которая отвезет меня на аэродром, я вылетаю на место. Ты слышишь, Юрка?
– Да, слышу, слышу...
– До получения известий от меня живите в гостинице. Я попросил в Наркомате, чтобы вас не тревожили пока. Мать береги. Понял?
– Все ясно, папа.
– Ну а там видно будет, – прибавил он, как перед отъездом из Львова.
Через две недели он появился опять в Москве, потом улетел. И уже из Сибири позвонил в Москву, сообщил, куда им ехать.
Здесь, в Шантаре, Юрий действительно сразу же пошел в военкомат, ни слова не сказав об этом ни отцу, ни матери. В тот же день вечером Антону позвонил военком Григорьев:
– Ваш сын, Антон Силантьевич, токарь высшего разряда?
– Да. Ну и что же?
– Разве такие специалисты не нужны на вашем заводе? У нас есть приказ – бронировать таких. Но он не работает еще на заводе.
Антон глянул на жену, которая тяжело перенесла дорогу и сейчас еле переставляла ноги по комнате, вздохнул и, поколебавшись, произнес:
– С завтрашнего дня будет работать...
Чувствовал Антон себя так, будто сделал мерзость.