, что жизнь быстротечна и изменчива, а обстоятельства могут живо сложиться так, что и это письмо вспомнится, будет к месту и, может быть, сыграет свою роль когда-нибудь...
В дверь стукнули. Полипов вздрогнул.
– Да. Кто там?
В кабинет вошел Субботин.
– Размышляешь? Здравствуй. Уезжаю я сейчас, попрощаться зашел. – Он снял фуражку, но раздеваться не стал.
– И на том спасибо, – усмехнулся Полипов. – Я думал – не зайдешь.
– Почему же? Я обязан поговорить с тобой, поскольку ты просишь в своем письме разъяснений насчет Назарова и Кружилина.
Полипов приподнял желтые брови:
– Что ж, разъясни.
Субботин сел в другое кресло, напротив Полипова. Их разделял узенький столик, приставленный к массивному столу хозяина кабинета. Субботин положил руки на вытертое зеленое сукно, крепко сцепил сухие пальцы.
– Слушай, Петро. Скажи мне откровенно: зачем ты написал это письмо? – тихо проговорил Субботин.
– Странный вопрос...
– Да, может быть, если бы я задавал его кому-нибудь другому, но мы с тобой в Новониколаевске одни и те же опасности делили, в одних тюрьмах сидели. Скажи мне, как старшему товарищу.
– Ты сам прекрасно понимаешь – почему. Я – коммунист, Иван Михайлович. Товарищ Сталин и наша партия учат нас принципиальности. А здесь налицо вопиющее самовольство...
– Я просил – откровенно, как товарищу, – поморщился Субботин.
– Я разве не откровенно говорю?
Было часов восемь или девять вечера, на улице давно стояла густая темень. В кабинете ярко горели две большие лампочки под дешевыми стеклянными абажурами. За окнами, освещенные падающим из окна светом, виднелись голые, чуть заснеженные, молодые еще топольки и клены. Летом, одетые листвой, они весело помахивали в окна, но сейчас было неприятно оттого, что из черной темноты к самым стеклам тянутся сухие, закостеневшие на холоде, голые ветви.
– Значит, разговора у нас не получится, Полипов, – сухо сказал Субботин и встал. – А жаль...
– Конечно, трудно мне говорить с тобой, поскольку, так сказать, твоими стараниями я был освобожден... а точнее – отстранен от партийной работы, – с откровенной обидой проговорил Полипов. Уголки его широкого рта отвисли, будто он собирался заплакать. Но не заплакал, а продолжал тем же тоном: – Сначала из города сюда переведен, как в ссылку. Потом из райкома вышвырнули. А дальше – уж и не знаю, куда меня еще... Кружилин как-то заикался – на колхоз. Все логично.
Субботин слушал молча, глядел на Полипова с сожалением, болью и с явно скользившей во взгляде неприязнью.
– В ссылку вышвырнули?.. Ах, Полипов, Полипов... Вот я и хотел поговорить с тобой, как старший товарищ, как человек с человеком, хотел понять тебя наконец и, может быть, помочь... чтобы тебя, как ты выражаешься, не вышвыривали и дальше, чтобы ты не скатился окончательно в пропасть.
– О-о! – желтые брови Полипова поползли вверх. – Вон как даже... вопрос-то стоит?!
– Ну а как же ты думал?! – с явно прорвавшейся болью вымолвил Субботин, шагнул к Полипову, сделал движение, будто хотел взять его за плечи, но передумал. – Там, в Новосибирске, ты превратился в партийного чинушу, в бюрократа самой жесткой пробы. Я думал, здесь, в районе, живая практическая работа тебя подлечит, жизнь продует тебе мозги. А ты...
– А что же я?! – Полипов тоже поднялся, заходил по кабинету. – Что же я, ударил в грязь лицом, да?! Тогда что называется не ударить в грязь лицом? Район при мне вышел в передовые по всем показателям: по хлебу, по мясу, по шерсти...
– Погоди же, – попросил Субботин.
– Нет, не погожу! – крикнул Полипов яростно, будто стоял перед ним не секретарь обкома, а председатель или бригадир какого-нибудь колхоза, с которыми он привык разговаривать таким вот образом. – Не погожу, потому что есть мнения, а есть объективные факты. Кто раньше всех и больше всех давал в области хлеба? Полипов. А молока, мяса? Полипов! Чей район на областной доске Почета? Полипова...
Субботин глядел на него с изумлением, потом это изумление сменилось прежней жалостью. Секретарь обкома сел на прежнее место. Полипов враз умолк.
– Прости... – пробормотал он и тоже сел.
Минуты полторы или две они сидели так молча, даже не шевелясь.
– Ну что же, Петр Петрович... – проговорил наконец Субботин тяжело. – Теперь мне совсем ясен смысл твоего письма в обком. Где-то я еще сомневался, верил... или хотел верить в твою искренность... в заблуждения, может быть, в непонимание чего-то.
– Я понимаю одно – самовольные действия, как, например, назаровские, к добру не приведут.
– Ты вот, работая тут, самовольно не действовал. Все по параграфам, все по директивам. И довел район до нищенства. До критической точки. За это тебя и сняли, потому что нельзя больше было терпеть, все твои заступники в области не только увидели вывеску твоего, как ты говоришь, района, но и разглядели, что там, за этой вывеской. И ты это в общем-то понимаешь.
– Ну, зачем уж так – до нищенства, до точки?! Недостатки у меня, как и у каждого секретаря райкома, были в районе. Ты их возвел в степень, там, в обкоме, все представил в специальном освещении. Я не маленький, знаю, как это делается. Но я знаю и другое – все течет, все изменяется...
– Это как понять? – спросил Субботин негромко.
– А так... Такими, как я, коммунистами с дореволюционным стажем партия не бросается...
– Не гордись прошлыми заслугами, – попросил Субботин. – Гордись настоящими. А их у тебя нет.
– Ты считаешь – нет, я считаю – есть. Ты их только мусором завалил. Но ничего, подождем.
– Постой, постой... Чего, собственно, ты ждать собираешься? – И Субботин вытянул даже худую шею, будто ответ Полипова мог пролететь мимо его ушей.
– Все течет, говорю... Война к тому же... Может быть, тебя переведут куда-нибудь из Новосибирска, может быть, я попрошусь в другую область. Ну а на крайний случай... – Полипов помедлил секунду, поглядел в глаза Субботина и как-то с усмешечкой спросил: – Сколько тебе лет-то?
Субботин только шевельнул морщинами на лбу.
– В крайнем случае подождем, когда ты на пенсию уйдешь.
Опять стояла несколько минут тишина в пустом, гулком кабинете, за окном которого уныло торчали из темноты голые ветки деревьев.
– Да-а... Все, выходит, ты учитываешь, все рассчитываешь намного вперед.
– Рассчитываю, – с циничной обнаженностью сказал Полипов.
– Я всяко о тебе думал... Но, признаться, в истинном свете увидел тебя только сегодня. Что же с тобой произошло, Полипов? – грустновато, скорее сам у себя, спросил Субботин.
– И каков же я в этом свете?
– Сразу и не объяснишь. Интриган, завистник, карьерист – это, пожалуй, не то, это слишком мелко для тебя, бледно характеризует. Не знаю, не знаю... – Субботин устало потер морщинистые щеки. – Но что вот партийности в тебе нисколько не осталось, так это точно...
– Ну, это, знаешь ли... – рассыпал нервный смешок Полипов. – Тебе, конечно, никто не волен запретить какие угодно выводы и домыслы. Но ты их оставь, пожалуйста, при себе.
– А может быть, этой нашей партийности в тебе никогда и не было? – не обращая внимания на слова и смешок Полипова, раздумчиво добавил Субботин. – И еще: может быть... возможно, и сейчас даже в истинном... в самом истинном свете я тебя все-таки не вижу еще? А?
Полипов как-то странно откинул назад большую, широкую голову, приоткрыл рот, и угол этого открытого рта начал дергаться, толстые щеки – бледнеть.
– Да ты... – хрипло выдавил он, задохнулся, мотнул головой, вскочил. И закричал, срываясь на визг: – Да ты... ты как смеешь?! Я спрашиваю – какое ты имеешь право?!
Субботин поднялся с трудом, выпрямился. И проговорил спокойно, глядя не в глаза Полипову, а на его обиженно дрожащие щеки:
– А Кружилина мы тебе съесть не дадим. В скором времени мы пригласим его, Кружилина, на бюро обкома, обсудим итоги уборочной, положение дел на заводе и в районе. За что-то будем хвалить, за что-то ругать, что-то посоветуем. Но, как ты сам понимаешь, больше будем хвалить... А насчет Назарова... Я думаю, обком согласится с моим мнением, что Кружилин, как руководитель района, имел право в интересах дела разрешить одному колхозу в опытном порядке на половине площадей посеять рожь. До свидания.
И Субботин вышел не оборачиваясь...
Домой Полипов явился взбешенный, как тигр, и напуганный, как заяц, за которым весь день гонялся охотник. Жена долго не открывала, и он, стоя на крыльце, что есть силы колотил носком сапога в дверь.
– Дрыхнешь, что ли?! – бросил он ей со злостью, когда она откинула засов. – Сидишь под замками, как принцесса!
– В селе всякой шпаны полно было и до войны. А сейчас-то...
– Да кому ты нужна, старая развалина?
И громко затопал по крашеному полу коридорчика, освещенного тусклой лампочкой.
После приезда Кружилина Полипов, демонстративно освободив райкомовскую квартиру, стал жить в этом небольшом, в две комнаты, аккуратном домике, стоявшем сразу за бревенчатым зданием исполкома.
Детей у Полиповых не было (то ли по вине мужа, то ли по ее собственной – Полина Сергеевна этого понять не могла, а к врачам обращаться стеснялась), и единственной ее заботой и обязанностью было убирать квартиру и готовить пищу. Делать это она умела и любила, но кухонные и квартирные дела отнимали времени немного, и она зимой целыми днями бесцельно ходила по пустым комнатам, валялась на диванах с книжками или журналами в руках, а летом занималась разведением цветов. И тот, райкомовский, дом и этот, райисполкомовский, всегда утопали в многочисленных пестрых и пышных клумбах.
Когда-то Полина Сергеевна была женщиной стройной, даже хрупкой, несмотря на полные бедра и немного сутуловатую спину. Но от многолетней праздной жизни, несмотря еще на сравнительно молодые годы – она была на пятнадцать лет моложе мужа, – располнела, расползлась. Бедра стали еще толще, на них трещали все юбки, груди обмякли и болтались под халатом тяжелыми кусками ползучего теста, когда-то тугой и упругий живот тоже обвис, под челюстью образовался второй подбородок.