ипятило кровь и застилало сознание. И только почувствовав, что разум у обоих кончается, она, собрав последние остатки воли, вырывалась. Но теперь, когда он целовал ее глаза или гладил волосы, прежних радостных и светлых чувств это не вызывало. А вскоре каждый раз, когда она по своему обыкновению прижималась к нему, когда ее грудь начинала беспокойно, толчками, вздыматься, он начинал испытывать тупое, неприятное раздражение и, наконец, брезгливость.
Ошалелый он теперь по селу не ходил, ночами ему ничего не снилось. Внутри у него что-то рушилось, рассыпалось в прах, в пыль, и эта-то пыль, оседая, и пощипывала ему сердце. Правда, иногда он испытывал непреодолимое желание увидеть Веру, обнять, почувствовать под своими ладонями ее горячее тело. Но это было уже грубое желание, и он, Семен, понимал это.
Веру же все-таки он никак понять не мог. Он видел и знал, что, разрешая ему расстегивать кофточку, она скорее искусала бы его в кровь, вырвалась бы, оставив в его руках клочья одежды, чем позволила остальное. Значит, она была честная и порядочная. Но такие честность и порядочность казались ему странными и какими-то грязными, неестественными. И даже тогда, в тот памятный июньский день, когда они с Верой валялись на острове в лопухах и он думал: «А может, и верно, нельзя нам друг без друга?» – краем сознания он понимал все-таки, что он вполне может обойтись без нее и даже наверняка так и получится, потому что... потому что Верка – она как кружка теплой воды: напиться можно, а жажду не утолишь.
Сейчас, сидя в темноте под забором, Семен вспомнил это странное сравнение Веры с кружкой теплой воды. Вспомнил, усмехнулся и беззвучно выругал себя: «Зачем я сюда, дурень такой, приперся, мне что за дело до ее отношений с Алейниковым?» У него, Семена, с ней все кончено, это же ясно. Но вот интересно только, если с Алейниковым у нее что-то по-серьезному завязалось, почему тогда она обижается, что Семен редко встречается с ней? Зачем ей эти встречи? Или она не уверена, что Алейников – это серьезно, а потому не хочет пока и с ним, с Семеном, рвать?
Эта мысль показалась ему интересной. Верка же, а не кто-нибудь другой, сказала ему когда-то: «Жизнь легкая тому, кто не раздумывая берет, что ему надо. Хватает цепко...» Да, она, Верка, такая, кажется, именно это ему и не нравилось в ней всегда, именно эти и другие подобные рассуждения, наверно, и вытравили помаленьку, разрушили в душе те светлые и трепетные мечты и надежды, рожденные его первым чувством. И если... если это так, если Верка, боясь, что сорвется окунь, не выбрасывает пока в воду ранее пойманного чебака, тогда насколь же мерзкая и склизкая ее душонка? А он, болван, до сих пор не смог ее до конца раскусить! Да, надо узнать насколь. Но как? Выследить их с Алейниковым? Противно это, сыщиком быть. Но как узнать? У Кольки спросить? Ну, тот наговорит! Да и что можно знать наверняка с чужих слов?
Во мраке улицы замаячила фигура, послышались шаги. «Алейников!» – обожгло Семена. Он плотнее прижался спиной к забору. Но в следующее мгновение понял, что не Алейников. Шагающий по улице человек весело насвистывал, а Алейников, мелькнуло, свистеть не будет, серьезный слишком для этого...
Семен затаился под забором, надеясь, что прохожий не заметит его. А если заметит, то побыстрее пройдет мимо. Вечер был темный и глухой, а в селе, после того как прибыли эвакуированные, стало неспокойно.
Поравнявшись с Семеном, человек перестал насвистывать.
– Эй, ты, – сказал он негромко, – чего там жмешься? Или перебрал? А ну-ка, встань!
Семен узнал голос Юрия Савельева. «Смелый...» – подумал он. Понимая, что молчать глупо, встал.
С Юрием он познакомился через неделю или полторы после его приезда. Разгружая на заводской площадке привезенный со станции лес, Семен увидел возле трактора горбоносого парня со светлыми, как и у него самого, волосами.
– Ну-ка, мотай отсюда, а то сейчас бревна посыплются, пришибет! – крикнул Семен.
– А ты, говорят, Семен Савельев? – подошел еще ближе парень и уставился на него зелеными глазами.
– Ну и что? Мотай, говорю.
– А я тоже Савельев, Юрка. Мы же с тобой двоюродные братья. Директор-то завода мой папаха. Давай знакомиться.
Они тогда пожали друг другу руки, с любопытством оглядели один другого. Юрий опаздывал, потому что вот-вот должна была заступать его смена. На прощанье он кинул Семену, что рад был познакомиться, что как-нибудь они встретятся и поговорят, но встречи до сих пор не вышло. С того времени они виделись мельком раза два-три на той же разгрузочной площадке, и каждый раз Юрий опаздывал на работу, пробегал мимо сломя голову, махая Семену на бегу. «Суматоха какой-то, а не человек, – думал о нем Семен и почему-то заключил: – Такие живут долго, потому что умирать опаздывают».
Оторвавшись от забора, Семен двинулся к Юрию. Тот шевельнулся, стал поудобнее на всякий случай.
– Я это, Семен. Не бойся...
– Хо! – радостно воскликнул Юрий. – А ты что тут делаешь?
– Так, отдыхаю...
– А я думаю: что за тип забор секретаря райкома партии товарища Кружилина обтирает? Сперва думал: теленок, может, или собака. Нет, гляжу, человек.
– Ты, смотрю, не робкий.
Юрий был в сапогах, брюки заправлены чуть навыпуск, легкая тужурка расстегнута. От него попахивало одеколоном. Семену было странно, что Юрий наконец-то никуда не спешит, стоит и спокойно разговаривает.
– Куда же ты направился? – спросил Семен.
– Да так... – усмехнулся Юрий. – Ундина там одна проживает. Роскошная, черт побери. Особенно когда волосы распустит. Ух! – мотнул он даже головой, что-то, видно, вспомнив. – Прямо утонуть можно в этих волосах. Нырнуть, понимаешь, и задохнуться.
Он шагнул чуть в сторону, в полосу падающего из окна электрического света, глянул на часы.
– Заболтался я с тобой! – воскликнул он, заторопился. – А она, ведьма волосатая, точность любит. Слушай, а может, и ты со мной? У нее подруга есть.
– Нет, Юрка. Я тут тоже... жду, понимаешь...
– A-а, ну ясно... Я так и понял... Ладно, побежал. Как-нибудь надо бы встретиться, Семен, поболтать об жизни. Ты заходи как-нибудь к нам. Мы все будем рады – и я, и мать, и отец. Познакомиться надо же, в конце-то концов...
Последние слова он уже выкрикивал, оборачиваясь, на ходу. И побежал, наверстывая упущенное время, исчез в темноте. «Легко вроде живет мой братец», – подумал Семен, однако без осуждения и без неприязни, как-то равнодушно.
Семен вернулся к забору, сел на старое место, раздумывая, что же делать – уйти или дождаться Веру? И пока раздумывал, окно на втором этаже погасло. На улице сразу стало еще темнее. «Так... так... так... – вдруг тревожно, с туповатой болью, застучало в голове. – Интересно, одна Верка выйдет из райкома или с провожатым?»
Скрипнула входная райкомовская дверь, на высоком деревянном крыльце с перилами, которое находилось от Семена прямо через дорогу, кто-то в нерешительности топтался.
– Яков Николаевич? – вполголоса позвала Вера.
«Ага, ага... – еще сильнее застучало в голове у Семена. – Ну вот! Ну вот...» Мимо райкомовского палисадника кто-то быстро прошагал, почти пробежал. И одновременно застучали вниз по ступенькам крыльца Верины каблучки.
– А я думала, вы уже ждете, – сказала она суховато. – После моего звонка полчаса прошло.
– Извини, Вера, – послышался голос Алейникова. – Когда ты позвонила, у меня одно срочное дело было. Но все-таки я успел его закончить. И вот... Видишь, я бежал, как мальчишка.
– Я уж не знала, что делать – идти домой или в райкоме ночевать. Идемте. Столько сегодня работы было...
И они, переговариваясь вполголоса, ушли.
Семен задумчиво глядел в ту сторону, где затихли голоса Веры и Алейникова. Странно – он чувствовал себя легко и свободно, так же легко, как в тот вечер, когда они договорились с Верой отложить свадьбу до окончания войны.
К Вере Семен не испытывал ни ненависти, ни презрения. Все чувства, которыми он когда-то был полон, заглохли, умерли, будто их выдуло и унесло, как выдувает ветерком из потухшего костра последние струйки дыма. Семен стал веселее и жизнерадостнее, часто, сидя в кабине трактора, что-нибудь мурлыкал под нос. Веру он иногда встречал по дороге с работы или на работу, видел иногда, выходя во двор, ее платок за плетнем, разгораживающим их усадьбы. Он махал ей рукой, весело говорил:
– Привет, привет, Верка...
И проходил мимо или скрывался в доме.
Сперва Вера улыбалась в ответ и тоже махала рукой, потом заметила, видимо, в поведении Семена что-то необычное, насторожилась, в ее продолговатых глазах появилась тревога.
– Семен... Сема? – пыталась она остановить его несколько раз.
– Некогда, Вера... – бросал он, не останавливаясь.
В тот день, когда Колька, ворвавшись с улицы в дом, сообщил, что Андрейка Савельев убежал на фронт, а Димка кинулся на станцию в надежде перехватить еще беглеца, Вера тоже заспешила на вокзал.
Ее появление на станции вызвало раздражение Семена.
– Что тебе? – почти грубо крикнул он.
– Ничего... Помочь хочу поискать...
– A-а, найдешь его теперь...
Они облазили станцию, обшарили вагоны всех составов вдоль и поперек, осмотрели разгрузочные площадки, заглядывая за каждый ящик, за каждый штабель кирпичей, бумажных мешков с цементом, теса. И, уставшие, присели отдохнуть в полупустом здании вокзальчика на почерневшую, до лоска заглаженную деревянную скамью.
– Шустрый малый оказался, – проговорил, журавлем расхаживающий тут же, по вокзальчику, милиционер Аникей Елизаров. – От тоже мне сопляк... Ничего, от милиции не уйдет.
И, сильно вытянув шею из просторного воротника гимнастерки, пошел на перрон.
Вера и Семен сидели на скамье рядом, Семен был хмур.
– Сем... – осторожно сказала Вера, стащила с головы косынку и завернула в нее ладони, чтобы не было видно, как дрожат пальцы. – Я знаю, ты злишься, что Алейников этот... Я-то при чем тут?