– Нашла время! – воскликнул Семен раздраженно.
– Да как мне его найти... более подходящее-то, коли ты все бегаешь от меня?
– Ладно, хватит! – резко проговорил Семен и встал, но Вера уцепилась за него, повисла на плече. – Да ты что! Люди же все-таки...
– Пускай люди... Я не отпущу тебя, Сема... Я расскажу, мне надо рассказать.
– Хорошо, – как-то тихо и зловеще произнес Семен. – Рассказывай. Давно обещала.
Они опять сели. Вера мяла и теребила в руках косынку, будто хотела разодрать ее на клочья.
– Ну... приходил к нам Алейников, сватался... Я-то разве виновата, Семушка? Он давно, оказывается, на меня... Сперва-то как было? Столкнемся где в райкоме – он аж обожгет меня глазищами из-под своих мохнатых бровей. Потом в мою комнатушку повадился. Зайдет и стоит молчком возле окошка. Меня всю обдирает: чего, думаю, надо? И вот – домой заявился. У меня сердце заледенело...
Вера говорила, глотая обрывки слов, на Семена не глядела. Щеки и уши ее горели пунцовым пламенем.
– Ну а дальше... как у вас? – спросил он, смотря на эти пылающие уши.
– Вот именно – как и что дальше? Сказать ему прямо в лицо – ты, мол, что, сдурел, ты же старик почти? Так сказать, да?
– Ну, хоть и так.
– Я боюсь, Сема... – И она вздохнула. – Ей-богу, боюсь. Ведь кто он, Алейников этот? Я помню, как он тогда из Михайловки твоего дядю Ивана увез, как отца Маньки Огородниковой забирал... Я все помню. И когда... когда он провожает меня с работы, я иду ни живая ни мертвая.
– A-а, значит, встречаетесь все же?!
– Ага, – просто сказала Вера. – Он, случается, провожает меня, когда я допоздна на работе задержусь. Он будто чует, что я задерживаюсь. И ждет на улице. В райком-то стесняется заходить.
– Ждет... И о чем вы говорите, когда он тебя провожает?
– А ни о чем. Он молчит, и я молчу. Так и идем.
– Ну а... знает он, что мы с тобой... Про меня он знает?
– Знает... Я как-то сказала: «У меня парень есть, жениться мы собираемся».
– А он?
– А он молчит, Сема.
– Странный, однако, жених к тебе посватался, – насмешливо сказал Семен.
– Чудной он, это верно. Я же говорила тебе, смехота одна с его сватовством. Вот так и тянется эта тягомотина. А я будто в паутину какую попала.
– И как все-таки ты надеешься выпутаться из нее? – с любопытством спросил Семен.
– Да никак... Он сам скоро отстанет. Я чувствую, что ему все больше и больше неловко со мной. Да и какая я ему пара? Что он, не понимает? А ты сразу от меня в сторону... Да как ты мог подумать, что я на какого-то старика тебя променяю?
– Допустим, все это так, – помолчав, проговорил Семен. – Ну-ка, погляди мне в глаза...
Вера подняла голову. Краска с ее щек и ушей сошла. На Семена она поглядела ясным, чуть только удивленным взглядом.
– Значит, он чует, когда ты на работе задерживаешься? А может, ты нарочно и задерживаешься?
– Да ты что, Сема?! – Тонкие и длинные ее брови начали выгибаться.
– А может, ты сама ему и звонишь, чтобы он пришел... и проводил тебя?
– Сема, да ты что? – возмущенно воскликнула она, брови ее совсем сделались круглыми, но потом опали, губы обиженно дрогнули.
Семен хотел ей крикнуть, что она все врет, что отношения у нее с Алейниковым вовсе не такие, как она тут расписывает, хотел рассказать, как он недавно сидел у забора и слышал ее разговор с Алейниковым. Но, увидев ее удивленные глаза и брови, ее обиженные губы, вдруг решил, что ничего этого ей говорить не стоит, что это вызовет снова длинное и запутанное объяснение. И он сказал негромко и просто, сам удивляясь простоте и определенности своих слов:
– Я не люблю тебя, Вера.
Она хлопнула ресницами раз, другой. Брови ее снова начали выгибаться колесом, в глазах шевельнулись желтые точечки.
– Как?
– А так вот. И никогда не любил.
– Ты... ты что говоришь-то? – широко распахнула она глаза, в которых наконец заплескалась растерянность.
– Мне казалось, что я любил. А я – не любил. И ты не любишь.
Он поднялся. Вера отшатнулась на другой конец скамейки, будто ожидала, что Семен ударит ее. Руки со скомканной косынкой она крепко прижала к груди.
– И ты, Вера, никогда никого не сможешь полюбить. Ни меня, ни Алейникова, никого... Потому что тебе нечем любить.
– Как – нечем? Почему – нечем?!
– А вот почему – я не знаю. Не объяснить мне этого...
И он вышел на перрон, оставив ее на грязном вокзальном диванчике. Она сидела все в той же позе, крепко прижав руки к груди, широко раскрыв свои длинные, в желтых крапинках, растерянные глаза.
Яков Николаевич Алейников до смерти перепугал Кирьяна Инютина и его жену Анфису, когда нежданно-негаданно появился в их доме.
«Все!.. За отца, за отца спрос пришел наводить...» – похолодел Инютин.
Его отца, одноногого Демьяна, ушедшего в тайгу с бандой Михаила Кафтанова и состоявшего при нем казначеем, по рассказам пленных бандитов, кто-то убил однажды ночью ударом в висок не то молотком, не то обухом топора и забросил в сарай. Было это в глухой таежной деревушке Лунево. Кирьян эти рассказы слушал со смешанным чувством жалости и облегчения, вслух же сказал при всех: «Туда ему и дорога». Но с того времени, как посадили Ивана Савельева, начал всерьез побаиваться, что и с него могут учинить спрос за отца, долгие годы жил в страхе: а вдруг да и заявится Яков Алейников.
Об этом постоянном страхе знал Федор Савельев, не одобрял его, говорил нередко раздражительно, но с оттенком участия и покровительства:
– Да не дрожи ты... С меня же не учиняют спрос за Ваньку. Мы-то причем, если у моего братца да у твоего отца головы были конскими кругляшами набиты? Что он, Алейников, не понимает? Был бы родитель твой жив, сам ответил бы за себя, как Ванька...
Кирьян соглашался с Федором, но все-таки ждал Якова. И вот он пришел...
– Здравствуйте. Я пришел просто так... то есть не просто так... Я хотел насчет Веры поговорить, – сказал Алейников, неловко сев на табурет.
Инютин, Анфиса да и сама Вера долго не могли понять, о чем, собственно, говорит Алейников, они слышали его слова, но смысла уловить были не в состоянии. Наконец Вера вскрикнула, будто кто сдавил ей горло, закрыла лицо руками, стрелой кинулась из кухоньки в комнату, с грохотом прикрыла за собой дощатые створки, прижалась к ним спиной. Голова ее пылала, по телу проходили судороги. В груди сильно стучало, каждый удар сердца больно отдавался в голове, расплывался тупым звоном.
Когда она почувствовала, что Алейников ушел (она не слышала этого, а именно почувствовала), и распахнула дверные створки, отец тер ладонью мокрый лоб, а мать в каком-то забытьи сидела на той табуретке, с которой только что встал Алейников. Щеки матери горели ярким, нездоровым румянцем, глаза были печальны и тоскливы. Ни слова не говоря, Вера кинулась к матери, упала ей на грудь и зарыдала...
– Да-а... Вот тебе, значит, и шило-мыло-купорос, – произнес Кирьян. И непонятно было, удивляется ли он неожиданному сватовству или тому, что видит мать и дочь обнявшимися.
В эту ночь Анфиса легла спать с дочерью. Вера молча подвинулась, освобождая ей место.
Собственно, до утра почти они и не спали, лежали тихо, смотрели в темноту. Время от времени каждая вздыхала.
– Ну и как же, доченька, теперь? – спросила наконец мать.
– Не знаю, – сказала Вера неожиданно ровным голосом.
Анфиса вздрогнула, будто ее по голому телу хлестнули струей холодной воды. А Вера продолжала говорить спокойно, не торопясь, словно обсуждала, какой фасон платья ей выкроить:
– Он ведь, Алейников, старый и... И вообще, я боюсь его. У меня, когда он в райком заходит, и то мурашки по коже. Что, думаю, все обдирает меня глазищами из-под своих бровей? А он нацеливался, выходит... А у меня ведь Семка, мама... Мы же насчет свадьбы договорились.
– А ты его любишь, Семена-то? – спросила мать злым, свистящим шепотом.
– Ну а как же? Ведь все промеж нас решено.
– Так что же тогда... рассуждаешь-то? И вздыхаешь... И вообще?
– Что я вздыхаю? Что вообще?
– Я и спрашиваю – что?
Вера шевельнулась, будто ей неудобно было лежать, приподнялась на локте.
– Не понимаю, об чем ты.
Анфиса только шумно глотнула воздух и надолго замолчала.
Взошла где-то поздняя луна, бледный ее свет пролился сквозь окно, тускловато заблестели никелированные шарики на спинке железной кровати, обещая каждую секунду погаснуть.
– Она разная бывает, любовь, дочка, – неожиданно заговорила мать. Голос ее теперь удивил Веру. Он был печальный, сожалеющий о чем-то. И Вера подумала, что у матери сейчас, наверное, опять такие же тоскливые глаза, как вечером, когда она сидела на табуретке после ухода Алейникова. – Когда солнце заглядывает в окошко, эти шарики горят, аж больно глядеть. А сейчас, видишь, чуть поблескивают неживым, мертвым светом.
– Да к чему ты это?
– Я подумала – какая у тебя любовь к Семену? Настоящая или...
– Перестань! – вскрикнула Вера. – Я же не спрашиваю, какая у тебя любовь к отцу...
Анфиса опять судорожно глотнула воздух, грудь ее, как от толчка, взметнулась и опала.
– И к чьему отцу, моему или Семкиному, – безжалостно докончила Вера.
– Ты... дура! – Анфиса резко повернулась, нащупала лицо дочери и сухой, горячей ладонью прикрыла ей рот.
– А я что, не вижу! – со злостью откинула она руку матери. – Не маленькая...
Кровать начала подрагивать, и Вера поняла, что мать беззвучно плачет. Раздражение у Веры прошло, ей даже стало жалко мать.
– Не надо, мама... Извини меня, я не хотела...
Анфиса затихла, опять долго они лежали безмолвствуя.
– Я знаю, ты не маленькая, Вера, и ты все видишь... – измученным голосом начала Анфиса. – Но что ты знаешь о моей любви? Ничего... И никто не знает. Обо мне всегда говорили: «Потаскушка Анфиса». А я не такая. Что я сделаю, если... если не могу его, проклятого, из сердца вынуть? Мне и перед людьми и перед вами, детьми своими, стыдно. А не могу...