Она снова всхлипнула, и вдруг они будто поменялись местами: Анфиса стала дочерью Веры, а та ее матерью. Вера, успокаивая, ласково гладила мать по горячей голове, по голым теплым плечам.
– А он, паразит такой, пользуется этим, – продолжала Анфиса. – Потому и живем мы все втроем как неприкаянные – я, жена Федора Анна, Кирьян... Зачем живем, чего мучаемся – непонятно. Она, Анна, хорошая ведь женщина. И отец твой хороший. Ты даже не знаешь, Верка, какой он хороший... Федор-то и мизинца его не стоит.
– Не знаю, мам... Не замечала, – честно призналась Вера. – Мне все казалось – отец глупый и пьяница.
– Со мной не только поглупеть и спиться ему совсем впору... Я удивляюсь, как он с ума не сошел. Ведь он-то меня без памяти любит.
– Да ты что, мам! – Вера даже рассмеялась. – Вот уж не поверю!
– Любит, я-то знаю... Оттого и терпит мое... мое распутство. За терпение я ему лишь одно обещала – детей только, мол, от тебя буду рожать, не сомневайся. За остальное – не взыщи. А Федора не трогай. Тронешь его хоть пальцем – уйду от тебя. Он и не трогает. И с меня поначалу не взыскивал, скрипел зубами, а терпел. Потом бить начал. Напьется – и до полусмерти исколотит. Я терпела. Что ж, я понимала, каково ему...
Вера слушала, все больше изумляясь открывавшимся ей сложным глубинам человеческих отношений.
– Но как же это, мама, так? – спросила она полушепотом. – Когда же ты так полюбила? И почему? За что?
– Когда? Почему? За что? – печально переспросила Анфиса. – Разве это объяснишь? Все перепуталось, переплелось, сбилось в тугой комок – теперь ни расплести, ни размотать, ни расчесать. Да и не к чему это делать. Все было бы хорошо, если бы Федор на мне женился. А он – на Анне. А я не знаю, со зла ли, с отчаяния ли за Кирьяна вышла.
– А ты любила... отца, когда выходила-то? – спросила спокойно и раздумчиво Вера. И, почувствовав, что мать медлит, вдумываясь, видно, в ее вопрос, добавила: – Хоть маленько-то любила?
– Маленько, может, и любила. Но я еще не знала, что Федора так люблю. Или, может, думала, что оно пройдет, покровоточит сердце да зарубцуется, пеплом покроется. А оно заполыхало еще жарче. А то бы разве я вышла за Кирьяна? И вообще, за кого-то...
Они лежали обе на спине, разговаривали вполголоса, и обе смотрели на мерцающие в полутьме кроватные шарики. Они по-прежнему поблескивали тускло и неярко, а потом вдруг потухли быстренько, один за другим, – луна, видимо, уплыла в сторону, и ее бледные лучи не доставали теперь окошка.
– Я ни о чем таком не говорила, дочка, с тобой никогда, – продолжала Анфиса, когда шарики потухли. – А сейчас, гляжу, лежишь, вздыхаешь.
– Ну так что? Смешно все-таки – старик влюбился.
– Не ври, Вера! – построже сказала Анфиса. – Этот старик – Алейников! В районе-то страшнее его нет начальника. И я чую – завиляла твоя душонка от соблазна.
– Куда завиляла? Какого соблазна?! – почти с искренней обидой воскликнула Вера. – Что придумываешь?
– Я не придумываю, Верка, – вздохнула Анфиса. – Она у тебя вообще вроде вилюшками пошла.
– Интересно... Я не знаю, прямая она у меня выросла или вилюшками. А ты знаешь.
– А со стороны всегда виднее. В общем, гляди... Обзаришься – потом локти будешь кусать, ежели к Семену у тебя настоящая любовь.
– А она бывает, настоящая-то?
Анфиса, кажется, перестала даже дышать. А дочь продолжала насмешливо и безжалостно:
– И что такое – настоящая? Ты к Семкиному отцу бегаешь и думаешь, что у тебя настоящая... А оно все не так, все проще. Тебя тянет просто к мужику сильному, удачливому, зацепистому в жизни... С досады бегаешь, что вышла за размазню какого-то, а не за мужика. Чтоб отомстить ему...
– Верка! – Анфиса рывком села на кровати.
– Чего – Верка? – поднялась и Вера. – Зачем кричишь? Разбудишь всех.
Анфиса посидела безмолвно, тихо опустилась на подушку, до самого подбородка натянула одеяло.
– Вон ты, оказывается, какая выросла?! А мне-то, дуре, невдомек...
– Ну, так знай теперь, – сказала Вера спокойно.
Анфиса полежала не шевелясь минут десять-пятнадцать, откинула одеяло, спустила ноги с кровати.
– И как же теперь ты... с Семеном?
– Что с Семеном? Не облезет, ежели что... Но я сказала – не знаю еще. Погляжу.
Анфиса всхлипнула раз-другой.
– Опять... – насмешливо произнесла Вера. – Тебе-то что волноваться? Не тебе решать...
– Да как ты можешь... Как ты можешь? – Анфиса не договорила, захлебнулась в слезах, замолчала, но дочь поняла ее с полуслова.
– Так и могу... Потому что Семка, он... Я думала, он в отца... А он вроде в отца, да только в моего... Когда я поняла это, подумала: свадьбу нашу отложить бы, что ли. Тем более что война. В общем – договорились отложить. Но все-таки до конца я с ним все обрывать не хочу... Не хотела пока. Да и сейчас – надо еще поглядеть поближе, что он такое, этот Алейников.
Анфиса ждала, когда дочь выговорится и замолчит, а потом встала и пошла в кухню, на свою кровать. Но у двери остановилась и произнесла чужим, незнакомым голосом:
– Глядеть гляди, а Семкину жизнь я тебе калечить не дам. Я объясню ему, какая у тебя душонка, чтоб он знал...
– Не смей! Ты... слышишь?! – воскликнула Вера, сорвалась с кровати, подбежала к матери, шлепая по полу голыми ногами, взяла ее крепко за плечи. – Не вмешивайся, понятно? Иначе... иначе...
– Что иначе?
– Не знаю... Но нехорошо будет... На всю жизнь врагами сделаемся. Ты ведь меня не знаешь еще, мама...
– Это правда, я тебя не знала еще, – сказала Анфиса и вышла.
На другой день после сватовства Вера весь день безвыходно просидела в своей рабочей комнатушке. Ей казалось почему-то, что все сотрудники райкома знают уже о необычном предложении Алейникова, поглядывают на нее с удивлением и любопытством. Когда ей приносили какую-нибудь работу, она брала ее молча, не поднимая глаз, а пальцы ее подрагивали.
И еще ей казалось, особенно под вечер, что каждую минуту может войти Алейников. И всякий раз, когда со скрипом отворялась дверь, она еще гуще наливалась краской, у нее багровела даже шея. И она не знала, не представляла, что она будет делать, как поведет себя, если действительно появится Яков.
Но он не появился в райкоме ни в тот день, ни в другой, ни на третий. Вера как-то успокоилась и уже чуточку обиженно подумывала: «Интересно...»
На пятый или шестой день, под вечер, он зашел. Вера сидела спиной к двери и, когда скрипнула дверь, даже не обернулась.
– Извините... Это я, – сказал Алейников и замолчал.
Вера вскочила из-за машинки, прижала ладони к груди. Потом отвернулась, села, склонилась снова над стареньким громоздким «Ундервудом». Ее свежие щеки полыхнули густым румянцем, маленькие уши тоже загорелись, краска стала заливать даже шею, обсыпанную пушистыми завитками волос.
– Я... я слушаю, Яков Николаевич...
– Я, собственно, хотел... А теперь мне надо поговорить с вами... – сбивчиво проговорил Алейников и замолчал.
Вера все держала руки под грудью, чувствовала, что сердце ее бьется уже тише, спокойнее. Она только сейчас обратила внимание, что Алейников, все время обращавшийся к ней на «ты», вдруг перешел на «вы». Подумав об этом, она чуть улыбнулась, но тут же испугалась этой своей улыбки, прикусила нижнюю губу.
– Ну, говорите.
– Я хотел бы не здесь. Сюда могут войти...
– А где же?
– Не знаю. Идите куда-нибудь. Куда хотите. Я пойду следом... Я очень, очень прошу.
Вера резко поднялась, резанув его изумленно-непонимающим взглядом, сдернула с вешалки пальтишко.
Потом они шли вдоль улицы на край села – Вера впереди, чуть опустив голову. Вечер спускался тихий, теплый, небо было серым, успокаивающим, без облаков, только на западе тянулись освещенные скрывавшимся уже солнцем две или три серебристо-розовые длинные полосы.
Миновав последние домишки, Вера вышла в степь, пошла между невысокими, облезшими за лето холмами, вышла к Громотушкиным кустам, остановилась возле зарослей, села на какой-то бугорок или кочку, прикрыв полами тоненького пальто ноги до самых щиколоток.
– Боже, стыд-то какой! – прошептала она, когда подошел Алейников, и закрыла лицо ладонями. – Мне казалось, из-за каждого плетня, из каждого окна на меня глядят.
– Да, это у нас не очень ловко получилось, – с горьковатым оттенком в голосе сказал Алейников. – Я как-то... не мог придумать лучшего способа пригласить вас на свидание.
– Что я делаю, дура? Зачем это я?.. – И Вера подняла на Алейникова, как там, у порога, беспомощный взгляд.
– Вы что? – пожал плечами Алейников. – Я вот как очутился здесь, не пойму.
В голосе его опять была горечь. Он опустился рядом на землю и стал о чем-то думать. Вера поглядывала на него краешком глаз, покусывала нижнюю губу и теперь размышляла, как ей себя вести с ним, что отвечать. О чем он будет с ней говорить, она примерно знала.
– Напугали же вы нас, особенно мать с отцом, когда пришли тогда к нам, – сказала она.
Алейников поднял на нее тяжелый взгляд, долго и внимательно рассматривал девушку.
– Что вы так смотрите?
– Да, люди, к сожалению, боятся меня.
– А вам разве это неприятно? – усмехнулась она.
Под лохматыми бровями у Алейникова вспыхнул вопросительный огонек. Но он тотчас погас, чуть продолговатое лицо его сделалось угрюмым и холодным.
– Слушай, Вера, – он снова перешел на «ты», так ему было все-таки удобнее. – Я понимаю, как я жалок и смешон... в этом своем положении. Ты в дочери мне годишься. Тебе двадцать, а мне пятьдесят. Я знаю также, что меня не поймет никто, как не поняли твои родители. Отец твой вообще ни слова тогда не сказал, мать ответила, что не может ничего... и не хочет решать за дочь, что я должен у тебя спросить. И вот... я решился спросить...
Когда он говорил, в голосе его была дрожь, он волновался, как мальчишка, не знал, куда девать свои глаза и руки. Вера сидела притихшая. Поставив локоть правой руки на колено, она прикрывала ладошкой лицо и... чуть улыбалась. Она теперь не боялась Алейникова, она успокоилась и думала: пятьдесят – это, конечно, много. Но он еще ничего на вид, не очень страшный и моложавый. Без рубца на щеке был бы попригляднее, но и рубец не очень портит, придает даже какой-то колорит. Н