– Он не понимает, ты говоришь, твоих слов? – почти закричал Кошкин, останавливаясь перед Засухиным и тыча кулаком в сторону Алейникова. Потом подбежал к Якову, раздвинув руки коромыслом, схватился за кромки стола, будто хотел поднять его над головой и обрушить на Алейникова. – Ты не понимаешь?! Нет, ты все понимаешь, Яков! Ты знаешь, что невинных в тюрьмы отправляешь! Корнея-то Баулина за что? Какой он такой враг народа? Мы, помнится, тут же, в этом кабинете, объясняли тебе, что никакой он не враг. Ты даже к Поликарпу Кружилину подбирался! Каким таким путем удалось Поликарпу из твоих лап выскользнуть – непонятно. Но слава богу, что выскользнул. Теперь до нас добрался! Да еще ишь ты – почему, дескать, вы такие горластые? Еще, сволочь такая, издеваешься?
При слове «сволочь» Алейников и Засухин одновременно вскочили со своих мест.
– Данило! – крикнул Засухин предостерегающе.
А Алейников не закричал, он только побледнел и проговорил сухим голосом:
– Я не издеваюсь... Я только хотел спросить и понять...
– Спросить и понять? – опять загремел Кошкин. – Это нам надо спросить тебя: в кого же ты превратился, Яков? Руки твои – в крови!
– Данило?! – опять воскликнул Засухин, подошел к Кошкину, тряхнул его за плечо. – Замолчи!
– Нет, не буду молчать! – рванулся Кошкин, сбросил руку Засухина с плеча. – По локоть и выше даже...
– Да разве он виноват, что в крови? – багровея, закричал всегда спокойный и уравновешенный Засухин.
Алейников тупо и непонимающе поглядел на Засухина, недоуменно сел, сжал виски нахолодавшими еще от стекла ладонями. Как сквозь ватную подушку доносился до него голос Кошкина:
– А кто – мы, что ли, виноваты с тобой? Или Корней Баулин? Или Поликарп Кружилин?
«Нет, вы не виноваты, не виноваты! – хотелось закричать Алейникову во весь голос. – И Баулин не виноват, и Кружилин... А Полипов? А вот – Полипов...»
Но он не закричал, он позвонил и сказал, не глядя на Кошкина с Засухиным: – Уведите.
Когда их повели, он вдруг встрепенулся, крикнул:
– Арестованного Засухина оставьте!..
Некоторое время они сидели безмолвно друг против друга. В просторном кабинете стояла мертвая тишина, будто здесь никого и не было. Потом Алейников вышел из-за стола, потыкался, как пьяный, из угла в угол, остановился у окна, долго глядел на улицу, тихо спросил:
– Почему же так оно идет в жизни, Василий Степанович?
– Как? – не понял Засухин.
– Почему судьба определила одним песни петь, а другим за горло певцов душить?
– A-а... Видишь ли, Яков Николаевич... Долгий это и сложный разговор, – медленно произнес Засухин. – И обстановка неподходящая...
– Неужели ты не видишь... что я не хочу душить, никому не хочу забивать песни обратно в горло! – Он обернулся, лицо его было мертвенно-бледным, на нем ярко выделялся косой багрово-синий шрам.
– Ну, допустим, что я вижу, – проговорил Засухин. – Точнее говоря, догадываюсь с недавних пор. Только ты врешь маленько, Яков Николаевич. Еще год или полтора назад ты с радостью хватал каждого за горло.
– И все-таки я бы уточнил: не с радостью, а с усердием, – сказал Алейников, садясь.
– Ну что ж, – помедлив, произнес Засухин, – пожалуй, это будет точнее.
– Потому что я думал – доброе дело делаю.
Засухин чуть поморщился при этих словах, и Алейников понял, что пояснения его лишни.
– И все-таки, Василий Степанович, объясни мне – почему оно так идет в жизни?!
– Наверное, жизнь идет так, как ей должно идти. – Засухин, говоря это, пожал плечами, и казалось, слова эти он произносит машинально, а сам думает о чем-то другом.
– Как то есть?!
– Скажи-ка, Яков, мы тут оказались с Кошкиным не благодаря стараниям Полипова?
Засухин спросил это быстро, вскинул на Алейникова свои остро-проницательные глаза. Поворот мыслей Засухина был настолько неожиданный, что Алейников вздрогнул, опустил глаза.
– Н-нет... – ответил он, чуть припнувшись. И этой заминки с ответом и того, что, отвечая, Алейников спрятал неловко глаза, было достаточно, чтобы Засухин понял правду.
«Ну и хорошо, что понял, – с облегчением подумал Алейников. – По крайней мере не все будут проклинать меня. Хоть один человек не будет проклинать...»
Алейников долго боялся поднять лицо, ему казалось, что Засухин смотрит на него насмешливо и уничтожающе-презрительно.
Засухин действительно глядел на Якова не отрываясь, в самом деле чуточку улыбался, но в его улыбке не было ничего насмешливого или презрительного, темноватые глаза его светились мягким, доброжелательным, может быть чуточку грустноватым только, светом. Алейников не понимал, отчего в глазах Засухина светится такая улыбка. И еще более он удивился, когда Засухин проговорил:
– Видишь, Яков, жизнь действительно идет, как ей положено идти.
– Не вижу! – почти прокричал он, мотнув головой так, что заныли мускулы на шее. – Не понимаю я, Василий Степанович, как она идет, куда она идет!..
Алейникову было мучительно стыдно слышать свой голос, признаваться в собственном бессилии и тупоумии. Но слова эти помимо его воли сорвались с языка и, казалось, долго еще звенели в тишине кабинета после того, как он умолк. И еще казалось, что уже теперь-то Засухин поднимется со своего места, не спеша подойдет к столу и пригвоздит его какими-нибудь убийственными словами, насмешкой.
Однако Засухин только прикрыл уставшие от сегодняшней, такой трагической для него ночи глаза, пальцами помял веки, чуть усмехнулся и заговорил:
– Не видишь, не понимаешь... Что же, давай поразмышляем вместе... Вот мы все воевали за новую власть, за благородные идеалы... Мы победили и строим сейчас новое общество – самое высоконравственное общество на земле.
При этих словах Алейников поднял голову, в глазах его что-то плеснулось.
– Что, не согласен? – спросил Засухин, пристально глядя на Алейникова.
Яков, не ответив, опустил лишь глаза. По губам Засухина опять скользнула едва заметная, горьковатая усмешка. И он спокойно, чуть раздумчиво только, продолжал:
– Именно, Яков, самое высоконравственное... Потому что руководствуемся самыми благородными идеалами, которые только есть у человечества, которые оно выработало за много веков своего существования. Но... – Засухин чуть припнулся, помедлил, – но парадокс состоит в следующем: строя самое высоконравственное общество, мы допускаем самые безнравственные вещи...
– Что ты мне объясняешь, как ребенку?! – воскликнул раздраженно Алейников. – Ты мне объясни, если можешь, – почему такие вещи происходят? Это, это объясни...
Засухин поглядел на него с укором, чуть даже покачал головой.
– Я к тому и иду, Яков. Только не думай, что мое объяснение... окончательное, что ли, что я поведаю тебе абсолютную истину... Человечество разберется потом, может быть, при нашей жизни еще, а может, и позже. История никаких тайн не любит, долго скрывать их не может и не умеет. И люди узнают причину этого и даже... и даже виновников найдут, если они есть... Всех найдут, по именам перечислят... Я же объясню тебе, как я сам сейчас понимаю то, что происходит в стране. Объясню, может быть, очень приблизительно, общими словами. Но и приблизительное понимание этого мне помогает жить.
– Ну, объясняй, – тихо попросил Алейников, когда Засухин замолчал.
– В общем-то, оно ведь все очень просто, Яков... Надо только отчетливо себе представлять и понять, что мир еще далеко не совершенный. Вот я в одной книжке вычитал такие слова: мы, люди, уже не звери, потому что в своих поступках руководствуемся не только одним инстинктом, но мы еще и не люди, потому что в своих поступках руководствуемся не только голосом разума...
Алейников напряженно вдумывался, пытаясь понять смысл услышанного. Потом сказал:
– Я не могу принять эту теорию. Она какая-то животная.
Засухин усмехнулся невесело.
– Наша беда, может быть, в том и заключается, что многие вещи мы тотчас принимаем за теорию, сразу же примеряем ее к нашей истории, к нашей жизни и – или безоговорочно руководствуемся ею, или так же безоговорочно отвергаем. Вот и ты сразу – «не принимаю». А между тем, если чуть вдуматься в эти слова, может быть, и я, и ты, и... Полипов – все мы на свои поступки посмотрим как-нибудь иначе, увидим их, возможно... я не говорю – обязательно, возможно – в другом свете? А?
Алейников начал, кажется, понимать мысль Засухина. По всему его телу прокатилась горячая волна, она родилась где-то в груди, ударила в голову – лоб Алейникова сразу вспотел.
– То есть ты хочешь сказать, что я... – начал он и замолчал, не зная, что говорить дальше, какими словами выразить охватившие его чувства.
– Да, я хочу сказать, что пришло время – и в тебе заговорил, начал брать верх голос разума, – помог ему Засухин. – И такое время рано или поздно придет ко всем, даже к нашим убежденным противникам. Конечно, к одному раньше, к другому позже. Теперь видишь, теперь понимаешь, как и куда идет жизнь?
Алейников молчал. Он молчал и думал: все, что сказал сейчас Засухин, – общеизвестная, даже примитивная истина, что когда-то он, Алейников, эту истину вроде и знал, но забыл, а теперь вспомнил вдруг, он словно спал, а теперь проснулся или начал просыпаться.
А Засухин между тем говорил:
– В мире извечны истина и несправедливость, свет и тьма, ум и глупость, а короче – добро и зло стоят друг против друга. Мы, люди, в семнадцатом году впервые нарушили это противостояние добра и зла. Нарушили, но не победили еще. Мы победим, когда наши идеи, идеи добра, восторжествуют на всей земле. А пока борьба между добром и злом продолжается. Но зло существует вековечно, оно очень цепкое, оно пустило длинные корни, и борьба с ним будет еще долгой, упорной и жестокой, Яков. Она будет кропотливой. Будут еще, может быть, и войны, страшные и разрушительные, во всяком случае – намного страшнее и разрушительнее, чем схватка со злом в семнадцатом году. Но в конце концов победит добро, потому что в этом именно и суть и смысл жизни.