— Чего же не опровергаешь? — спросил Валентик жёстко.
— Вот что, хороший такой, — повернулся к нему Фёдор. — Пошёл бы ты в…
И поднялся.
— О-о! — протянул Валентик даже удовлетворённо, тоже встал, положил тяжёлую, как камень, руку ему на плечо, стал давить вниз.
Рука была тяжёлой, но Фёдор чувствовал — несильной. Валентику этому не только не прижать к лавке его, но даже не пошатнуть. И если бы сейчас развернуться и звездануть Валентика в грудь, она бы только хрястнула, сам бы он вмазался в стену и осел по ней на землю, уже мёртвый. И желание такое возникло у Фёдора, но он не сделал этого, покорно сел.
— Откуда же ты родом, Фёдор Силантьевич? — спросил Валентик таким тоном, будто ничего и не произошло.
— А оттуда… куда тебя только что послал.
— Грубиян ты, — усмехнулся добродушно Валентик. — Невоспитанный человек. А я личное дело твоё смотрел. Интересное…
Фёдор повернулся, полоснул его взглядом, но ничего пока не говорил.
— Путал ты, путал там… в своей автобиографии.
— Ничего не путал. Чего там запутанного?
— До войны… не в Шантаре ты жил? Деревня такая есть в Сибири.
В автобиографии, которую Фёдор составил ещё в Пятигорске, давая подписку служить немцам, он ни словом не обмолвился о Шантаре, смешал правду с вымыслом. Зачем он это сделал, Фёдор ни тогда, ни сейчас объяснить не мог. О последствиях его измены для Анны в случае чего он не беспокоился, о детях даже не подумал. А вот взял да и насочинял чёрт-те что. Всё это Фёдор помнил. И поэтому сейчас при упоминании Шантары невольно дёрнулся, вскочил. И только потом понял, что выдал себя с головой.
— Тебе что? — тяжко выдохнул он. — Какое дело?
— Сядь ты, — попросил тихо Валентик.
Грузовики, набитые солдатами, с рёвом трогались с места один за другим. Из подвального этажа казармы выбежал Садовский, что-то сказал штандартенфюреру и юркнул обратно. «Если не прикончил, то сейчас прикончит Подкорытова», — машинально отметил Фёдор, лихорадочно размышляя: откуда же о Шантаре знает этот мозглявый человек, откуда?
Грузовики с солдатами уехали — Лахновский оказался, выходит, прав, где-то за Шестоковом шёл бой с партизанами, и вот потребовалось подкрепление. И это отметил Фёдор попутно и даже усмехнулся невесело: «Всё, как змей, чует». Три взвода по двадцать пять человек в каждом ещё с вечера были отправлены к месту выхода на связь с Метальниковым, три были брошены им на помощь, в Шестокове осталось теперь из всей «армии» Лахновского сорок девять человек, включая специальный взвод охраны, Фёдора, Валентика и самого Лахновского. Да ещё немецкий гарнизон из пятнадцати солдат, Майснер, Кугель и человек двенадцать из штаба «Абвергруппы», если считать и шифровальщика, и радиста, и повара. Всего около восьмидесяти человек. Это тоже была сила немалая, способная защитить Шестоково, если какая-то группа партизан, как предполагал Лахновский, вздумает напасть одновременно и на деревню.
Всё это мелькало в мозгу у Фёдора, не заслоняя главной мысли: откуда же Валентик знает о Шантаре? Ещё он, глядя, как суетится на площади перед казармой Лахновский, выстраивая оставшихся солдат своей «армии», как пробежал куда-то толстобрюхий немецкий повар Отто, неумело держа обеими руками карабин, подумал, что выставленные на подступах к Тестокову секреты он сейчас ведь не проверил, а к ним, возможно, подбираются уже партизаны, может быть, постовые уже бесшумно сняты… Да нет, успокоил Фёдор самого себя, партизаны не могут снять постовых так легко, на всех тропах, на всех более или менее удобных и возможных участках подхода к Шестокову натянуты тщательно замаскированные проволоки, тронь любую — загремят подвешенные недалеко от постовых склянки и банки, разбудят их, если и задремали. Систему эту, не очень и хитроумную, но надёжную, придумал сам Бергер. Бывало, что зверь какой-нибудь — лисица или волк — натыкался на проволоку, и тотчас постовые принимали особые меры предосторожности, сообщали об этом в караульное помещение, которое находилось рядом с казармой, в старом деревянном доме. Но такое случалось редко, зверьё отсюда ушло. И, кроме того, секреты нынче выставлены усиленные. И Валентик вот только что проверил все три поста на западной окраине. Хотя чёрт его знает, всё может случиться, Фёдор сам когда-то был партизаном и понимает, что для людей, воюющих в тылу противника, нет ничего невозможного.
Мысли эти, вихрем проносясь в голове, разламывали её, но чем сильнее он испытывал боль, тем спокойнее становился, его охватывало безразличие ко всему окружающему и происходящему вокруг, возникала надежда на скорое избавление от всего… От всего!
— Какое тебе дело, где я до войны жил?! — ещё раз повторил он, усмехаясь.
— Из любопытства я, Савельев, из любопытства, — тоже усмехнулся Валентик. Говорил он вполголоса, отчего слова его приобретали зловещий оттенок. — Такая у меня профессия.
— У всех у нас теперь профессия, — едко сказал Фёдор, согнулся, упёр локти в колени и опустил голову.
— Ну, у меня она такая всегда была… С Алейниковым вашим даже вместе пришлось поработать. Не так давно было.
Несколько секунд после этих слов Фёдор ещё находился в прежней согнутой позе, затем стал поднимать голову, медленно разогнулся.
Валентик глядел на Фёдора в упор, не мигая. В слабых отсветах начинающегося где-то утра зрачки его остро блестели.
— С каким… таким нашим? С каким ещё Алейниковым?
— С Яковом Николаевичем.
— Слушай, ты… — прорычал Фёдор яростно. — Чего тебе от меня надо? Чего?
— Он тут, неподалёку. Прифронтовой оперативной группой НКВД командует, — будто и не заметив ярости Фёдора, продолжал Валентик. И ухмыльнулся. — Я у него был начальником школы подрывников и разведчиков, пока… Лопух он, ваш Алейников.
— Ошибаешься, друг хороший! — неожиданно бросил Фёдор, как-то враз понявший, что терять ему нечего, что всё давно потеряно и что в биографии своей он напутал и напетлял когда-то зря, напрасно, делать это было ни к чему. — Ошибаешься! Он ещё тебе загнёт салазки.
— Осмелел?! — повысил голос Валентик. — Не рано ли?
Лахновский, проводив машины, нырнул в нижний этаж казармы, где висел на стене староста Подкорытов. На площади теперь никого не было. Керосиновый фонарь над входом в казарму тускло освещал небольшое пространство, пробивающийся сквозь тучи рассвет съедал сумрак, разжижал и без того слабенький свет этого фонаря.
— Он тебе… обо мне рассказал? — спросил Фёдор угрюмо.
— Беседовали мы иногда, — неопределённо уронил Валентик.
По выработавшейся издавна привычке он старался не говорить больше того, чем требовалось в определённой ситуации, ничего не разъяснять и не болтать, понимая, что лишнее слово, лишняя информация может обернуться рано или поздно нежелательно для кого-то, в том числе и для него самого. Сколько раз уж он жестоко убеждался в этом. Тогда, у железнодорожного переезда, не подай он голоса, не поболтай в темноте с немцами о пустяках, не услышала бы его, не обратила бы внимания просто, а значит, не узнала бы потом его эта проклятая Олька Королёва, разведчица Алейникова, и всё было бы в порядке. И до сих пор, и кто знает, сколько бы и потом ещё сидел он в этой спецопергруппе Алейникова, делал бы своё дело, которое высоко ценил Бергер. Не для Бергера, не для паршивой этой Германии: старался он, Алексей Валентик, как и Лахновский. Но Лахновский уже трухлявый пень, для чего ему жизнь? А он, Алексей Валентик, ещё поживёт! Жизнь ещё может распахнуться ему во всю ширь. Только надо быть осторожным и предусмотрительным. Можно вот этого подонка, эту грязную свинью, как немцы правильно называют всех русских, ошеломить сообщением, что не только Алейникова, а ещё одного землячка его, Полипова Петра Петровича, бывшего председателя Шантарского райисполкома, знает Валентик, недавно на твоих, мол, глазах приволок его из-за линии фронта и перевёл обратно, оставил в тылу у красных. Только зачем? Мало ли какие последствия могут из этого выйти! Их никогда не предусмотришь, эти последствия. И Фёдору Савельеву о Полипове ничего не сказал, и Полипову о Савельеве, об Алейникове ни словом не обмолвился.
— И чего же он такого про меня тебе наговорил? — спросил Фёдор, нервно растерев жёсткой подошвой немецкого сапога окурок. — Какие сказки?
— В гражданскую войну партизанил ты, говорил, отчаянно.
Промолвив это, Валентик опять стал смотреть на Фёдора в упор, с презрением, пронизывая холодными зрачками насквозь, точно Лахновский своей тростью. И Фёдор с тоскливой обречённостью подумал, что спасения от этого человека нет и не будет, что Лахновский со своей тростью, кажется, просто щенок против Валентика. Только что Фёдор был равнодушен ко всему на свете, в том числе и к собственной смерти, с облегчением даже ждал её, а теперь вдруг в затылке и в висках похолодело, в сознании уныло заворочалось, заскребло, больно отдавая во всей голове: неужели смерть? Неужели смерть — и всё потухнет в сознании?! Всё останется здесь — земля, травы, эти вот серые предутренние облака, Анфиска… Вот эта фляжка со спиртом останется, кто-то, живой и невредимый, будет из неё пить, а его, Фёдора, не будет! Его не станет — раз и навсегда. Он сгинет, а на земле над его прахом будет светить солнце и плескаться звёздное море, греметь грозы и мести снежные метели.
— Зачем, сволочь, я тебе понадобился? Зачем?! — прохрипел он.
— Не знаю… Да и не нужен ты мне пока. Потом, может быть… — вяло проговорил Валентик.
— Когда потом? Что потом? — вскрикнул Фёдор.
— Не знаю, не знаю, — ещё протянул дважды Валентик и вздохнул. И продолжал так же тихо и раздумчиво, будто не замечал теперь возбуждённого состояния Фёдора: — Советские войска снова приближаются. Под Харьковом тоже чёрт-те что творится. Да и вообще, судя по всему… Даже этот подонок, этот Лахновский, считает, что Сталинград — это только цветочки… Заметался, как крыса.
Валентик неожиданно дёрнулся, в одну секунду преобразился и, схватив Фёдора за плечи, остервенело затряс его.