— Ты нормальная ли?! Где это он тебя ждет?
— Здесь, на заводе. Он приехал, я знаю, чувствую…
И, ни слова больше не говоря, встала, оделась, направилась к выходу.
По заводскому двору Наташа шла медленно, опустив голову, не обращая внимания на суетящихся вокруг возводимых корпусов людей, на их голоса, на шум работающих под зимним небом в незакрытых еще каменных коробках станков, на лязг железа, грохот сбрасываемых откуда-то сверху толстых плах, автомобильные гудки. Она обходила кучи покореженного металла, дымящегося шлака, желтой, не присыпанной еще снегом глины, битого кирпича. Она шла и шла, куда вела ее какая-то непостижимая сила. Руфина Ивановна, встревоженная до предела, шагала сзади метрах в двенадцати, то останавливаясь, то прибавляя ходу, чтобы не потерять девушку из виду.
У склада № 8 Наташа впервые остановилась, подняла голову. У изгороди из колючей проволоки было пустынно, там, за проволокой, у ворот склада, ходил человек в желтом овчинном полушубке, с винтовкой за плечами. Наташа пошевелила бровями и, опустив голову, пошла дальше.
…Она нашла Семена в самом дальнем углу заводской территории, где мужчины и женщины долбили кирками и ломами мерзлую земляную кучу, а тяжелые комки бросали в кузов автомашины. Семен сидел в кабине грузовика. Склонившись на баранку, он то ли спал, то ли думал. Потом быстро поднял голову, поглядел на приближающуюся Наташу, выпрыгнул из машины.
— Я знала, что ты все равно здесь… что я найду, — сказала она, глядя ему прямо в глаза.
— А я вот третий день на автомашине, — проговорил он, будто оправдываясь. — Трактор на ремонт отогнал.
— Такую каторгу какая машина выдюжит! — сердито бросила женщина в растоптанных валенках, залатанной телогрейке. — Машина — она не человек. Отъезжай, что ли, нагрузили уж.
— Наташа? — Из-за машины появилась Марья Фирсовна, держа обеими руками совковую лопату. — Ты что тут, Наташенька?
— Потому что я знала… — Девушка поглядела на женщину в худой телогрейке, на Марью Фирсовну, на горящий сбоку костер из обрезов досок и разбитых ящиков.
К костру подходили люди, протягивали к огню ладони. Туда же подошла и Руфина Ивановна, Наташа зачем-то кивнула ей, будто поздоровалась, ступила на подножку грузовика и села в кабину. Сквозь толстое стекло она еще раз поглядела на толпу у костра. Люди стояли у огня недвижимо и все смотрели в ее сторону. Наташа улыбнулась им, они только этого, наверно, и ждали, потому что вдруг сразу все поплыли куда-то в сторону, исчезли, и костер исчез, перед глазами Наташи мелькали теперь, подрагивая, желтые кирпичные стены, грязный снег, какой-то забор, изгородь из колючей проволоки; потом — заснеженные крыши домов, синеватые уже от наступающих сумерек, голые ветки деревьев, бревенчатые стены, оконные ставни — голубые, розовые, зеленые… Все это летело теперь ей навстречу, грозя расшибить, раздавить ее, похоронить под обломками, но не расшибало, а неслось все мимо, мимо, вызывая головокружение.
— Останови, останови! — воскликнула она, хватаясь за Семена. Но едва притронулась к его плечу — ее прошило словно током, она отпрянула в угол кабины.
Остановив грузовик, Семен повернулся к ней:
— Наташа!
— Ты… знал, что я приду сейчас? — спекшиеся ее губы почти не шевелились.
— Нет… Но я хотел, чтобы ты пришла. — Глаза его сухо блестели, руками он сжимал судорожно баранку, точно хотел отломить ее и выбросить из кабины.
Его слова барабанили ей в уши, мешая понимать их смысл. Но о смысле она все-таки догадывалась.
— Семен, Семен… — прошептала она, ткнулась горячим лбом ему в плечо. Но тут же отпрянула опять, закричала почти враждебно: — Выпусти меня! Открой…
Он, стараясь не задеть ее, протянул руку, открыл дверцу. Наташа тотчас выпрыгнула на снег, зашагала прочь. Семен тоже вылез из кабины. Она вдруг остановилась, пошла назад, сперва тихо, потом все быстрее, быстрее. Подбежав, беззвучно упала ему на грудь, прижалась крепко и беспомощно. Она ничего не сказала, и Семен тоже…
Потом Наташа, откинув голову, поглядела ему в глаза. Наверное, она увидела в них именно то, что хотела, улыбнулась и пошла, скрылась в ближайшем переулке.
Этот сон, начавшийся в последние дни января, продолжался весь февраль, месяц теплый и буранный, в конце которого притаилась трагедия.
Каждый день для Наташи начинался и кончался одним именем, одним звуком, чистым, как первый снег, — Семен. Просыпаясь, она прежде всего слышала это слово. И под его звон засыпала улыбаясь, и улыбка даже во сне жила на ее припухших и крепких, ни разу не целованных еще губах.
Первое чувство пришло к ней негаданно, оно хлынуло, как неожиданный ливень на иссушенную долгим зноем, разлопавшуюся от жестокого огня землю. Душа Наташи, вконец заледеневшая, до предела измученная, теперь щедро, жадно и доверчиво открылась навстречу добру и теплу.
Где-то во второй половине февраля, искристой лунной ночью, они возвращались из кино, медленно шагая по заваленной рыхлым снегом улице. Их обгоняли тоже возвращающиеся из клуба стайки девчонок. С разных сторон слышались сперва голоса, потом все затихло, они шли по улице одни.
В клубе показывали документальные фильмы «Парад наших войск на Красной площади в Москве 7 ноября 1941 года» и «Подруги, на фронт!». По дороге в клуб Семен смеялся и шутил. Когда погас свет, он сразу же отыскал в темноте ее руку, а потом отпустил. После каждой части был перерыв, зажигался свет, но Семен все хмуро смотрел на экран. До конца сеанса он не проронил ни слова и сейчас молчал.
Молча прошли они мимо дома. Неожиданно начался тихий снег.
— Сема, что с тобой? — спросила она наконец, останавливаясь. В лицо Наташи бил из ближайшего окошка свет, в глазах ее подрагивали тревожные искорки, широкие брови влажно блестели от растаявших снежинок.
Он никогда еще не дотрагивался до ее лица, а тут вдруг взял за щеки обеими ладонями. Она схватила его руки, но не отбросила их. В глазах ее сильнее задрожали искорки.
— Я люблю тебя, — сказал он полушепотом. — Но я ведь скоро уеду. Туда, на фронт… Я не могу… И мне обещали в военкомате. Весной, наверное.
— Ну так что же! — воскликнула она. — Я знаю. Я сколько хочешь буду тебя ждать! Хоть вечность. А до весны еще долго, долго…
Когда так же медленно шли к дому, опять оба молчали. Семену чудилось, что Наташа мучительно раздумывает над чем-то и за что-то его осуждает.
— А ты уже любил… кого-нибудь? — спросила вдруг она, когда они остановились у крыльца.
— Не знаю, — ответил он. — Вот в этом доме живет Вера Инютина. У нас были с ней… отношения. И мне казалось, я любил ее. Потом понял — нет… Не за что любить ее.
— Разве любят за что-то?
— А как же.
— А меня ты — за что?
Он молчал, не зная, как на это ответить.
— Ну, вообще… Это трудно сказать так вот, сразу.
— Почему ты никогда не поцелуешь меня? — чужим голосом проговорила она. Глаза ее были открыты широко, сделались почти круглыми, в них блеснули слезы. Она поднимала голову все выше, запрокинула ее назад, шагнула к нему, выдохнув: — Сема!
Она уже падала, когда он подхватил ее. Он ее поцеловал сперва где-то возле уха, потом возле носа и уж потом неловко отыскал ее пересохшие, крепко сжатые губы. И едва он коснулся их, она глухо застонала, оттолкнула его, взбежала на крыльцо, застучала в двери.
— Наташа… погоди.
— Уйди! Молчи! Уйди, молчи… — беспрерывно повторяла она, яростно колотя в дверь.
— Сейчас… Кто там? — послышался голос Анны.
— Наташа! — еще раз сказал Семен, когда дверь открылась. — Мама, ты извини, иди…
— Ты… ты уходи! — прокричала ему Наташа.
— Да что случилось? — тревожно спросила Анна Михайловна. — Идите в дом.
Семен, ни слова больше не говоря, ушел в дом, а Наташа в сенях припала к теплому плечу его матери, тяжело зарыдала, будто ее смертельно обидели:
— Я не буду ждать его! Не буду ждать, я не смогу! Я вместе с ним пойду… на фронт, в огонь, на смерть — куда угодно! Тетя Аня…
— Ну, ну… — растерянно сказала Анна, одной рукой поддерживая девушку. — Я раздетая, пойдем.
Она завела ее в темную кухню. На своей кровати заворочался Федор, закряхтел.
— Что стряслось такое? — проговорил он, кашляя, включил свет. — Что за переполох, спрашиваю?
— Ты спи. Ничего, — сказала Анна, уводя Наташу из кухни в комнату.
Там, не зажигая света, она молча раздела всхлипывающую беспомощную Наташу, молча помогла ей лечь на кровать рядом с крепко спавшей Ганкой, взяла табуретку и села рядом. Из соседней комнаты выглянула Марья Фирсовна, спросила, не надо ли чего. На своей печи шептала что-то бабушка Феня.
— Ничего не надо, спите все, — ответила Анна, погладила Наташу по вздрагивающему плечу. — И ты спи, успокойся.
Наташа взяла ее руку, прижалась к ней щекой.
— Я люблю его, люблю!
— Ты говорила, я знаю, — вздохнула Анна, не отнимая руки.
Наташа действительно сказала об этом всем сразу в тот январский день, когда получила паспорт, когда отыскала на заводской территории Семена и уехала с ним. Расставшись с Семеном, она долго, может быть несколько часов, бродила по Шантаре, ни о чем не думая, домой пришла глубокой ночью. В кухне находились сам Федор Савельев, Анна Михайловна, Марья Фирсовна. Они о чем-то говорили, при ее появлении все враз умолкли, все поглядели на нее. Ей на секунду лишь стало не по себе, но тут же она тряхнула головой и сказала:
— Что вы так смотрите все? Да, да, я люблю его!
И в полной тишине, как сквозь строй, прошла через кухню. Проходя, видела испуганные глаза Анны Михайловны, прищуренный взгляд отца Семена, виноватое выражение лица Марьи Фирсовны. Еще она заметила, что отец Семена зачем-то дергал кончик уса и от этого, наверное, его щека багровела.
Потом он всегда глядел на нее так прищуренно, с любопытством и часто дергал ус. Анна Михайловна же как-то посуровела, была чем-то недовольна, часто молчаливо и пристально оглядывала Наташу с головы до ног. Но ни слова не сказала ей до сегодняшнего дня.