Сейчас он работал над «Первой книгой Уризена», и как раз это казалось мне намного сложнее, чем предыдущие «Адские пословицы» и «Песни невинности», в работе над которыми я ему преданно помогала. Мне действительно было трудно, потому что я не понимала ничего из этих прекрасных драматических картин, которые Блейк наколдовывал словами. Неужели он действительно так думал? Что описывал? Где? Где это происходит и когда? Это легенда или миф? Я спрашивала у Дизя.
— Это происходит всегда и везде, — отвечал Дизь с блеском в глазах.
Закончив какой отрывок, он важно перечитывал вслух каждую строку, ожидая моих замечаний. Иногда казалось, что я понимаю только отдельные слова и вообще не улавливаю их содержания. Мне не слишком везло помочь парню. Я не любила поэзию и все стихи на свете были для меня слишком сложными и непонятными. Не могла понять, почему всех этих увлечений нельзя описать по-человечески — прозой. Тогда Дизь терял терпение и горячился. Мне нравилось так его поддразнивать.
Я не думаю, что как-то особенно помогала в переводе. Ему это удавалось лучше, его ум был находчивый, цифровой, так сказать; а мой продолжал оставаться аналоговым. Дизь быстро схватывал смысл и умел посмотреть на предложение, которое переводил, совсем с другой стороны, отбросить излишнюю привязанность к слову, оттолкнуться от него и вернуться с чем-то совершенно новым, прекрасным. Я постоянно подсовывала ему солонку, потому что верю в собственную теорию, что соль значительно усиливает процессы передачи нервных импульсов между синапсами. И он привык погружать в ней наслюнявленный палец, а затем слизывать с него соль. Я свой английский успела накрепко забыть, и мне не помогла бы даже соль со всей Велички[3], а кроме того, такая кропотливая работа быстро мне надоедала. Я чувствовала себя совершенно беспомощной.
А как перевести считалку, с которой могли бы начинать забаву маленькие дети, вместо того, чтобы бесконечно повторять «Эне Бене Рес»:
Every Night & every Morn
Some to Misery are Born
Every Morn & every Night
Some are Born to sweet delight,
Some are Born to Endless Night.
Это самый известный Блейков стишок. Его невозможно перевести, чтобы не потерять ритм, рифму и детскую лаконичность. Дизь брался за него много раз, и это напоминало решение шарады.
Сейчас он съел суп; еда разогрела его, и парень раскраснелся. Волосы наэлектризовались от шапки, и над головой был небольшой, забавный ореол.
В тот вечер нам было трудно сосредоточиться на переводе. Я устала и чувствовала себя ужасно неловко. Не могла думать.
— Что с тобой? Ты сейчас очень рассеянная, — отметил Дионизий.
Он был прав. Боли ослабли, но полностью не утихли. Погода была ужасная, дул ветер, шел дождь. Когда дует ветер с долины, трудно бывает сосредоточиться.
— Какой демон пустоту эту отталкивающую создал? — спросил Дизь.
Блейк подходил к настроению этого вечера: нам казалось, что небо низко нависло над Землей так, что всем сущим Созданиям осталось немного пространства для жизни, немного воздуха. Низкие, темные облака целый день мчались по небу, а сейчас, поздно вечером, терлись о вершины своими мокрыми животами.
Я убеждала его остаться на Ночь, иногда так бывало — тогда я стелила Дизю на диване в моей небольшой гостиной, выключала электрокамин и оставляла открытую дверь в комнату, где спала сама — чтобы мы слышали дыхание друг друга. Но сейчас он не мог. Объяснял, сонно потирая лоб, что комендатура переходит на какую-то другую компьютерную систему; мне не очень хотелось углубляться, на какую именно, важно, что из-за этого у него была куча дел. Должен прийти на работу рано утром. А тут еще и эта оттепель.
— Как ты доедешь? — беспокоилась я.
— Неважно, лишь бы до асфальта.
Мне не нравится было, что он уходит. Я накинула на себя две куртки, надела шапку. Мы были в желтых непромокаемых резиновых плащах, похожие на гномов. Я провела его к дороге и охотно пошла бы с ним дальше, до асфальта. У него под плащом была тонкая куртка, висевшая на нем, как на вешалке, а ботинки, хотя и сушились на батарее, нисколько не высохли. Но он был против, чтобы я шла дальше. Мы попрощались на дороге, и я уже было двинулась домой, как он позвал меня.
Дизь показывал рукой в сторону Перевала. Что-то там светилось, едва заметно. Странно.
Я вернулась.
— Что это может быть? — спросил он.
Я пожала плечами.
— Может, кто-то ходит там с фонариком?
— Пошли, проверим. — Он схватил меня за руку и потянул, как мелкий скаут, который оказался перед чем-то таинственным.
— Сейчас, Ночью? Успокойся, всюду так мокро, — сказала я, пораженная его упрямством. — Может, это Матога потерял фонарик, и он лежит там и светит.
— Это не свет фонарика, — сказал Дизь и двинулся наверх.
Я пыталась его остановить. Схватила за руку, но в моей ладони оказалась лишь перчатка.
— Дионизий, нет, мы туда не пойдем. Умоляю.
Но он был как сумасшедший, потому что вообще не отозвался.
— Я остаюсь, — это была попытка прибегнуть к шантажу.
— Ладно, тогда возвращайся домой, я сам пойду и проверю. Может, что-то случилось. Иди.
— Дизь! — воскликнула я со злостью.
Он не ответил.
Поэтому я шла за ним, подсвечивая нам фонариком, выхватывая из темноты пятна света, в которых терялись любые цвета. Облака висели так низко, что можно было за них ухватиться и позволить нести себя куда-то далеко на юг, в теплые края. А там прыгнуть с высоты прямо в оливковую рощу, или хотя бы в виноградник в Моравии, где делают невероятно вкусное зеленоватое вино. А тем временем наши ноги увязали в размокшем снегу, и дождь пытался залезть нам по капюшоны курток, чтобы донимать еще и там.
Наконец мы это увидели.
На перевале стоял автомобиль, большой джип. Все дверцы были открыты и внутри горел неяркий свет. Я остановилась в нескольких метрах, боялась приблизиться, чувствовала, что сейчас расплачусь как ребенок, от страха и нервов. Дизь взял у меня фонарик и медленно подошел к автомобилю. Посветил внутрь. Там было пусто. На заднем сиденье лежал портфель, черный, и еще какие-то пакеты, видимо, с продуктами.
— Слушай…, - тихо сказал Дизь, растягивая слова. — Я этот джип знаю. Это «Тойота» нашего Коменданта.
Теперь он ощупывал светом фонарика пространство возле автомобиля. Машина стояла в месте, где дорога поворачивает налево. Справа кустилась чаща; при немцах здесь стояли дом и мельница. А сейчас были разве что поросшие кустарниками руины и высокий орех, к которому осенью сбегались Белки со всей округи.
— Смотри, — сказала я, — посмотри, что тут на снегу!
Луч фонарика выхватил странные следы — множество круглых отпечатков размером с монету, везде их было полно, вокруг машины на дороге. И еще — следы тяжелых мужских ботинок. Они были хорошо заметны, потому что снег таял, и темная вода заполняла каждую впадину.
— Это следы копыт, — сказала я, приседая и внимательно присматриваясь к небольшим, круглым отпечаткам. — Это следы Косуль. Видишь?
Но Дизь смотрел в другую сторону, туда, где размокший снег был вытоптан, уничтожен до основания. Луч фонарика продвигался дальше, к зарослям и через мгновение я услышала, как Дизь ахнул. Он стоял, наклонившись над устьем старого колодца в кустах, у дороги.
— Боже мой, Боже мой, Боже мой, — повторял он как заведенный, и это меня полностью вывело из равновесия. Ведь известно, что ни один бог не придет и не справится здесь со всем этим.
— Боже, там кто-то есть, — вскрикнул Дизь.
Мне стало жарко. Я подошла к нему и выхватила фонарик из его руки. Посветила в отверстие и увидела ужасную картину.
В неглубоком колодце торчало скрюченное тело, головой вниз. За плечом виднелась часть лица с открытыми глазами, страшного, залитого кровью. Из отверстия торчали ботинки, массивные, с грубыми подошвами. Колодец давно был засыпанный и мелкий, этакая яма. Когда-то я сама прикрывала ее ветками, чтобы туда не попали Овцы Стоматолога.
Дизь стал на колени и беспомощно коснулся этих ботинок, погладил их голенища.
— Не трогай, — прошептала я.
Сердце бешено стучало. Мне казалось, что сейчас эта окровавленная голова повернется в нашу сторону, из-под засохших струй крови сверкнут белки глаз, а губы шевельнутся, чтобы произнести какое-то слово, и тогда это тяжелое тело начнет вылезать наверх, назад, к жизни, разъяренное собственной смертью, гневное — и схватит меня за горло.
— Может, он еще жив, — умоляющим тоном сказал Дизь.
Я молилась, чтобы это оказалось не так.
Мы стояли с Дизем окоченевшие и в полном ужасе. Дизь вздрагивал, словно его трясло в судорогах — я испугалась за него. Он стучал зубами.
Мы обнялись, и Дизь заплакал.
Вода хлынула с неба, вытекала из земли, которая, казалось, превратилась в огромную губку, пропитанную ледяным дождем.
— Схватим воспаление легких, — всхлипывал Дизь.
— Пойдем отсюда. Пойдем к Матоге, он знает, что делать. Идем отсюда, не надо здесь стоять, — предложила я.
Мы двинулись назад, обнявшись неуклюже, словно раненые солдаты. Я чувствовала, как у меня пылает голова от неожиданных, волнующих мыслей, я почти видела, как эти мысли парят под дождем, превращаются в дым и присоединяются к черным тучам. И когда мы так шли, скользя по размокшей земле, во мне вдруг родились слова, которыми я возжаждала поделиться с Дизем. Очень хотелось произнести их вслух, но пока что не могла добыть их из себя. Они убегали. Я не знала, как начать.
— Господи Иисусе, — всхлипывал Дизь. — Это Комендант, я видел его лицо. Это был он.
Мнение Дизя всегда для меня много значило, и я не хотела, чтобы он считал, что я сумасшедшая. Только не он. Когда мы уже оказались у дома Матоги, я собрала в кулак все свое мужество и решила сделать очередной шаг и сказать ему, что я обо всем этом думаю.