мутном детективно-драматическом бульоне. Одряхлевший в маразме проклятый дом шепчет: «Сейчас я тебе кое-что покажу», — и показывает всяческие дряблые непотребства. Мама-полицейская как раз для таких случаев дала совет: закрой глаза и считай до пяти.
В отличие от «Звонка», не бесспорно, но не бессмысленно переснятого Гором Вербински, «Проклятие» оказалось проблемным для адаптации. На первый взгляд, оба сюжета по-своему интернациональны. Зло в «Звонках» распространялось технологично, как вирус, записанный на пленку. В «Проклятиях» по старинке было привязано к дому. Однако картина мира, которую невинными каракулями рисовал в своих японских фильмах Симидзу, была, пожалуй, мрачнее, чем у Накаты. А в поисках настоящей японской меланхолии, посмотрите жуткий шизофреничный «Маребито», который Симидзу снял в очевидном соавторстве с Синьей Цукамото. Многое станет ясно. Например, что свободы воли, честных правил и границ в проклятом мире не предполагалось в принципе, как и снисхождения. Ни для живых, ни для мертвых, ни для жён, ни для мужей, ни для кошек, ни для младенцев.
Зло в «Проклятиях» существовало просто и страшно: как мусор, которым зарастал сначала дом, а затем и пустой город. Как окровавленный пластик мусорного мешка, превративший мертвое женское тело в уродливое ползущее существо. Грязный, бессмысленный хаос, пустота, поглотившая наивные человеческие сюжеты. Западные дома с привидениями — всегда герои с уникальным лицом. Невзрачный дом в «Проклятии» был обезличен и типичен. Он связывал разрозненные смерти и исчезновения как минус-объект, как провал в мир маребито в тихом токийском проулке. Если у него и было лицо — то Такео Саэки, идеально безлико сыгранного Такаси Мацуямой, или — пустоты, отсутствия лица Каяко на собранном по кусочкам семейном снимке.
В первом «Проклятии» маленький Тосио, которого пришёл навестить учитель, был самой страшной своей версией. Он еще не совсем посинел и был достаточно реален, чтобы вздрагивать от протянутой заботливой руки взрослого. Он улыбался рисунку, за который похвалил учитель, рассказывал маме, что папа убил кошку Ма, и скорее всего знал, что папочка убил и его тоже. В «Других» осознание мертвыми своей смерти было припрятано для финального твиста: мертвые были неотличимы от живых, они никуда не исчезали, потому что ни ада, ни рая, ни хотя бы чистилища, скорее всего, не существует. То, что для западного кино было внезапным нарушением правил, для японского — норма со времен Мидзогути, и в своих кустарных фильмах Симидзу лишь делал то, что для него очевидно. Призраки и живые в «Проклятиях» обретались в общей пустоте, которая кровила и захламляла мир.
Вероятно, от этой пустоты можно было бы спастись ритуалом — или же, в переводе на киноязык, стилем, на это у героев дешевого хоррора нет шансов. Потому фильмы Симидзу и были так тревожны. Дешевизна магнитной пленки в «Звонке» была лишь технической частностью; кустарность «Проклятий» — условием, при котором фильм вырабатывал смысл. Поместить эту банальную историю и программный набор трюков в чистенький здравомыслящий мир, как это сделали Рэйми и Песке, значит всего лишь снять еще один проходной западный фильм о призраках. Что ж, вот и он.
Впрочем, был ведь и третий вариант. Остранить трэшевость оригинала, взяв ее как стиль, — и рассказать историю о том, как можно возродить образ из мусора. Авангардиста бы сюда. Они хотя бы умеют делать «ку-ку».
Красный октябрь
Джо Р. Ландсдэйл
Октябрьская ночь была тёмной и прохладной. Дождь был сильный. Луна была скрыта за тёмными облаками, которые время от времени вспыхивали молниями, а небо грохотало, как будто это был большой живот, который был голоден и нуждался в пищи.
Белый «Chrysler New Yorker» проехал по улице и остановился у обочины.
Водитель заглушил двигатель и выключил свет, повернулся, чтобы посмотреть на сооружение, стоящее в этом месте, уродливое жестяное строение со слабой лампочкой, прикрытой абажуром из жестяной шляпы над выцветшей надписью: «Гараж Боба». Какое-то время водитель сидел неподвижно, затем он протянул руку, поднял с сиденья завёрнутый в газету пакет и положил его себе на колени. Он медленно открыл его. Внутри был блестящий, маслянистый молоток с чёрной рукоятью.
Он поднял молоток, коснулся его головкой своей свободной ладони. На ней осталось небольшое грязное пятно. Он сомкнул руку, разжал её, потёр пальцы вместе. Это было похоже на… но он не хотел об этом думать. Всё это закончится достаточно скоро.
Он снова засунул молоток в пакет, снова завернул его в газету, вытер пальцы с внешней стороны бумаги. Он стянул с заднего сиденья плащ и положил его себе на колени. Затем, положив руки на руль, он поёрзaл на сидении.
Синий «Фoрд» последней модели подъехал к нему, оставил место на подъезде к гаражу и припарковался. Никто не вышел. Мужчина в «Крaйcлeрe» не двинулся с места.
Прошло пять минут, и прямо за «Крaйcлeрoм» припарковалась другая машина, «Шeврoлe» последней модели. Вскоре после этого прибыли ещё три машины, все они были последних моделей.
Ни одна из них не заблокировала подъезд к гаражу.
Никто не вышел.
Ещё пять минут прошли, прежде чем белый фургон с надписью: «Мясная лавка Мерца», объехал «Крaйcлeр» и покатил задним ходом по подъездной дороге, почти до ворот гаража. Мужчина в плаще с капюшоном и с пакетом вылез из своего фургона, подошёл к задней его части и открыл дверь.
Дверь синего «Фoрдa» открылась, и мужчина в аналогичной одежде с пакетом под мышкой вышел из машины и пошёл по подъездной дорожке. Двое мужчин кивнули друг другу. Мужчина, который вылез из «Фoрдa» подошёл к гаражу и открыл дверь.
Двери других машины открылись. Мужчины в плащах с пакетами вышли из машин и направились к задней части фургона. У пары из них были фонарики, и они светили ими внутри фургона, давая остальным хороший обзор того, что там было — обёрнутого мешковиной свёртка, связанного верёвкой, который шевелился и стонал.
Мужчина, который вёл фургон, сказал:
— Забирайте!
Двое мужчин передали свои пакеты своим товарищам и забрались внутрь, подняли извивающийся свёрток и отнесли его в гараж. Остальные последовали за ними. Мужчина из «Фoрдa» закрыл дверь гаража.
Если не считать лучей двух фонариков, они стояли близко друг к другу в темноте, словно нити плоти, которые внезапно были стянуты в узел. Двое со свёртком оторвались от остальных, и вместе со своими товарищами, направляющими их путь лучами своих фонариков, отнесли свёрток к стойке с машинными маслами и поместили его между двумя колёсными аппарелями. Когда это было закончено, двое, нёсшие свёрток, вернулись, чтобы присоединиться к остальным, чтобы восстановить этот плотный узел из плоти.
Снаружи дождь стучал по крыше звуком болтов, брошенных на землю. Молнии танцевали в пол-дюжине маленьких зарешёченных окон. Ветер сотряс жестяной гараж со звуком, похожим на дрожащий хвост гремучей змеи во время удара, затем стих.
Некоторое время никто не говорил. Они просто смотрели на свёрток. Свёрток закачался, и стоны от него были громче, чем когда-либо.
— Можно, — сказал человек из фургона.
Они сняли одежду, повесили на вешалки на стену, натянули снова плащи.
Человек, который вёл синий «Фoрд», внимательно вгляделся в темноту и подошёл к стойке с машинными маслами. На одном из металлических пандусов рядом со свёртком лежал бумажный пакет. Ранее в тот же день он сам положил его туда. Он открыл его и достал пригоршню свечей и коробку спичек. Используя спичку, чтобы направить себя в темноте, он поставил свечи по всей длине пандусов, зажигая их на ходу. Когда он закончил, гараж засветился мягким янтарным светом. За исключением задней части строения. Там было темно.
Мужчина со свечами внезапно остановился, пламя спички заколебалось между кончиками его пальцев. Волосы на его шее сзади встали дыбом. Он слышал движение из тёмной части гаража. Он быстро затушил спичку и присоединился к остальным. Вместе группа развернула свои пакеты и крепко взяла их содержимое в руки — молотки, тормозные ручки, ломы, тяжёлые гаечные ключи. Затем все они встали, глядя в сторону задней части гаража, где двигалось что-то тяжёлое и вялое.
Звук гаражных часов — огромной штуки с надписью «Пейте Coca-cola» на циферблате — походил на тиканье бомбы замедленного действия. Была минута до полуночи.
Под часами, время от времени видимыми, когда свет свечей попадал под ветер, был календарь. На нём было написано «Октябрь», и на нём был изображён улыбающийся мальчик в комбинезоне, стоящий среди тыквенного поля. Тридцать первое было обведено красным.
Теперь взгляд упал на свёрток между пандусами. Он перестал извиваться. Звук, который он издавал, был не совсем стоном. Мужчина из фургона кивнул одному из мужчин, который водил «Крaйcлeр». Он подошёл к свёртку, развязал верёвки и стянул мешковину. Напуганный темнокожий юноша, связанный кожаными ремнями, с кляпом из носка во рту и бандане, смотрел на него широко раскрытыми глазами. Человек из «Крaйcлeрa» старался не оглядываться. Юноша начал извиваться, сопеть и метаться. Кровь текла на его запястьях там, где кожа была cвязана верёвкой; когда он метался, он сопел ещё быстрее, потому что петля была обёрнута вокруг его шеи, далее за спиной и привязана к его лодыжкам.
Из задней части гаража снова раздался звук, громче, чем раньше. За ним последовал внезапный вздох, который вполне мог быть ветром, пробивающимся между стропил.
Водитель фургона выступил вперёд и громко заговорил с задней частью гаража.
— У нас есть кое-что для тебя, слышишь? Как и всегда, мы выполнили свою часть договора. Ты выполнишь свою. Думаю, это всё, что я хотел сказать. В следующем октябре всё будет так же. Во славу, имени твоего!
На мгновение — всего лишь на мгновение — когда свечи уловили сквозняк и направили свои яркие головы в том направлении, возник проблеск какой-то фигуры. Человек из фургона быстро отступил.
— Во славу, имени твоего… — повторил он. Затем повернулся к мужчинам. — А сейчас — как всегда. Не перестарайтесь. Сделайте, как в прошлый раз.