<…> вовсе не считается „традиционной манерой английской прозы“».
Если взглянуть на наследие Лавкрафта с этого угла, то в созданных им художественных мирах открывается качественно новое измерение. Принято считать, что ведущей темой его космического ужаса является осознание ничтожества человеческой жизни перед лицом вселенной. И это, разумеется, так. Но более существенно то, что бросающееся в глаза несоответствие выбранного им языка описываемым событиям выводит на передний план куда более серьезную философскую проблему, чем признание бесполезности всех людских начинаний. Эту проблему сам Лавкрафт сформулировал как «конфликт с временем» — и я бы добавил, что в его случае это еще и конфликт с пространством (особенно это заметно в таких шедевральных вещах, как «Музыка Эриха Цанна» или «Хребты безумия», где главными врагами рассказчиков становятся ландшафт и архитектура). Подлинный ужас, таким образом, заключается не в беспредельности и непознаваемости мира, а в его абсолютной непригодности для человека. «Меня волнует только цивилизация, только уровень развития и организации, способный удовлетворить сложные психологические, эмоциональные и эстетические нужды высокоразвитых и чувствительных людей», — пишет Лавкрафт и, как знают читатели, вновь и вновь обнаруживает, что его утопические фантазии обречены на провал: в его прозе главными жертвами неизменно становятся самые творчески одаренные люди — художники, ученые, первооткрыватели.
Но вот парадокс: как указывает Джоши, сам Лавкрафт ни в коем случае не считал себя пессимистом и реакционером. Более того, на страницах своего журнала Conservative он гордо называл себя прогрессивистом, а слово «реакция» использовал как ругательное (употребляя его именно в том смысле, в каком употребляем его сегодня мы). Ну а консерватизм самого писателя, по мнению Джоши, имел характер не идеологический, скорее «Лавкрафту нравилось представлять себя суровым политическим реалистом». Правда, таковым он не являлся, о чем свидетельствуют, например, его политические штудии, посвященные созданию Лиги Наций, в которых он балансирует между, как сейчас сказали бы, критикой глобализма и откровенной конспирологией (прикрываясь всемирной организацией, подпольщики будут плести заговоры против всего мира). Впрочем, свои взгляды Лавкрафт достаточно легко менял, а к публичной политике относился скорее с пренебрежением — не особо вдохновенные статьи в Conservative так и остались его потолком в этой деятельности.
Если политический консерватизм Лавкрафта был консерватизмом пикейного жилета, то его консерватизм культурный имел куда более последовательный и реальный характер. В 1914 году он развязал на страницах любительских журналов Новой Англии настоящую войну против писателей и поэтов, выступавших за обновление английской орфографии: написание nite вместо night казалось ему самым настоящим цивилизационным вызовом, ставящим человечество на грань глобальной катастрофы:
«В статье „Страсть к упрощенной орфографии“ (United Cooperative, декабрь 1918 г.) Лавкрафт преподносит читателям ученую лекцию по истории упрощенного написания слов, начиная с „радикальной и искусственной схемы фонетического письма“ сэра Томаса Смита в Елизаветинскую эпоху, „где игнорировались все законы консервативности и естественного развития“, и заканчивая другими попытками упрощения, предпринятыми в семнадцатом, восемнадцатом и девятнадцатом веках. Любопытно, что его обзор заканчивается 1805 годом, и Лавкрафт не упоминает активные высказывания за „реформу правописания“, свойственные уже его времени: Джордж Бернард Шоу предлагал создать новый алфавит, поэт Роберт Бриджес применял упрощенную орфографию. В конце статьи Лавкрафт взывает к коллегам по любительской журналистике: „Неужели среди нас нет толковых критиков, способных своим примером и наставлением провести систематизированную борьбу против „упрощенного“ письма?“».
По-моему, предельно показательно, что эти баталии всерьез занимали Лавкрафта ровно в те годы, когда остальное человечество проливало реки крови в настоящей войне. Для неординарно устроенного ума в этом не было противоречия: глобальная война, которой прежде не знал мир, и несоблюдение академических правил для него были равноценными приговорами всей цивилизации. Именно это неразличение жизни физической и интеллектуальной, ставшее осознанным выбором Лавкрафта, и есть, как мне кажется за чтением книги Джоши, источник того, что в наше время однозначно считывается как упрямая реакционность Лавкрафта.
И все же, несмотря на то, что «Я — Провиденс» представляет собой пример того, как следует писать биографии классиков, именно в сюжете о Лавкрафте-расисте явно виден ее, пожалуй, единственный серьезный недостаток. Заключается он в том, что Джоши хотя и подводит к чрезвычайно интересным выводам о темной стороне своего героя, делает это с избыточным пиететом, редуцируя собственные суждения до нехитрой мысли: да, Лавкрафт был расистом, но в его эпоху в этом не было ничего необычного. Это позиция удобная, но тем и неубедительная. Отмахиваться от лавкрафтовского расизма как от досадной черты его характера — значит слишком упрощать совершенно захватывающий сюжет того, как, вопреки всему, мастеру ужасов удалось не просто выжить в массовой культуре, но и год от года наращивать свое присутствие в ней, заодно ловко вскрывая ее самые болезненные и слабые места. Под последним я имею в виду то, как в экранизациях Лавкрафта и в видеоиграх по мотивам его книг создателям приходится привносить в сеттинг совершенно чужеродные элементы вроде избыточного эротизма, попросту отсутствующего в первоисточнике, гендерного и расового баланса и так далее. К сожалению, большинство из этих побочных продуктов большого лавкрафтианского нарратива не выдерживают никакой критики, наглядно демонстрируя, что на одних сводящих с ума неописуемых ужасах его произведения не держатся. Другие, напротив, оказываются позитивным примером возможности своего рода исторического примирения с гениальностью, наделенной уродливыми моральными чертами, как в случае по-своему замечательного фильма Ричарда Стэнли The Colour Out of Space или романа Мэтта Раффа Lovecraft Country и снятого по нему сериала.
И в подобных вдохновляющих примерах есть заслуга всех лавкрафтовских писателей, исследователей, художников, режиссеров и просто фанатов, за сотню лет образовавших единое многорукое творческое тело, подобное нечестивому султану демонов Азатоту.
Высокая трава
Место, не только не помеченное на карте, но и неизвестное человеческому пониманию…
Филлипс Говард Лавкрафт
Я не могу объяснить случившееся должным образом, но я расскажу вам, а вы сможете извлечь из этого пользу. Все началось с поезда. В наши дни люди не так охотно путешествуют на поездах, как во времена моей молодости, и я должен признать, что те дни прошли довольно давно, учитывая мой нынешний дряхлый возраст. Трудно поверить, что прошло столько времени, а вместе с ним и я, стал такой же изношенный и ржавый, как те старые поезда, работающие на угле.
Скоро я упаду с края обрыва в кромешную тьму, но было время, когда я был молод, и мир был светел. Тогда на железнодорожной ветке со мной произошло нечто, что показало мне то, о существовании чего я и не подозревал, и с тех пор мир для меня уже не был прежним.
Вот что я могу вам рассказать. Я ехал ночью через всю страну в очень комфортабельном железнодорожном вагоне. У меня было не просто место в поезде, а целое купе. И, надо сказать, довольно уютное купе. Я тогда только начинал свою деловую карьеру, только что устроившись в фирму, в которой проработал в итоге двадцать пять лет. Проще говоря, я завершил деловую поездку по стране и возвращался домой. Тогда я еще не был женат, но одной из причин, по которой мне не терпелось вернуться в родной город, была молодая женщина по имени Эллен. Мы были довольно близки, и ее общество значило для меня все. Мы планировали пожениться.
Не буду утомлять вас подробностями, но этот конкретный план не сработал. И хотя я до сих пор вспоминаю об этом с некоторым разочарованием, ведь она была очень красива, это не имеет абсолютно никакого отношения к моей истории.
Дело в том, что поезд пересекал западную страну, бесплодный участок без городов, под открытым ночным небом с высокой луной и несколькими ползущими облаками. В те времена такие места встречались гораздо чаще, чем сейчас огни городов, улиц и автомобилей. Я уже несколько раз путешествовал по работе, но мне всегда нравилось смотреть в окно, даже ночью. В эту ночь, однако, по какой-то причине я проснулся очень поздно и больше не мог заснуть. Я решил не ужинать, и теперь, когда время было уже достаточно позднее, я немного проголодался, но есть было нечего.
Лампы в поезде были погашены, а за окном виднелось освещенное луной море из камней и песка, а вдалеке — тенистые иссиня-черные горы.
Поезд подъехал к странному участку, который я как-то пропустил во время своих поездок, так как в то время я, вероятно, спал. Это было огромное пространство прерийной травы, и она колыхалась в лунном свете, как волны золотисто-зеленой морской воды, которую тянут за собой лунные приливы и отливы.
Я наблюдал за всем этим, пытаясь понять, как странно это выглядит и как часто я проезжал мимо этого места и никогда не видел его. О, я видел много высокой травы, но ничего подобного никогда. Трава была высотой с человеческий рост или даже выше, она была густой и имела необычный вид, как будто я видел ее глазами, принадлежащими кому-то другому. Я знаю, как необычно это звучит, но это единственный способ, которым я знаю, как это объяснить.
Затем поезд дернулся, как будто какая-то огромная рука схватила его. Он заскрипел по рельсам, и раздалась какофония звуков, прежде чем локомотив резко остановился.
Я понятия не имел, что произошло. Я открыл дверь купе, хотя сначала она казалась запертой и поддалась только с большим усилием и вышел в коридор. Там никого не было.