го плана. Чем дольше она молилась, тем больше убеждалась в том, что Бритте недолго осталось. У неродившегося ребенка Элин будет отец. Они станут одной семьей. Таков Божий промысел.
С бьющимся сердцем Элин направилась обратно в господский дом. Никто из прислуги не проронил ни слова, так что она сделала вывод, что ничего еще не известно. Сплетни быстро распространялись по усадьбе, и она знала, что о них с Пребеном тоже шепчутся. От глаз прислуги ничто не укроется. А о том, что к госпоже приедет доктор из Уддеваллы, говорили уже несколько дней.
– Эльза ничего не слышала? – спросила Элин у кухарки, которая стояла у плиты, готовя ужин.
– Нет, ни звука, – ответила кухарка, продолжая помешивать в большом горшке на плите.
– Пойду спрошу, что слышно, – проговорила Элин, стараясь не смотреть в глаза кухарке. – Как-никак, речь идет о моей сестре.
Она опасалась, что по ней будет заметно, о чем она молила Бога или что выдаст себя сердце, буквально выпрыгивавшее из груди. Но кухарка, стоявшая к ней спиной, лишь кивнула.
– Да уж, если хозяйка не ест мои оладушки, я сразу чувствую, что с ней что-то не так. Но, даст Бог, это не какой-нибудь тяжелый недуг.
– Бог даст, – тихо повторила Элин и отправилась в комнату, где лежала Бритта.
Долгое время она стояла у двери, терзаемая сомнениями. Не могла решиться постучать. Внезапно дверь отворилась, и из комнаты вышел плотный мужчина с пышными усами с докторским саквояжем в руке.
Пребен тряс его руку.
– Даже не знаю, как мне благодарить доктора Брурссона, – сказал он, и Элин с удивлением заметила, что он улыбается.
Какое же заявление доктора заставило Пребена так улыбаться, что глаза его засверкали в полутемном холле? На душе у Элин стало тяжело.
– Это Элин, сестра Бритты, – проговорил Пребен, представив доктора Элин.
Она рассеянно пожала его руку. Ей все еще не удавалось истолковать выражение лиц обоих мужчин. За ними на высоко взбитых подушках, с распущенными волосами восседала Бритта. Вид у нее был как у кошки, проглотившей птичку. Это окончательно сбило Элин с толку.
Доктор Брурссон произнес с лукавым выражением лица:
– Могу поздравить господина пастора. Пока всего лишь несколько недель, но нет никаких сомнений в том, что Бритта беременна. Однако беременность отнимает у нее все силы – пусть Элин позаботится о том, чтобы ее сестра пила побольше жидкости и хорошо питалась. Я дал рекомендации в ближайшие недели кормить ее бульоном, пока нездоровье не пройдет и не вернется аппетит.
– В этом Элин охотно поможет, – радостно ответил Пребен.
Почему он так и сияет от счастья? Он не хочет быть с Бриттой, а хочет быть с ней – он сам так говорил. Сказал, что выбрал не ту сестру. На то была Божья воля, что семя Пребена не прорастало в Бритте.
Но вот он стоит с улыбкой от уха до уха и восхваляет доктору Брурссону ее способности позаботиться о сестре. Бритта бросила на нее злорадный взгляд. Медленно провела рукой по волосам и проговорила жалобным голосом:
– Пребен, мне снова так плохо…
Она протянула руку, а Элин стояла и смотрела, как он кинулся к Бритте.
– Я могу тебе чем-нибудь помочь? Ты слышала, что сказал доктор, – отдых и бульон. Хочешь, я велю Элин подать тебе бульон?
Бритта кивнула.
– У меня, конечно, совсем нет аппетита, но ради нашего ребенка я готова постараться. Но я хочу, чтобы ты не оставлял меня. Скажи Элин поговорить с Эльзой и подать мне бульон. Она с радостью это выполнит. Ведь она хочет, чтобы ее племянник или племянница родилась здоровенькой.
– Элин будет только рада, – ответил Пребен. – Но я должен проводить доктора Брурссона, прежде чем посидеть с тобой.
– Нет-нет, я могу сам позаботиться о своем отъезде, – усмехнулся доктор и двинулся к выходу. – Я сделал свое дело, а вы уж позаботьтесь о будущей мамочке.
– Ну что ж, – сказал Пребен и кивнул, держа Бритту за руку обеими руками. Затем перевел взгляд на Элин, стоявшую в дверях, словно замерев. – Я хотел бы, чтобы Элин устроила это как можно быстрее. Бритта должна выполнять назначения доктора.
Элин кивнула и опустила глаза.
Смотреть на носки своих ботинок – единственное, что она могла сделать, чтобы не расплакаться. Если ей придется еще хотя бы секунду наблюдать счастливое лицо Пребена и триумф Бритты, ее буквально разорвет на части. Развернувшись на месте, она быстрым шагом направилась в кухню.
Хозяйка беременна, ей прописан бульон. А Бог в сиянии своего всемогущества смеется над бедной глупой Элин.
Не зная точно, как принято одеваться на вернисажи, Эрика выбрала беспроигрышный вариант – простые белые шорты и белую блузку. Детей она оставила дома у Кристины, иначе никогда не решилась бы надеть белое. Ибо, как мать троих детей, прекрасно знала, что белая одежда притягивает грязные детские ручонки, словно магнит.
Эрика достала приглашение, полученное от Виолы, чтобы еще раз посмотреть время начала, – однако это, собственно говоря, и не требовалось, ибо к маленькой галерее напротив Городского отеля направлялся целый поток людей.
Войдя в помещение, она огляделась. Выставочный зал казался светлым и воздушным, картины Виолы были развешаны очень выигрышно, а на столике в углу стояли бокалы с шампанским и вазы с цветами, принесенными друзьями. Эрика растерялась. Может быть, ей тоже следовало принести цветы?
– О Эрика! Как здорово, что ты пришла!
Виола устремилась к ней с широкой улыбкой на лице.
Она выглядела убийственно стильно – седые волосы уложены на затылке, красивый темно-синий кафтан… Эрика всегда восхищалась людьми, которые могли легко и изящно носить кафтан и не выглядеть при том разодетыми. В тех редких случаях, когда она сама решалась надеть на себя такую одежду, ей казалось, что она идет на маскарад, переодевшись в Томаса ди Леву[51]. А вот Виола выглядела великолепно.
– Вот, возьми бокал шампанского, ты ведь не за рулем? – сказала художница, подавая Эрике бокал.
Быстро проанализировав планы на день, та обнаружила, что управление транспортным средством не планируется, и взяла у нее бокал.
– Осмотрись тут, – продолжала Виола. – А если тебе захочется купить что-нибудь из картин, скажи вон той милой девушке, что стоит вон там, – она прилепит рядом с картиной красную наклейку. Кстати, это моя внучка.
Виола указала на юную девушку, стоявшую наготове у дверей с целой полоской красных наклеек. Похоже, она очень серьезно относилась к своей задаче.
Эрика не спеша разглядывала картины. Рядом с некоторыми уже виднелись красные кружочки, и это порадовало Эрику. Виола ей нравилась. И нравились ее картины. В искусстве она не разбиралась, и ей трудно было понять и воспринять произведения, ничего не изображавшие. Но сейчас перед ней были прекрасные акварели с легко узнаваемыми мотивами – в основном люди в житейских ситуациях. Особенно ей понравилась картина, изображавшая светловолосую женщину, месившую тесто, с белыми мучными пятнами на лице и сигаретой в уголке рта.
– Это моя мать. Все картины на этой выставке изображают людей, которые много для меня значили, и я решила показать их за самыми обычными занятиями. Никаких парадных портретов – я нарисовала их такими, какими помню. Моя мама все время стряпала. Она обожала печь – особенно хлеб. На завтрак у нас всегда был свежий хлеб. Но лишь задним числом я задумалась над тем, какую дозу никотина получили мы с братьями, поскольку она всегда дымила как паровоз, пока месила тесто. О таком в те времена никто не задумывался.
– Она была очень красивая, – искренне проговорила Эрика.
У женщины на картине была та же искорка в глазах, что и у ее дочери, – вероятно, они были очень похожи в одном и том же возрасте.
– Да, это самая красивая женщина из всех, кого я знаю. И самая веселая. Дай мне бог быть хотя бы вполовину такой прекрасной матерью для своих детей, какой она была для меня.
– Я уверена, что так и есть, – ответила Эрика.
Кто-то тронул Виолу за плечо, и она извинилась.
Эрика осталась стоять перед портретом матери Виолы. Картина вызывала у нее и радость, и грусть. Радость, потому что она желала всем людям иметь такую мать, буквально излучающую тепло. Грусть, оттого что у них с Анной в детстве ничего подобного не было. У них не было мамы, которая пекла бы хлеб, улыбалась, обнимала своих детей и говорила, что любит их.
Эрику тут же начала мучить совесть. Когда-то она поклялась, что станет полной противоположностью своей матери – то есть всегда включенной в жизнь детей, теплой, веселой и любящей. А вот сейчас опять отправилась по делам, оставив детей с няней – уже и сама сбилась со счета, в который раз подряд… Но она дарила своим детям море любви, к тому же им нравилось бывать у бабушки и у Анны, где они могли пообщаться с кузенами. Так что с ними всё в порядке. А если не дать ей работать, это уже будет не Эрика. Которая любит и детей, и свою работу.
Попивая шампанское, она медленно продвигалась вдоль ряда картин. В помещении было прохладно и хорошо, много народу, но не толпа. То и дело Эрика слышала, как кто-то рядом шептал ее имя, подталкивая своего спутника локтем в бок. Она по-прежнему не могла привыкнуть к тому, что люди воспринимали ее как какую-то знаменитость. Пока ей все же удалось избежать главных ловушек для звезд – она не ходила на кинопремьеры, не боролась со змеями и крысами в программе «Форт Боярд», не участвовала в «Танцах со звездами»…
– А вот и папа, – произнес голос у нее за спиной, и Эрика вздрогнула.
Виола стояла слева от нее и указывала на большую картину, висевшую посреди стены. Картина была красивая, но излучала совсем иное чувство. Пытаясь подобрать к нему название, Эрика остановилась на слове «меланхолия».
– Папа за своим рабочим столом. Таким я его помню – он всегда работал. В детстве мне трудно было это понять, но сейчас я понимаю и уважаю его за это. Он был пылко предан своей работе – это и благословение, и проклятие. С годами этот огонь сжег его…