– Похоже на то, что это было тщательно организовано? – спросил Мелльберг. – Или подростковая выходка?
Во время всего совещания он держался необычно молчаливо – возможно, все еще стыдясь своей роли в произошедшем.
Некоторое время Паула размышляла.
– Даже не знаю, – ответила она. – Одно знаю точно – тем, кто это сделал, двигала ненависть. Было ли решение принято спонтанно или все заранее спланировано – этого я не могу сказать. Во всяком случае, пока.
Мелльберг, кивнув, погладил Эрнста, лежащего у его ног, и больше не стал задавать вопросов. Паула была благодарна ему за его внезапную серьезность. И догадывалась, с чем это связано. Все утро он играл с Самией, Хассаном и Лео. Он гонялся за ними по всей квартире, притворяясь монстром, щекотал их, так что они хохотали в голос. Вероятно, они давно так не смеялись. Может быть, именно поэтому Паула где-то в глубине души любила этого мужчину, которого выбрала себе ее мама. Никогда в жизни она не призналась бы в этом вслух, однако Бертиль стал для ее детей дедушкой, и то, как он держался дома, забыв о чести мундира, заставляло ее прощать ему весь его высокопарный идиотизм. Скорее всего, Мелльберг будет раздражать ее, пока не испустит дух, однако она уверена: он готов умереть за ее детей.
Кто-то подергал ручку входной двери, и Анника пошла открывать. Она вернулась с запыхавшейся Эрикой, которая, коротко кивнув всем присутствующим, обратилась к Патрику:
– Я вспомнила, какая мысль посетила меня вчера. Лейф Херманссон не покончил с собой. Его убили.
В комнате воцарилась звенящая тишина.
Бухюслен, 1672 год
Два дня миновали. Элин напряженно прислушивалась, когда кто-либо подходил к двери. С тех пор как она попала сюда, ей не давали еды, только немного воды, и ночной сосуд не выносили. Стоило ей чуть повернуться, как в нос ударяла вонь. Единственное, что помогало ей выстоять, – мысль о том, что с каждым часом приближается тот момент, когда Пребен вернется домой и узнает, что случилось.
Наконец дверь заскрежетала и отворилась. В дверях стоял он. Ей хотелось кинуться ему на шею, но Элин устыдилась себя, такой грязной. Она заметила, что его затошнило от запаха.
«Пребен!» – хотелось ей крикнуть, но вышло какое-то карканье. За два дня Элин не произнесла ни слова, и голос ее звучал сипло и надтреснуто. Живот свело от голода, но она знала, что скоро выйдет отсюда. Как ей хотелось поскорее ощутить маленькие ручки Марты, обнимающие ее, мягкое тельце, прижимающееся к ней… Только бы быть с ней – ее не волновало даже то, что им придется скитаться и попрошайничать. С Мартой она готова голодать и мерзнуть.
– Пребен, – снова произнесла Элин; теперь голос слушался лучше.
Он смотрел в пол, вертя в руках шляпу. Тревога сдавила ей сердце. Почему он молчит? Почему не отругает ленсмана и не заберет ее отсюда? Домой к Марте?
– Пребен пришел, чтобы забрать меня? – спросила она. – Бритта рассердилась, узнав о том, что мы делали у нее за спиной, – она узнала об этом, когда ездила в деревню. Она назвала меня ведьмой из мести. Но уже наверняка успокоилась, а я и так наказана. Сидеть здесь было так ужасно… Все дни и ночи я молила Господа о прощении за наши грехи, и я могу попросить прощения у Бритты, обещаю. Если она захочет, я буду целовать ее ноги и просить прощения, а потом мы с Мартой навсегда исчезнем с ее глаз долой. Пожалуйста, ведь Пребен может договориться с ленсманом, чтобы мы поехали домой!
Пастор продолжал вертеть в руках шляпу. Позади него стояли звонарь и ленсман, и она вдруг поняла, что все это время они слушали.
– Я понятия не имею, о чем говорит Элин, – сухо сказал Пребен. – Я и моя жена проявили доброту, приняв в свой дом Элин и ее дочь, считая их частью своей семьи, и вот чем она отплатила нам. Для меня было потрясением, вернувшись домой, узнать, что Бритта выведала: Элин – ведьма и всеми силами старалась помешать ей забеременеть… Да, это позор – то, что Элин сделала по отношению к нам. А то, что Элин теперь возводит напраслину на мужа своей сестры, лишь доказывает, как она зла и испорчена, и показывает со всей ясностью, что Элин в когтях дьявола.
Она уставилась на него, широко раскрыв глаза. Затем, упав на колени, спрятала лицо в ладонях. Его предательство было столь безграничным и убийственным, что у нее даже не нашлось сил рассердиться. Что она может противопоставить этому? Пребен – служитель церкви, его положение и его слова много значат. Если он с теми, кто говорит, что она ведьма, ей никогда отсюда не выбраться – во всяком случае, живой.
Развернувшись, Пребен вышел в сопровождении звонаря. Ленсман зашел в камеру и с презрением взглянул на Элин, которая лежала и завывала на полу.
– Завтра ей будет дано право доказать свою невиновность. Ее подвергнут испытанию водой. Но, будь я на месте Элин, я не питал бы больших надежд. Она наверняка удержится на воде.
Он вышел и захлопнул дверь. В камере снова стало темно.
Сэм медленно шагал по тропинке. Проснувшись утром, он первым делом потянулся к телефону, и чувство надвигающейся катастрофы охватило его, едва он увидел сообщение от Джесси. Сердце его разрывалось. Она не хотела приходить к нему домой, и они договорились встретиться в лесочке за домом. В руке Сэм нес пакет с тем, что могло ей пригодиться: мамин ацетон, которым та снимала лак с ногтей, бумажные платочки и полотенца. Он прихватил с собой также пачку альведона, большую бутылку воды, бутерброды и чистую одежду, которую взял из маминого шкафа.
В рюкзаке по-прежнему лежал его блокнот. Шансов показать его ей пока не представилось.
Джесси ждала его на полянке. Сэм остановился, увидев ее, – она не смотрела в его сторону. Казалось, она вообще ничего не видит. На ней были спортивные штаны и толстовка с низко опущенным капюшоном.
– Джесси, – мягко проговорил Сэм и подошел к ней.
Она по-прежнему не шевелилась. Не поднимала глаз. Он взял ее за подбородок и поднял ее лицо к себе. Стыд в ее глазах был безграничен. Его словно ударили в солнечное сплетение.
Сэм обнял ее, крепко прижал к себе. Она не обнимала его. Не всхлипывала. Не шевелилась.
– Сволочи, – тихо проговорил он.
Хотел поцеловать ее в щеку, но Джесси отвернулась, и он возненавидел их за все то, что они разрушили в ней.
Сэм достал бутылочку с ацетоном и несколько бумажных салфеток.
– Хочешь перекусить?
– Нет, убери это. Я хочу поскорее от всего этого избавиться.
Нежным движением он сдвинул капюшон и убрал с лица ее волосы. Заложил прядь за ухо и погладил ее по затылку.
– Стой спокойно, чтобы ацетон не попал тебе в глаза.
Затем принялся осторожно оттирать надписи. Ради Джесси он старался держаться спокойно, но внутри его бушевал шторм. Раньше ему казалось, что он ненавидит их – за все, что они сделали с ним в школьные годы. Однако оказалось, что это был пустяк – по сравнению с теми чувствами, которые охватили его теперь, после того, что они сделали с Джесси. Его нежной, мягкой, хрупкой Джесси…
Маркер удалось свести, но кожа стала сухой и красной. Стерев все с лица, Сэм перешел к надписям на шее. Джесси оттянула толстовку вниз, чтобы ему было легче достать.
– Ты можешь снять это? Конечно, как хочешь… – Он не знал, как правильно вести себя и что говорить.
Джесси сорвала с себя толстовку и стащила футболку. Лифчика на ней не было, и он увидел надписи на груди, на животе, на спине. Они покрывали все ее тело.
Он посмотрел в лицо Джесси. Ее глаза пылали яростью.
Сэм продолжал остервенело тереть. Постепенно чернота отступала. Иногда Джесси покачивалась, когда он нажимал слишком сильно. Через некоторое время Сэм закончил с верхней половиной тела и вопросительно посмотрел на нее. Не говоря ни слова, она сбросила спортивные брюки. Трусиков на ней тоже не было – теперь она стояла перед ним совершенно голая. Сэм встал на колени, не в силах выдержать ее пустого, полного слепой ненависти взгляда. Слова танцевали у него перед глазами, пока он оттирал их. Пять разных почерков. У него было так много вопросов, которые он не решался задать… Да и не знал, сможет ли она ответить.
– Они еще кое-что со мной сделали, – проговорила Джесси. – Я не помню, но чувствую.
На мгновение он перестал тереть ее салфеткой. Какая-то часть его хотела прижаться к ее бедру и заплакать. Но Сэм знал – ради них обоих он должен теперь быть сильным.
– Они лежали и дрыхли, как свиньи, когда я уходила, – сказала она. – Как они могут спать? Сделать такое – и спать…
– Они не такие, как мы, Джесси. Я всегда это знал. Мы лучше их.
Теперь он знал, что делать. Что делать с теми, кто так с ней поступил – и кто все это допустил.
– Ты ведь не за рулем? – строго спросил Патрик, глядя на Эрику.
Та воздела глаза к небу.
– Нет, я не сошла с ума. Села на автобус.
– Почему ей нельзя садиться за руль? – спросил Мартин, глядя на Эрику.
– Потому что моя дорогая жена пришла вчера домой… хм, мягко говоря, на бровях.
– На бровях! – фыркнула Эрика. – Позвонили из пятидесятых и попросили отдать им их словечко. – Она повернулась к Мартину. – Мы вчера устроили девичник для мамы Патрика и… вероятно, немного перебрали.
Мелльберг хохотнул, но, встретив суровый взгляд Эрики, ничего не сказал.
– Теперь, когда мы обсудили все пикантные подробности, может быть, сосредоточимся на более важных вещах?
Патрик кивнул. Ночью он долго лежал без сна и размышлял, о чем же говорила Эрика. Она редко ошибалась, и, если ей что-то приходило в голову, это чаще всего оказывалось важным.
– Стало быть, ты утверждаешь, что Лейфа Херманссона убили, – сказал он. – На чем строится это твое утверждение?
Вид у Эрики был бледный, и он указал рукой на свободный стул.
– Садись, пока ты не упала в обморок. Кофе с бутербродом тоже не повредили бы.
С благодарностью во взгляде она опустилась на свободный стул у окна. Паула придвинула ей бутерброд с сыром, а Анника поднялась и налила ей кофе.