Кантарелль
Ведьма
Будильник гремел долго и назойливо — так долго и так назойливо, что пришлось оторвать голову от подушки, сползти с дивана и хорошенько отлупить нахала. Нет, я, вообще-то, не кровожадная, просто будильник древний, раза в полтора старше меня, и характер у него соответствующий. "В здоровом теле — здоровый дух" — это не про него. Звонит он, когда сам сочтет нужным — спасибо, что хотя бы посреди ночи нечасто будит, это удовольствие небольшое — с иноязычными соседями потом разбираться, почему у меня в квартире крики в начале четвертого утра. Нет, кричу, конечно, не я, я привыкла, я этой заразе — будильнику, в смысле — сразу рот затыкаю, как только найду — это у будильника такой голос истошный, металлический, слышно далеко, а я летом с открытым балконом только спать и могу.
К счастью, в последнее время будильник свои штучки прекратил, меня на ноги поднимает в основном когда я его об этом с вечера попрошу, только изредка вредничает, лязгая скороговоркой нечто ругательно-ехидное — и тогда мои нечастые гости вздрагивают, а Софья грозится выкинуть будильник на помойку, а мне на Новый Год подарить другой — электронный, умеренно зеленоглазый, с набором приятных мелодий, меняй хоть каждый день. Удерживает ее от этого опрометчивого поступка только моя категорическая уверенность в том, что и на помойке этот железный монстр будет жить своей таинственной жизнью, ежеутренне портя сладкий сон жителям ближних многоэтажек. Да и не представляю я, честно говоря, как буду просыпаться под какой-нибудь марш муравьедов или разудалый канкан. Ну их. Короче, у нас с будильником вооруженный нейтралитет. Я его не выкидываю, он будит меня по утрам.
Ф-фу, всю ладонь отшибла. Морда ты железная.
Будильник тикал теперь почти умильно — в предвкушении следующей гадости, наверное — а я поползла в ванную, по пути раздернув шторы на окне и с мрачным удовлетворением отметив, что накарканный позавчера снегопад все же добрался до нашего города. А уж сколько у нас по этому поводу споров было! Чуть не подрались. Чуть — это потому что я вовремя заверещала, что если только кто-нибудь посмеет опрокинуть Мой Кофе на Мою Новую Статью, то я не знаю, что я сделаю!! Вика, умничка, сразу подхватила, поправила меня: нет, говорит, если кто-нибудь опрокинет Мой Кофе на Ее Новую Статью, то я не знаю, что она сделает! Дед это как увидел, так за голову и взялся: совсем, говорит, квалификацию потеряли! Причем вместе с совестью! Это он, конечно, неосторожно — мы едва не начали там же, на месте, выяснять, что нормальные люди понимают под совестью, Радомир загорелся идеей писать на эту тему статью, но Дед взялся за голову еще раз и разогнал всех по рабочим местам, так что вопрос о том, на самом ли деле диктор имел в виду "снегопад" (моя версия), или он всего лишь накануне повздорил с женой (версия Игоря, поддержанная меньшинством), или синоптики сами точно не знали, что имеют в виду, а уж диктор и подавно (версия Вики и всех остальных), так и остался открытым до сегодняшнего утра.
Синий, густой, бесшумный снег — а фонари по случаю раннего времени горят через один, тусклые и оранжевые, и противоположной стороны улицы почти не видно.
Приняв душ и наскоро выпив кефирчику, я включила радио и без интереса — пока споласкивала за собой чашку — прослушала сводку новостей, прогноз погоды, в котором мне еще раз радостно сообщили, что снегопад все-таки будет, и примерно две трети какой-то настолько невразумительной песни, что даже я со своей научной степенью почти ничего не поняла.
Потом пришлось быстро решать ежедневную важную проблему: какой словарь сегодня с собой брать — тот, что поменьше и посимпатичнее, но с совершенно нецензурными приложениями — или же тот, что весом в несколько килограммов и такой умный, что я его иногда боюсь.
В результате взяла тот, который быстрее нашелся. Любимый, с дарственной надписью. Вадик, когда последний раз был у меня в гостях, долго его изучал, пролистал сначала от начала к концу, потом от конца к началу, крепко задумался, а потом пришел ко мне выяснять, что означают все эти загогулины (формулы перевода и транскрипции), почему у них такие странные названия, и не заклинания ли это, часом.
Я сказала — почти. Вадик удовлетворенно отстал. Потом долго приятелям хвастался, какая у него тетя крутая ведьма, схлопотал нагоняй от возмущенной Софьи и временно притих.
Сумка моя подозрительно раздулась, но я сделала вид, что ничего не заметила, влезла в свое старенькое, но чертовски уютное пальто — и, выключив свет и помахав на прощание рукой будильнику, кубарем спустилась по выборочно освещенной лестнице, вывалившись в конце концов в темень и пургу родной улицы.
Хорошо, что хоть ветер в спину.
Автобус подошел уже переполненный, люди торчали изо всех его дверей и чуть-чуть из окна; я нерешительно потопталась на месте, но штурмовать его так и не отважилась — и, понаблюдав за тем, как мои коллеги по ожиданию с ревом берут вожделенный транспорт, похвалила себя за сообразительность. Автобус, беззубо прихватив створками дверей не сумевших до конца втиснуться в салон пассажиров, буркнул что-то и укатил в сине-оранжевую даль, слегка растушеванную не прекращающим падать снегом — а я подумала еще чуть-чуть, посмотрела на часы, посмотрела на мрачных конкурентов — и в результате добиралась до школы пешком.
Ко времени, когда я добрела до приземистого желтоватого здания, уже начало светать, но снег так и не перестал. В школе было шумно, предпразднично и тепло; два раза меня чуть не сшибали с ног восторженные разрумянившиеся школьники, один раз — местная кошка, за которой они гнались, раз двадцать со мной поздоровались младшеклассники — каждый раз на новом языке, причем среди их приветствий я явственно разобрала "как же ты мне надоела", "не вызывайте меня сегодня, пожалуйста" и "классно выглядите", которое, впрочем, сильно смахивало на "вот это сумка" — и один раз весьма удачно разминулась с завучихой.
В классе меня встретил торжественный запах синтетической елки и мела, хилая мишура по стенам, у потолка и поперек доски (это намек) и слитный грохот встающих при моем появлении учеников.
— С наступающим, — сказала я. — Садитесь.
Уверена, что половина из них услышала в моих словах недовольство результатами недавнего диктанта и обещание скорой кары.
— Староста, кого нет?
Долговязая отличница начала унылое, но, к счастью, недолгое перечисление отсутствующих, а я обвела глазами притихший, возбужденный близостью праздника класс, выбирая себе жертву.
— Ну-с, — сказала я, когда она села на место, — кто что понял из "Летних рассказов"?
Настороженное молчание.
— Добровольцы есть?
Смотрят на меня, как на сумасшедшую. Их можно понять: в школьной программе на этот год нет более сложного для восприятия произведения. Не встречала еще ни одного человека, на родном языке которого была бы написана эта вещь. Автор, конечно, гений, но читать его без кучи словарей и стопки кривых диаграмм совершенно невыносимо — и те, кто ставили "Летние рассказы" в программу для восьмого класса, это, конечно, понимали. Пес их знает — а может, они таким образом надеются когда-нибудь все-таки найти близнеца автора?… Затея почти безнадежная, особенно учитывая, что при написании данного опуса гений проявил неуместную изобретательность (версия Вики) или попросту слегка впал в маразм (версия Игоря) и стилизовал свой текст под абсолютно чужой для себя язык группы "Д", который, к тому же, очевидно знал только в изложении неродного носителя.
— Нет добровольцев? Тогда о жизни несчастного маркиза нам поведает. Поведает нам.
Мой карандаш уже завис над угодной мне фамилией, но резкий, ломающийся голос опередил меня:
— А наши диктанты вы проверили?
Ловко. Но не очень.
— Проверила, — сказала я, опуская карандаш на стол. — До сих пор я даже не подозревала, что можно делать такие потрясающие ошибки в сравнительно простом — да-да, простом, нечего мне страшные глаза делать, Ефим — диктанте. В общем, оригинальность и независимость вашего мышления я оценила, честное слово.
Развеселились.
— А.
— А результаты в понедельник, если не возражаете. Сейчас у нас все-таки литература. Может быть, ты и расскажешь нам о маркизе, Рустам?
Рустам встал с крайне недовольным видом, но излагать содержание "Летних рассказов" начал довольно бойко, едва ли не с цитатами из трудов каких-то маститых литературоведов. Хорошо иметь бабушку-филолога, да, Рустам?…
Сосед его, маленький и востроглазый Левка, изо всех сил пытался спрятаться за учебником, но соломенные волосы его все же торчали над темно-голубой обложкой. Он был уверен, что я спрошу его — но Рустам выручил друга, вовремя подставившись с дурацким вопросом и спасая теперь весь класс — а я слушала его вполуха и делала вид, что ничего не замечаю. Считайте, что это новогодний подарок.
— Достаточно, Рустам, — сказала я наконец. — Садись. Кто-нибудь продолжит?
Рустам неохотно сел на место, Левка спрятался так надежно, что патлы его теперь виднелись уже из-под нижней кромки учебника — а остальные ребята просто резко поскучнели, сделались страшно занятыми или жутко внимательными — и только староста смотрела на меня обреченно, не пытаясь притвориться, что ей есть, что сказать.
— Лука, может быть, ты?
Я видела, что маркизом он явно не проникся, и вид имел настолько сумрачный и непримиримый, что Нинка на моем месте, пожалуй, поостереглась его вызывать — но я все-таки рискну.
— А чего тут говорить, — произнес Лука угрюмо. — Ясно же, что маркиз этот — обыкновенный трус, а всякие социальные условия тут ни при чем.
Чем дальше он говорил, тем больше увлекался, и был даже красноречив, хотя замысел автора так и остался для него тайной. Я слушала, кивала, стараясь не очень улыбаться, и наблюдала, как потихоньку оживлялся класс — Рустам сидел красный, возмущенный до глубины души, и все порывался возразить что-то, но Лука говорил быстро, и вклиниться в торопливый поток его речи было непросто; глаза старосты сделались совсем круглыми, она очевидно не понимала и половины того, что говорил мрачный романтик Лука — и неудивительно, более чуждых языковых групп, чем у Светы и ныне