— Тогда скажите ей, — собрался с духом Тимур, — что я борщ не люблю, а ее, ну в общем, ну, люблю.
— Тимур говорит, — сказала я покорно, — что ему очень хочется слетать в новом году на горнолыжный курорт, а у тебя красивые глаза.
— Ка-какие глаза? — обиделась Валя. — Ну ладно, раз мы так играем, тогда. Тогда, тогда скажите ему, что я обещаю ему борщ не варить, раз он так привередничает.
Я молчала.
— Ну что же вы, Алена?
— Что она сказала? — тихо сказал Тимур. — Я хочу знать.
Я молчала.
— Если вы не скажете, — предупредил Тимур, — я.
— Она сказала, — перевела я, по возможности смягчая краски, — что твой брат тоже очень симпатичный. Почти как ты.
Тимур дернулся, как от удара, и повернулся к побледневшей Вале.
— Так ты мне врала, — сказал он, прищуриваясь беспощадно и жалко. — Так ты мне все время врала.
— Нет, Тимур! — сказала я с жаром. — Не так все!
— Спасибо вам, Алена, — сказал Тимур совсем уже неестественным голосом. — Открыли мне глаза.
Несколько секунд мы обе с ужасом смотрели на удаляющуюся спину юноши, потом Валя всхлипнула, сделала шаг за ним.
— Тимур?
Он не слышал. Он никогда не слышал тебя, девочка.
— Ну Тимур же! — крикнула Валя отчаянно — и бросилась за ним, оскальзываясь на вечной мерзлоте школьного двора. — Тиму-у-ур!..
На автобусной остановке я сразу забилась под козырек. Холодно.
Машины проплывали по лиловатой слякоти медленно и величаво, как рыбы в аквариуме, точно так же пуча в снеговую мглу глаза; универсам на противоположной стороне улицы бодрился из последних сил, яркими огнями витрин приглашая бодриться вместе с ним.
Меж тем на остановке собрался народ: седовласый дядечка профессорского вида со зверски перевязанной бечевкой в положении "руки по швам" елкой, пара озабоченных женщин с неподъемными даже на вид клетчатыми сумками, долговязый скучающий студент в зеленой вязаной шапке задом наперед и большая, белая с черным, собака — сама по себе, сразу усевшаяся возле урны и всматривающаяся в дорогу напряженно и сумрачно — только бинокля не хватает.
Когда-то много споров было — есть у животных свои языки или нет. Потом ответа не нашли, но спорить перестали. Действительно, о чем тут спорить.
Какое счастье, что все молчат. Только по внешнему виду ни один переводчик не возьмется судить, на каком языке имеет несчастье говорить данный человек. И мыслей мы не читаем. Какое счастье. Какое счастье.
Профессор с собакой разглядывали друг друга уважительно и настороженно.
И пожалуйста.
Когда я наконец забралась в автобус и села на скрипучее дерматиновое сидение, снегопад несколько утих. Наверное, устал. А может, они с этим городом разных языков. Даже наверняка. Город-то весь — черный, железный, бетонный, ярко-огневой и прямолинейный. Какой же снегопад тут приживется? Долго говорить на чужом языке очень утомительно. Слушать — еще туда-сюда. А иначе выдохнешься, как этот снегопад.
Хотя красиво. Вон какие улицы нарядные. Даешь новогоднюю погоду.
Остановка. Мост через реку, мутная ртутная вода. Город мой белый. Ух, каким сразу холодом потянуло.
— Здра-здравствуйте.
Плюхнулась на противоположное сидение, смотрит с вызовом, глаза чернущие, щеки раскрасневшиеся, мандарины в полиэтиленовом пакете.
— Здравствуй, Рая. А мне сказали, ты заболела.
— Я уже выздоровела.
— Я рада, — сказала я — безо всякого, впрочем, намека — и снова посмотрела в окно.
— Я готовлюсь к поступлению в колледж, — звенящим голосом проговорила девочка. — Я на экономический буду поступать.
Я взглянула на Раю. Черные вьющиеся волосы выбивались из-под белой вязаной шапочки, вполне адекватно передавая возмущение и обиду их владелицы. За окном — я видела это краем глаза — проплыла черная громада Классического Театра; потом потянулись болезненные, придушенные снегом деревья Николаевского бульвара. Мы обе молчали.
Нестерпимо пахло мандаринами.
— Как твоя мама? — спросила я, наконец — уже на языке Раи. Давненько мне на нем не приходилось говорить; в стенах школы Рая меня в последнее время дичилась, а потом и вовсе начала безбожно прогуливать занятия.
— Хорошо, — сказал Рая, разом обмякая на своем сидении. Вид у нее сделался несчастный-несчастный, и пакет сам собой сполз с ее джинсовых коленей, примостился рядом. — Ее в больницу на следующей неделе кладут, так что я, может быть, еще пропущу. В смысле, школу. — Вздохнула. — Мало ли там что. Вот.
— Тебе чем-нибудь помочь? С колледжем? У тебя за прошлую четверть четверка, если.
— Да ничего, — отмахнулась Рая грубовато, — мне уже все объяснили, как надо. И про маркиза, кстати, тоже.
— …Если тебе что-нибудь понадобится — звони, не стесняйся, — твердо закончила я. — Мой домашний номер у тебя есть.
— Угу, — сказала Рая и принялась независимо смотреть в окно. В ту же сторону повернулась и я; бульвар никак не мог закончиться. По белым дорожкам расхаживали вороны. В палатке на повороте бойко торговали елочной мишурой и прочей праздничной дребеденью — все искрилось и переливалось, сине-желто-красная электрическая гирлянда, повсюду одна и та же, самодовольно реяла над прилавком.
— Вы на меня очень сердитесь? — совсем тихо спросила Рая, не поворачивая головы.
— Я совсем на тебя не сержусь, — отозвалась я спокойно, не притворяясь, что не поняла, о чем речь.
— Тогда обижаетесь, наверно, — сказала Рая еще тише.
— А вот это есть немножко, — признала я. — Только не на тебя. Из тебя могла бы получиться великолепная переводчица. Гораздо лучше, чем я.
— Экономисты сейчас нужнее, — почти совсем уже неслышно произнесла девочка.
— Я и не спорю, — улыбнулась я. — Все равно в экономике ничего не понимаю.
— Я тоже не понимаю, — сказала вдруг Рая коротко, зло — и быстро глянула на меня, подозрительно блеснув глазами. — Но маму огорчать не буду. Переводчица в наше время — это не профессия, да и вообще.
— Да, — согласилась я грустно, глядя, правда, не на Раю, а на снова попытавшийся дезертировать пакет с мандаринами. — Это не профессия, это образ мышления, будь он неладен.
Рая ничего не ответила — и правильно, нечего тут дежавей разводить, и так салон почти полный. Все уже было сказано, и довольно давно. На мое осторожное замечание, что она могла бы при соответствующем обучении, конечно, стать прекрасной переводчицей — Рая запнулась, а потом проговорила с восторгом и ужасом: это значит — быть как Вы?… Тогда я долго не могла решить, обрадоваться мне или обидеться. Нормальные люди на такое все-таки обижаются. Теперь, кажется, самое время.
— Алена-а можно я пока еще немножко подержу тот учебник, который вы мне тогда дали? Я перечитать хотела.
— Оставь себе, хорошо?… Считай, что это подарок к Новому Году.
— А-а. Спасибо.
— Мне выходить, — сказала я, вставая. Какой скользкий пол. — А в школу все-таки приходи. Там Лора без тебя скучает. Близнецы, как-никак.
— Я знаю, что мне повезло, — снова равнодушно сказала Рая — и вдруг порывисто обняла свой пакет с мандаринами, выдохнула:
— С наступающим.
— И тебе того же, девочка.
Я подошла к ближайшему табачному киоску, стянула одну перчатку и долго считала тусклые монетки озябшим пальцем, испытывая терпение продавщицы. Полученную золотистую пачку сигарет — неприлично крепких, по мнению Софьи — я сунула в карман пальто, не доверив и без того распухшей сумке.
— …Девушка, сигаретки не найдется?
— Не найдется, — сердито отозвалась я. — Сначала премию дайте, тогда и угощать буду.
— Да я пошутил! — рассмеялся Антон. — Я ж бросил давно.
— Бросил или бросаешь? — уточнила я, натягивая перчатку.
— Язва, — сказал он. — Ну, бросаю. Только ребятам не проговорись.
— Вот еще, — фыркнула я, и Антон заулыбался снова. Шапки он не носил принципиально, и седина на густых волосах лежала красиво — как иней.
— Пойдем в кафе посидим? — предложил он, деликатно беря меня под локоть.
— Там кофе гадкий, — сказала я.
— Зато народа мало. И я тебе чай возьму. Или даже компот.
— Убедил.
С Антоном было просто. Будучи старшим следователем прокуратуры, он без предубеждения относился ко всей переводческой братии — и ко мне в частности, прибегая к моей помощи во всех случаях, разрешенных процессуальным законом — а иногда, если честно, и сверх того. Сотрудничество наше было плодотворным; подозреваемые начинали дрожать, стоило мне только войти в комнату, раскрываемость резко подскочила.
Я шизею от твоей доброжелательности, довольно говорил мне Антон, ни на секунду не задумываясь о том, что не только преступников я вижу насквозь, стоит им сказать всего несколько слов, но и его, Антона, вижу, и вижу не менее отчетливо. Потому-то с ним и было просто. Он меня не боялся. Боялась его вторая жена, с которой, к счастью, мы были знакомы только шапочно — бледная худая женщина, говорящая на языке исключительно редкой в настоящее время группы "Ю-16". Но зато дети у них замечательные, один в отца пошел языком, другой — в мать. Нет, у них хорошая семья. И еще дочь от первого брака, но о той я почти ничего не знаю.
Мы перешли дорогу, опасливо сторонясь мокрых машин, обогнули серое двухэтажное здание прокуратуры, окна которого исходили приветливым казенным светом, и свернули в хилый скверик, в глубине которого и располагалось кафе.
Внутри было тепло; я с облегчением стащила с себя ненавистную шапку и расстегнула пальто. Столик у немытого окна, украшенного неизменной трехцветной гирляндой, был свободен. Я села за него, а Антон ушел за кофе для себя, чаем для меня и чебуреками для нас обоих.
Кроме нас, в кафе было всего два человека. Одну из присутствующих, Алину, я узнала, хотя и с трудом; она сдержанно кивнула мне, я не ответила. Негромко играло радио — к счастью, станция, передающая классическую музыку — а значит, у меня есть шанс следующие полчаса провести с относительным комфортом. Абсолютный музыкальный слух в нашем мире доставляет его обладателю в основном неприятности.