— Дорогой Карл, — сказала я проникновенно. — Вы, конечно же, слушаете радио. И телевизор смотрите. И в театр ходите. И газетки читаете, и журнальчики. Вы уверены, что у вас хватит духу отказаться от всего этого только из опасения, что где-нибудь промелькнет пара слов, предназначенных для вас индивидуально? Внезапный инфаркт, инсульт, паралич — ну, по вашему выбору. Слова для вас я составила еще в первый день нашего знакомства. Для Алины и Базиля тоже, если вас это интересует. Не облегчайте работу вашим соперникам. В противном случае это мне придется дарить вам маленький северный остров, где никого, кроме вас, не будет.
Долгая пауза.
— Алена, вы совершенно неправильно меня поняли, — сказал Карл наконец. Только теперь в его голосе пробилась злость. — Мы.
— Карл, вам меня хорошо видно? — перебила я его.
— Да.
— И слышно?
— И слышно.
— Ну так идите вы в.
Удивляюсь даже, как выговорила. Нильс бы мной гордился.
Пауза, щелчок и длинные гудки.
Я добралась до выключателя и вырубила в комнате свет. Села на краешек стола, комкая в руке хрустящую фольгу от конфеты. Меня трясло.
Дрянь. Вот дрянь. Никогда больше не буду писать диссертаций на такие темы.
Я чувствовала, что меня начинает разбирать нервный смех — и сбежала от греха подальше вниз, наряжать эту несчастную елку этими несчастными игрушками. Там никто не удивится. Там все такие.
В холле возле елки меня встретили сдержанными возгласами — в общем, даже радостными, хотя Дед, конечно, не преминул заметить:
— Вот и тунеядка наша пришла!..
Можно подумать, что именно издевательство над елкой составляет мои прямые служебные обязанности, а все остальное — так, неважно, за такое даже зарплату можно давать через раз. Хотя Дед вообще любит вещать на подобные абстрактные темы. Однажды устроил всему нашему отделу грандиозный разнос — уже не скажу точно, за что, помню только, как гремел: "Коллектив! Ответственность! Наша миссия! Не наша миссия! Потомки! Предки!.." и так на полчаса. Я слушала с большим интересом и порывалась записывать наиболее любопытные выражения — но Валерий, зараза, в конце концов отобрал у меня блокнот и потом под общий хохот зачитывал избранные цитаты в местах скопления сотрудников. Дело кончилось тем, что Дед потребовал себе машинописную копию его речуги.
Он у нас вообще славный. Дед. Борода дыбом, очки сверкают, костюм от портного, колючая серебряная мишура на шее.
Конечно, собственно к елке меня уже не подпустили, прогнали вешать гирлянду — но после того, как я доходчиво объяснила, что боюсь высоты и в подтверждение своих слов немножко расшатала сложную конструкцию из столов и стульев, без которой на нужную высоту не дотянуться — от меня отстали, аккуратно сняли со стула и отправили вырезать из салфеток снежинки на окна.
Это пожалуйста.
А елка была очень красивая — даже сейчас, в полунаряженном виде. Высокая, темная, пушистая — и пахла так, как будто издевалась! До Нового Года еще шесть дней, а она так бессовестно пахнет!..
Уже поблескивали округлыми стеклянными боками игрушки, которые мы частично понатаскали из дома, частично купили на общественные деньги, и сверкучая мишура знобко спускалась с ветки на ветку, и Роберт с четвертого этажа уговаривал новенькую пепельноволосую девочку, что дождик нужно вешать в последнюю очередь — а та только смеялась в ответ и разводила руками, уже запутанными в прошлогоднем потускневшем дождике.
Снежинки у меня получались — загляденье. Как-то я обмолвилась Софье, чем мы занимаемся всем коллективом в предновогодние дни — она только головой покачала. А как я ей объясню, что у нас вза-и-мо-по-ни-ма-ни-е на почве ненавистного искусственного языка, на котором мучительно говорить больше четырех-пяти часов подряд?… Вот то-то же. И Новый Год, наверное, опять будем все вместе встречать. А потом разбегаться каждый в свой угол, чтобы не видеть утренних лиц, когда уже нет сил говорить.
Раздался отчаянный звон, несколько голосов хором чертыхнулись — а Нильс бодрой рысью промчался мимо меня и исчез в темном коридоре.
— Разбили? — крикнула я весело.
— И не надейся, — отозвался один возмущенный голос.
Я хмыкнула и вернулась к своим снежинкам, становящимся все причудливей и затейливей. Ровный белый свет заливал холл. Тускло блестел пол, выложенный темно-серыми и бордовыми плитками. Люди сновали по залу взад и вперед, и все вокруг сверкало и переливалось, игрушки, мишура, очки Деда, ножницы у меня в руках. Смех был повсюду. Шуршали газеты. Пахло хвоей и мандаринами.
Темнота была за окнами и сквозняком тянуло мне в спину.
Пепельноволосая девочка водрузила на стол рядом со мной небольшую картонную коробку, споро разрезала скотч и азартно зашуршала сначала газетами, а потом — целым ворохом яркой разноцветной мишуры, вытягивая из коробки все новые нити и что-то бормоча при этом себе под нос.
Я невольно прислушалась — незнакомка говорила с воображаемым собеседником, приговаривая время от времени: "А вот это тебе нравится? А вот это? Вот здорово, давай к нам домой тоже такие купим. А какая у нас будет елка? Я не хочу искусственную, а ты? Вот здорово!" Ну и так далее. Ничего интересного. Через это все переводчики проходят на определенном этапе. Шок нужно пережить. У кого-то это быстрее происходит, у кого-то медленней. Ничего страшного, решительно ничего. Идеальный собеседник — он на то и идеальный собеседник, что только мечта и ничего больше. Зато какая мечта. Спроси меня тогда кто-нибудь, кто такой Собеседник — ответила бы не колеблясь: чудо. Ты прозрачен перед ним, он беззащитен перед тобой. Чудо.
…Впрочем, я и сейчас так скажу. Если кто-нибудь спросит.
А вообще — я счастливая. Лично знаю целых четыре случая, когда человек находил своего близнеца. О встрече живого Собеседника только слышала — правда, из вторых рук. Саманта в свое время умоляла подарить ей этот материал для диссертации — я отдала, конечно. Все равно этой темой заниматься не буду.
Девушка перехватила мой рассеянный взгляд и покраснела.
— Какие красивые снежинки, — сказала она дрожащим голосом.
— Да, — согласилась я гордо. — А ты.
— Дженнифер, — сказала она торопливо. — Можно Женя. А тебя я знаю, мне Нильс про тебя рассказывал.
— Вот как?
— Да, а еще.
Ее кто-то позвал — и она, извинившись и еще раз покраснев, убежала куда-то в противоположный конец холла. Я подумала, отложила ножницы и тоже пошла посмотреть, в чем дело.
Ах вот оно что! Валерий притащил гитару и теперь явно собирается петь. Чудесно, чудесно.
Мы рассыпались вокруг него; кто-то сел на стул, кто-то — на пол, на подстеленную газету, на раздавленную коробку. Нильс опасливо прятался за елкой, периодически выглядывая из-за мохнатых веток и с испугом косясь в сторону Деда; я прислонилась к стенке, а Игорь и Бьянка, обнявшись, сидели у моих ног.
— Что? — традиционно спросил Валера, поднимая от гитары голову и прищуриваясь близоруко и беспомощно.
— Любимую! — дружно ответили несколько голосов, и Валера, улыбнувшись, запел, тихонько перебирая струны:
Чем дольше я живу,
Тем дальше от людей
Себя я нахожу ежевечерне.
Пел он негромко и печально, отчетливо выговаривая слова и глядя сквозь своих слушателей; все молчали, хотя и знали песню наизусть. Может быть, со второго куплета кто-нибудь подхватит. Нет, все молчат, слушают. Мерцает клок "дождика" на полу.
…Какая длинная песня. Я не слышала ее с прошлого года. Я успела забыть, какая она длинная. Я успела забыть, какой красивый голос у Валерия — он редко поет. Какая невыносимо длинная песня.
Невыносимо.
Я тихонько отступила из круга слушателей; никто не заметил. Пойду на крышу. Покурю там. Просто покурю. Наверное, снег идет. Город красивый.
Валерий же тихо поет — почему его и тут так хорошо слышно?…
…Один бреду сквозь ночь,
Больной, как белый зверь,
И кроме снега ничего не слышу.
И кроме снега, никого не слышу. И кроме снега, никого не слышу.
Я забрала из своей комнаты пальто, набросила на плечи, сунула в карман пачку с сигаретами.
На крышу. Скорей на крышу. Я за-ды-ха-юсь.
…Никого нет. Как хорошо.
Я смахнула со скамейки снег и села, осторожно подогнув полу пальто. Закурила.
Небо, в городе обычно грязно-розоватое из-за света многочисленных огней, теперь было густо-синее, плотное, живое — и снег летел с него нескончаемо и невесомо — и я, запрокинув голову, летела сквозь снег.
Сигарета сама выпала из онемевших пальцев. Холода я не чувствовала. Огни города были далеко внизу, и снежинки не ловили их отблесков.
— Алена?… Алена, ну ты что. Алена же!
— Ну чего ты кричишь, — сказала я недовольно. — Ну чего ты кричишь, как будто меня тут десять штук.
Вика плюхнулась рядом, сразу подтянув выше ворот и ткнувшись покрасневшим носом в белый пушистый шарф.
— Я загадала, — сказала она сдавленным голосом, — что если снег будет идти до утра, у нас все будет хорошо.
Снежинки застревали у нее в ресницах. Воздушным покровом окутывали темные волосы, рассыпанные по плечам и спине.
— Мы с Яном решили пожениться, — сказала она. — И плевать на все остальное. И на Игоря с Бьянкой и их суррогатами. Он моряк. Я редко буду его видеть. И мы будем побольше молчать. А потом я рожу ему детей. Девочку и мальчика. И уйду в домохозяйки. Или шпионы. Это не имеет значения. Никакого. Мы все равно поженимся.
— Вот дурные, — сказала я с выражением. — Вот дурные.
Вика порывисто обернулась и бросилась мне на шею.
— Спасибо, Аленка, — бормотала она, то ли смеясь, то ли плача. — Спасибо. Я знала, что ты поймешь. Что не осудишь.
— Дурные, дурные, — говорила я, глядя ее по волосам. — и ты, и твой Ян.
Потом пришлось выдать ей носовой платок — бумажный. Вика высморкалась, скомкала его и бросила под скамейку.
— У меня тушь не потекла? — спросила она деловито.