До сих пор будущее представлялось Янклу простым и понятным. Он собирался учиться всю свою жизнь и был уверен, будто в этом заключается смысл мироздания.
— Мир создан для тебя, — не уставал повторять глава ешивы. — Для еврея, сидящего над Талмудом. Есть только один день, только один еврей и только одна страница. И ты должен ее как следует понять. Для этого всходит солнце, вода совершает свой бесконечный круговорот, расцветают деревья и колосится пшеница.
И Янкл поверил, и принял, и пошел по дороге… Но как же быть сейчас?
Разъяснения дяди Лейзера о вечерних занятиях его не успокоили. Какие еще вечерние занятия? А как же только одна страница и только один еврей? Кто будет изучать ее, если он, Янкл, уйдет из ешивы, кто выполнит предназначенную лишь для него одного работу, которую Всевышний заложил в основу мира?
И вдруг до него дошел смысл разговора. Его считают неспособным, непонятливым. От него хотят избавиться. Нет, он отдает себе отчет, что ребята, сидевшие рядом за столом, ушли куда дальше. Они ведь занимались Учением с детства, только Учением и больше ничем другим. Они не знали ни немецкого языка, ни алгебры, ни географии, понятия не имели о химии и, возможно, были уверены, будто солнце вращается вокруг земли. Зато комментарии к Талмуду они читали наискосок и с такой скоростью, о которой Янкл мог только мечтать.
Но ведь у каждого еврея есть своя, лишь для него приготовленная часть Торы, и он обязан ее раскрыть, чтобы стать соучастником творения, продолжить мироздание, выполнив задачу, возложенную на него Творцом! Или это просто слова, пустые звуки, и он должен к ним относиться так же, как относился к урокам философии в последних классах, пропуская мимо ушей мудреные рассуждения приходящего преподавателя?
Нет! Это правда, он принимает ее всем сердцем, всей душой, поддерживает всей крепостью мышц. Ему нужно лишь время, всего только время, и он нагонит соучеников, станет с ними вровень, а может, даже и обойдет. Ведь у него есть опыт изучения других дисциплин, он смотрит на вещи шире и может понять больше, чем они, всю жизнь просидевшие в Хрубешуве.
Янкл еще не успел переварить случившееся, еще не успел понять, что делать с собой дальше, как пришло письмо из Данцига. Обратный адрес был ему хорошо знаком: он прожил на этой улице и в этом доме всю жизнь, но листок в конверте его озадачил. За прошедший год отец несколько раз писал ему письма. Скупые и строгие, состоящие в основном из вопросов. Теперь в конверте лежал узкий листок розовой бумаги, слегка пахнущий духами. Незнакомым женским почерком его просили безотлагательно приехать в Данциг: «Ваш отец тяжело заболел, его дни сочтены. Поспешите».
Он никогда не был близок с отцом. Он всегда считал, что они, в сущности, чужие друг другу люди. Но когда смысл написанных на розовом листочке слов дошел до сознания Янкла, ему стало дурно. Тугой ком подкатил к горлу, а на глазах выступили невесть откуда взявшиеся слезы.
Вдруг в его памяти всплыло воспоминание из детства: отец, гуляющий с ним в городском саду вокруг ротонды, где так бравурно и громко играл оркестр. И как спокойно было ему идти по дорожкам, посыпанным желтым песком, держась за надежную, уверенную руку отца. И запах лавандового одеколона, который источала эта рука, удивительная смесь этого запаха с ароматом трубочного табака, пропитавшего их квартиру.
Отец казался Янклу неколебимым и вечным, как прибрежные утесы. Он существовал всегда и должен был существовать всегда, отгораживая Янкла от ярости мира. Пока он был, пусть где-то далеко и отдельно, Янкл по-прежнему оставался маленьким мальчиком, крепко держащимся за отцовскую руку. Ледяной холод мирового пространства дохнул на него из конверта с розовым, пахнущим женскими духами листком бумаги.
Янкл немедленно собрался и поехал в Данциг. Стояла сухая ранняя осень, лишь по утрам наползали туманы, как предвестники приближающейся сырости. Листья только начали облетать, и клены у дороги еще золотились, шумно потряхивая ветками. На второй день поездки пошли дожди, стало сыро и холодно. Вороха опавших за ночь листьев, хранивших остатки солнечного тепла, освещали пасмурный день холодным желтым огнем.
Янкл нахохлившись сидел в телеге и боялся думать о будущем. Оно теперь представало перед ним загадочным и непонятным. Он вдруг понял, что все его поступки были спором с отцом, местью за недостаток внимания, желанием вызвать интерес.
Родной город встретил Янкла неприветливо. Тусклый туман наполнял серые улицы. Черные полосы мокрых тротуаров блестели под непрерывным мелким дождем. Редкие прохожие, подняв воротники и не глядя друг на друга, быстрым шагом перемещались вдоль стен, пытаясь укрыться от дождя под козырьками магазинов и карнизами домов.
Он позвонил в знакомую дверь. Спустя минуту она отворилась, за порогом стояла женщина, судя по белому фартучку — служанка.
— Вам кого? — недружелюбно спросила она, разглядывая Янкла.
— Я к отцу, — удивленно произнес он. — Меня зовут Якоб.
Он не сомневался, что в этом доме его ждут.
— Сейчас выясню, — служанка еще раз смерила взглядом Янкла с головы до ног и притворила дверь.
«Ах да, — сообразил он. — Я же одет как хрубешувец. Длинный сюртук, короткие штаны до колен, круглая шляпа, плюс отросшие за год пейсы». Конечно, в Данциге такой вид мог вызвать только удивление.
Дверь отворилась.
— Заходите, — произнесла служанка. В ее голосе не прибавилось ни приязни, ни приветливости.
В гостиной Янкла ожидала высокая дама с поджатыми губами. На ее кофточке сияла мамина бриллиантовая брошка.
— Здравствуйте, — холодно произнесла она. — Меня зовут Эмилия. Я жена вашего отца. Но об этом потом. Сейчас вам лучше зайти к нему в спальню.
«Интересно, — с неожиданным для себя раздражением подумал Янкл, — она уже знает, что для меня лучше, а что нет. Странно, что отец не написал ни слова. Ему действительно давно пора было жениться, но почему именно на этой грымзе?»
В спальне висели новые зеленые шторы, вовсе не подходящие ко всей остальной мебели. Отец лежал на кровати, обложенный подушками. Его желтое лицо сморщилось и стало походить на большое печеное яблоко. Усы, когда-то пиками торчавшие в разные стороны, уныло обвисли.
Янкл придвинул пуфик, сел рядом, взял отца за руку.
— Папа, это я. Ты меня слышишь?
Отец с трудом разлепил веки и перевел мутные глаза на Янкла. В первое мгновение в них зажегся какой-то огонек, но сразу погас. Отец сжал руку Янкла холодными, влажными пальцами, тяжело вздохнул, прикрыл веки и отвернулся. Янкл около часа просидел возле постели больного, читая псалмы, вспоминая разные случаи из далекого прошлого. Трудно было представить, что отец — великан его детства, самый могущественный и мудрый человек на свете — превратился в сморщенного маленького человечка, с хрипом втягивающего воздух.
Дверь бесшумно отворилась, Эмилия вошла в комнату и сделала Янклу приглашающий знак рукой.
— Я приготовила для вас комнату наверху, вторая дверь слева, — сказала она, когда Янкл вслед за ней вышел из спальни. — Приведите себя в порядок с дороги.
Она приготовила для него детскую, комнату, в которой Янкл прожил всю свою жизнь, да еще объяснила, как в нее попасть, словно не он, а она была полноправной и стародавней хозяйкой этого дома.
— Что говорят врачи? — спросил он, не обращая внимания на ожидающее выражение лица. Эмилия, очевидно, рассчитывала, будто он немедленно бросится исполнять ее указания и скроется в отведенной ему комнате.
Она неопределенно пожала плечами.
— Почечная инфекция. Воспаление. Общее ослабление организма.
— А кто его пользует?
— Самые лучшие врачи Данцига. Можете не волноваться, я не поскупилась.
Она чуть презрительно усмехнулась, словно главной заботой Янкла были размеры гонораров, выплаченных врачам.
Он недовольно поморщился. Ему хотелось сказать что-нибудь неприятное и колкое этой чужой женщине, распоряжающейся в его доме, но он испугался, что шум скандала, неизбежно последующего за его словами, может нарушить покой отца.
Словно прочтя его мысли, Эмилия поджала и без того узкие губы и произнесла:
— Я думаю, наши отношения мы выясним после того, как все закончится. А пока постарайтесь соблюдать приличия. — Она повернулась и, шурша длинной юбкой, ушла в кабинет отца.
«Что значит: после того, как все закончится? — обеспокоенно подумал Янкл. — Значит, она уверена, что отец…» Он не дал себе закончить мысль. Действительно, лучше пока соблюдать приличия. Пока отец не оправится. А там он расспросит его, откуда в их доме взялась эта сухопарая немка с поджатыми губами.
Янкл отправился к себе в комнату и долго, перебирая, перещупывая губами каждое слово, молился «Майрив». Ему было о чем просить Всевышнего и о чем плакать. Слезы текли по щекам, капали на молитвенник, оставляя на желтоватой бумаге большие темные пятна.
Помолившись, он умылся, сменил белье и лег на свою кровать, когда-то казавшуюся ему узкой и жесткой, а теперь, после года в Хрубешуве, просторной и мягкой. Он лежал, прислушиваясь к стуку китайских часов, подаренных отцом на бар мицву, и незаметно для себя уснул.
Его разбудил резкий стук в дверь. Янкл открыл глаза, нащупал рукой спички и зажег свечу на прикроватной тумбочке. Толстый китайский болванчик ростом с оловянного солдатика из сказок Андерсена поднял маленький молоточек, чтобы ударить им по гонгу. Внутри часов что-то треснуло, болванчик опустил молоточек на гонг. Осторожный звон рассыпался по комнате и, уткнувшись в мохнатую спину висевшего напротив ковра, затих.
Второй удар, третий, четвертый. Четыре часа утра. За окнами стояла густая данцигская ночь, без просвета и огонька. Уличные фонари погасли, а луну затянули низкие, плотные тучи.
В дверь снова постучали. Резко, нетерпеливо, властно.
— Кто там? — Янкл подошел к двери.
— Выходите немедленно! — голос Эмилии звучал чуть истерично.
Янкл все понял и, моментально одевшись, выскользнул из детской.