Пришедшие на юмористическую лекцию хохотали заранее, острили, вспоминали смешные рассказики Киньгрустина.
– Ох, уморит он нас сегодня! Чувствую, что уморит.
– И что это он такое затеял: лекцию читать! Верно, пародия на ученую чепуху. Вот распотешит. Молодчина этот Киньгрустин!
Аудитория Фермопилова вела себя сосредоточенно, чинила карандаши, переговаривалась вполголоса:
– Вы не знаете, товарищ, он, кажется, будет читать о строении Земли?
– Ну конечно. Идете на лекцию и сами не знаете, что будете слушать! Удивляюсь!
– Он лектор хороший?
– Не знаю, он здесь в первый раз. Москва, говорят, обожает.
Лекторы вышли из своей комнатушки, где пили чай для освежения голоса, и направились каждый в нанятый им зал. Киньгрустин, плотный господин, в красном жилете, быстро взбежал на кафедру и, не давая публике опомниться, крикнул:
– Ну, вот и я!
– Какой он моложавый, этот Фермопилов, – зашептали курсистки. – А говорили, что старик.
– Знаете ли вы, господа, что такое теща? Нет, вы не знаете, господа, что такое теща!
– Что? Как он сказал? – зашептали курсистки. – Товарищ, вы не слышали?
– Н… не разобрал. Кажется, про какую-то тощу.
– Тощу?
– Ну да, тощу. Не понимаю, что вас удивляет! Ведь раз существует понятие о земной толще, то должно существовать понятие и о земной тоще.
– Так вот, господа, сегодняшнюю мою лекцию я хочу всецело посвятить серьезнейшему разбору тещи, как таковой, происхождению ее, историческому развитию и прослежу ее вместе с вами во всех ее эволюциях.
– Какая ясная мысль! – зашептала публика.
– Какая точность выражения.
Между тем в другом зале стоял дым коромыслом.
Когда на кафедру влез маленький, седенький старичок Фермопилов, публика встретила его громом аплодисментов и криками «ура».
– Молодчина, Киньгрустин. Валяй!
– Слушайте, чего же это он так постарел с прошлого года?
– Га-га-га! Да это он нарочно масленичным дедом вырядился! Ловко загримировался, молодчина!
– Милостивые государыни, – зашамкал старичок Фермопилов, – и милостивые государи!
– Шамкает! Шамкает! – прокатилось по всему залу. – Ох, уморил.
Старичок сконфузился, замолчал, начал что-то говорить, сбился и, чтобы успокоиться, вытащил из заднего кармана сюртука носовой платок и громко высморкался. Аудитория пришла в неистовый восторг.
– Видели? Видели, как он высморкался? Ха-ха-ха! Браво! Молодчина! Я вам говорил, что он уморит.
– Я хотел побеседовать с вами, – задребезжал лектор, – о вопросе, который не может не интересовать каждого живущего на планете, называемой Землею, а именно – о строении этой самой Земли.
– Ха-ха-ха! – покатывались слушатели. – Каждый, мол, интересуется. Ох-ха-ха-ха! Именно, каждый интересуется.
– Метко, подлец, подцепил!
– Нос-то какой себе соорудил – грушей!
– Ха-ха, – груша с малиновым наливом!
– Я попросил бы господ присутствующих быть потише, – запищал старичок. – Мне так трудно!
– Трудно! Ох, уморил! Давайте ему помогать!
– Итак, милостивые государыни и милостивые государи, – надрывался старичок, – наша сегодняшняя беседа…
– Ловко пародирует, шельма! Браво!
– Стойте! Изобразите лучше Пуришкевича!
– Да, да! Пусть, как будто Пуришкевич!
А в противоположном зале юморист Киньгрустин лез из кожи вон, желая вызвать улыбку хоть на одном из этих сосредоточенных благоговейных лиц. Он с завистью прислушивался к доносившемуся смеху и радостному гулу слушателей Фермопилова и думал:
«Ишь, мерзавец, старикашка! На вид ходячая панихида, а как развернулся. Да что он там, канканирует, что ли?»
Он откашлялся, сделал комическую гримасу ученого педанта и продолжал свою лекцию:
– Чтобы вы не подумали, милостивые государыни и, в особенности, милостивые государи, что теща есть вид ископаемого или просто некая земная окаменелость, каковой предрассудок существовал многие века, я беру на себя смелость открыть вам, что теща есть не что иное, как, по выражению древних ученых, недоразумение в квадрате.
Он приостановился.
Курсистки старательно записывали что-то в тетрадку. Многие, нахмурив брови и впившись взором в лицо лектора, казалось, ловили каждое слово, и напряженная работа мысли придавала их физиономиям вдохновенный и гордый вид.
Как и на всех серьезных лекциях, из укромного уголка около двери неслось тихое похрапывание с присвистом.
Киньгрустин совсем растерялся.
Он чувствовал, как перлы его остроумия ударяются об эти мрачные головы и отскакивают, как град от подоконника.
«Вот черти! – думал он в полном отчаянии. – Тут нужно сотню городовых позвать, дворников триста человек, чтобы их, подлецов, щекотали. Изволите ли видеть. Я для них плох! Марка Твена им подавай за шестьдесят копеек!
Свиньи!»
Он совсем спутался, схватился за голову, извинился и убежал.
В передней стоял треск и грохот. Маленький старичок Фермопилов метался около вешалки и требовал свое пальто. Грохочущая публика хотела непременно его качать и орала:
– Браво, Киньгрустин! Браво!
Киньгрустин, несмотря на свою растерянность, спросил у одного из галдевших:
– Почему вы кричите про Киньгрустина?
– Да вот он, Киньгрустин, вон тот, загримированный старичком. Он нас прямо до обморока…
– Как он? – весь похолодел юморист. – Это я Киньгрустин. Это я… До обморока… Здесь ужасное недоразумение.
Когда недоразумение выяснилось, негодованию публики не было предела. Она кричала, что это наглость и мошенничество, что надо было ее предупредить, где юмористическая лекция, а где серьезная. Кричала, что это безобразие следует обличить в газетах, и в конце концов потребовала деньги обратно.
Денег ей не вернули, но натворившего беду помощника швейцара выгнали.
И поделом. Разве можно так поступать с публикой?!
Карьера Сципиона Африканского
Театральный рецензент заболел. Написал в редакцию, что вечером в театр идти не может, попросил аванс на поправление здоровья и обстоятельств, но билета не вернул.
А между тем рецензия о спектакле была необходима.
Послали к рецензенту, но посланный вернулся ни с чем. Больного вторые сутки не было дома.
Редактор заволновался. Как быть? Билеты все распроданы.
– Я напишу о спектакле, – сказал печальный и тихий голос.
Редактор обернулся и увидел, что голос принадлежит печальному хроникеру, с уныло-вопросительными бровями.
– Вы взяли билет?
– Нет. У меня нет билета. Но я напишу о спектакле.
– Да как же вы пойдете в театр без билета?
– Я в театр не пойду, – все так же печально отвечал хроникер, – но я напишу о спектакле.
Подумали, посоветовались и положились на хроникера и на кривую.
Через час рецензия была готова:
«Александрийский театр поставил неудачную новинку „Горе от ума“, написанную неким господином Грибоедовым. (Зачем брать псевдонимом такое известное имя?) Sic!..»[12]
– А ведь он ядовито пишет, – сказал редактор и продолжал чтение:
«Написана пьеса в стихах, что наша публика очень любит, и хотя полна прописной морали, но поставлена очень прилично (Sic!). Хотя многим здравомыслящим людям давно надоела фраза вроде „О, закрой свои бледные ноги“, как сочиняют наши декаденты. Не мешало бы некоторым актерам и актрисам потверже знать свои роли (Sic! Sic!)».
«А ведь и правда, – подумал редактор. – Очень не мешает актеру знать потверже свою роль. Какое меткое перо!»
«Из исполнителей отметим г-жу Савину, которая обнаружила очень симпатичное дарование и справилась со своей ролью с присущей ей миловидностью. Остальные все были на своих местах.
Автора вызывали после третьего действия. Sic! Sic! Transit![13]
Сципион Африканский»
– Это что же? – удивился редактор на подпись.
– Мой псевдоним, – скромно опустил глаза печальный хроникер.
– У вас бойкое перо, – сказал редактор и задумался.
Наступили скверные времена. Наполнять газету было нечем. Наняли специального человека, который сидел, читал набранные статьи и подводил их под законы.
«Пять лет каторжных работ! Лишение всех прав! Высылка на родину! Штраф по усмотрению! Конфискация! Запрещение розничной продажи! Крепость!»
Слова эти гулко вылетали из редакторского кабинета, где сидел специальный человек, и наполняли ужасом редакцию.
Недописанные статьи летели в корзину, дописанные сжигались дрожащими руками.
Тогда Сципион Африканский пришел к растерянному редактору и грустно сказал:
– У вас нет материала, так я вам приведу жирафов.
– Что? – даже побледнел редактор.
– Я приведу вам в Петербург жирафов из Африки. Будет много статей.
Недоумевающий редактор согласился. На другой же день в газете появилась интересная заметка о том, что одно высокопоставленное африканское лицо подарило одному высокопоставленному петербургскому лицу четырех жирафов, которых и приведут из Африки прямо в Петербург сухим путем. Где нельзя – там вплавь.
Жирафы тронулись в путь на другой же день. Путешествие было трудное. По дороге они хворали, и Сципион писал горячие статьи о способе лечения зверей и апеллировал к обществу покровительства животным. Потом написал сам себе письмо о том, что стыдно думать о скотах, когда народ голодает. Потом ответил сам себе очень резко и в конце концов так сам с собой сцепился, что пришлось вмешаться редактору, который боялся, что дело кончится дуэлью и скандалом. Еле уломали: Сципион согласился на третейский суд.
А жирафы между тем шли да шли. Где-то в Калькутте, куда они, очевидно, забрели по дороге, у них родились маленькие жирафята, и понадобилось сделать привал. Но природа, окружающая отдыхавших путников, была так дивно хороша, что пришлось поместить несколько снимков из Ботанического сада. Кто-то из подписчиков выразил письменное удивление по поводу того, что в Калькутте леса растут в кадках, но редакция казнила его сво