А Володя? – горько вспоминала я. Разве так друзья поступают? Ничего не спросил, ничего толком не узнал, увидел Гарри, повернулся и ушел. Если считают, что я запуталась и свихнулась, так почему, наоборот, не подойти ближе, не стараться образумить, поддержать? В такое страшное, черное время так равнодушно и спокойно бросить близкого человека!
«Очень уже они все добродетельные! – злобно думала я. – И очень со своей добродетелью носятся. А по правде говоря, так много ли заслуги в их добродетели? Зина рожа, какие могут быть для нее соблазны. Володя всегда был холодным и узким. Вся душа у него узенькая и пряменькая. От стихов, от музыки не опьянеет. Насколько ближе мне Гарри, беспутный Гарри, с его нежной песенкой:
„На белой ленточке висит мое сердечко, На белой ленточке – запомни этот цвет!“
„Те“ скажут: ерунда. Им подавай „от ликующих, праздноболтающих“. И все мои „зеленые уроды“ показались мне родными и близкими.
Они все понимают. Они свои.
Но и этих своих я последнее время растеряла. Кокаинистка догорала в больнице. Юрочку угнали на фронт, чахоточный лицеист пошел добровольцем в кавалерию, потому что „влюбился в золотистую лошадь“ и с людьми уже быть не мог.
– Я перестал их понимать и чувствовать.
Из Гарриной свиты остался один горбун.
Он играл „Дунайские волны“ на разбитом пианино крошечного кинематографа с пышным названием „Гигант Парижа“ и умирал с голоду.
Это время было очень тяжелым в моей жизни. Поддерживала меня только злоба на моих обидчиков да еще искусственно созданная и взвинченная нежность к Гарри, к единственному и своему.
Наконец, Гарри вернулся.
Застал он меня в очень нервном состоянии. Я так радостно его встретила, что он даже смутился. Не ждал от меня этого.
Вел он себя загадочно. Пропадал где-то по суткам. Кажется, и вправду что-то покупал и продавал.
Покрутившись недели две, он решил, что нужно переехать в Москву.
– Петербург город мертвый. В Москве жизнь кипит, расплодились разные кафе, где вы сможете и петь, и читать, и вообще приработать.
Для его новой деятельности, коммерческой, тоже Москва представляла больше интереса.
Мы быстро собрались и переехали.
Жизнь в Москве, действительно, оказалась оживленнее, и напряженнее, и веселее. Я нашла много петербургских знакомых и завертелась.
Гарри где-то пропадал, был чем-то озабочен и редко ко мне заглядывал.
Между прочим, он запретил мне петь его „Белую ленточку“. Именно – не просил не петь, а запретил и вдобавок очень сердито.
– Как вы не понимаете, что в настоящее время это беззубо, бесстильно и несозвучно.
Между прочим, он несколько раз спрашивал меня, не знаю ли я адреса Володи Каткова. Я приписывала это ревности.
– Он ведь, кажется, на юге у белых?
– Ну, конечно.
– И не собирается приехать?
– Не знаю.
– А здесь никого из их семьи нет?
– Нет.
Странное любопытство.
Чем, собственно говоря, Гарри занимался – понять было трудно. Кажется, опять что-то продавал или поставлял. Ценно было то, что он время от времени приносил то ветчины, то муки, то масла. Время было очень голодное.
Как-то проходя по Тверской, я вдруг увидела какого-то потрепанного субъекта, который пристально посмотрел на меня и быстро перешел на другую сторону. Что-то в нем показалось мне знакомым. Посмотрела вслед: Коля Катков! Младший брат Володи, товарищ Толи, моей собаки. Почему же он не окликнул меня? Что он меня узнал, было ясно. Но почему бросился от меня бежать?
Я рассказала Гарри об этой встрече. Мой рассказ почему-то его взволновал:
– Как же вы не понимаете – он белый офицер, он скрывается.
– Почему же он здесь? Почему не в армии?
– Очевидно, прислан с каким-нибудь поручением. Как глупо, что вы его не остановили!
– Да раз он боится быть узнанным?
– Все равно. Могли бы предложить ему спрятаться у нас.
Я была тронута Гарриной добротой.
– Гарри, разве вам не было бы страшно прятать у себя белого офицера?
Он чуть-чуть покраснел.
– Пустяки! – пробормотал он. – Если встретите его снова, непременно – слышите? – непременно позовите к себе.
Вот так Гарри! Способен на подвиг. Даже больше того – ищет подвига.
Лето было жаркое, душное. Баба, торговавшая „из-под полы“ яблоками, предложила мне переехать к ней под Москву на дачку. Я переехала.
Гарри изредка заглядывал. Раз как-то привез своих новых друзей.
Это были молодые люди знакомого типа „уайльдовских“ кривляк. Лица зеленые, глаза кокаинистов. Гарри тоже нюхал и последнее время изрядно.
Разговоры велись с этими друзьями деловые, коммерческие.
Вскоре после описанных событий явился ко мне наш землячок из Смоленской губернии. Привез от тетки странное письмецо.
– Я это письмо больше двух месяцев в кармане ношу, – сказал землячок. – Искал вас в Питере и уже надежду потерял, а тут случайно от одной актрисы вдруг и узнал ваш адрес.
В странном письмеце было следующее: "…Очевидно, письма мои до тебя не доходят. Но теперь деньги, наконец, у тебя в руках, и я спокойна. Муж твой очень мне понравился. Энергичный, и видно, что человек с будущим».
Что все это значит, я абсолютно не могла понять. «Какой муж? Почему спокойна и какие деньги у меня?»
Пришел Гарри.
– Гарри, – сказал я. – Я получила письмо от тетки. Она пишет, что спокойна, так как деньги у меня…
Я остановилась, потому что меня поразило его лицо. Он так покраснел, что даже на глазах у него выступили слезы. И вдруг я поняла: это он съездил к тетке и представился как мой муж, а старая дура отдала ему мои деньги!
– Сколько она дала вам? – спокойно спросила я.
– Тысяч около тридцати. Ерунда! Я не хотел, чтобы мы растратили их по мелочам, и вложил их в это автомобильное дело.
– Господин Эдверс, – сказала я. – Во всей этой истории меня удивляет только одно. Меня удивляет, что вы еще можете краснеть.
Он пожал плечами.
– А меня удивляет, – сказал он, – что вы ни разу не поставили себе вопроса – на какие же деньги мы все время живем и на какие деньги смогли выбраться из Петербурга.
– Ну, если это все на мои, так тем лучше.
Он повернулся и ушел. Через несколько дней, однако, явился снова, как ни в чем не бывало и еще привел опять своих друзей – двоих из тех, что были в первый раз. Друзья принесли вина и закусок. Один из них очень за мной стал ухаживать. Называли они друг друга должно быть в шутку, «товарищ». Эдверса тоже называли «товарищ». Просили меня спеть. Тот, который за мной ухаживал – именно его сейчас называть не хочу – мне понравился. В нем было что-то порочное и замученное, что-то от нашей «зелено-уродливой» петербургской компании. Между прочим, спела «Ленточку»:
– «На белой ленточке…»
– Мотив миленький, но какие идиотские слова! – сказал Гарри. – Откуда у вас такая допотопная дрянь?
Он, видимо, боялся, что я им назову автора, и скорее переменил разговор.
Дня через три я должна была петь в кафе. Наш антрепренер, увидя меня, очень смутился и пробормотал, что сегодня выпустить меня не может. Я удивилась, но не стала настаивать. Села в уголок. Никто меня как-то не замечал. Только маленькая поэтесса Люси Люкор ядовитым тоном сказала:
– А, Ляля! Вы, говорят, наскоро перекрасили вашу ленточку в красный цвет.
И, видя мое недоумение, объяснила:
– Вы на днях перед чекистами пели, так ведь не белой же ленточкой вы их угощали.
– Перед какими чекистами?
Она вызывающе посмотрела на меня.
– А перед…
И назвала фамилию того «товарища», который за мной ухаживал.
Я ничего не ответила. Встала и ушла.
Я была ужасно испугана всем, что произошло. Здорово угостил меня Гарри!
История с деньгами не так меня поразила. У нас «в богеме» вообще особой щепетильности на этот счет не было… Скверно, конечно, что он утаил их от меня. Но теперь оставаться в руках этого обалдевшего от кокаина товарища чекистов – этого я уже не могла. Уж не думал ли он с моей помощью заманивать белых офицеров? Недаром он советовал позвать Колю Каткова.
Я была в полном отчаянии. Куда пойти? Ни одной души близкой или хоть по человечеству тепло ко мне относящейся у меня не было. Ехать к тетке? Нужно хлопотать о пропуске, да и денег не было ни гроша.
Пошла домой.
Гарри не видела. Он пропадал несколько дней.
Я принялась за хлопоты. Ходила по разным учреждениям, писала прошения, старалась добиться от вновь образованного союза артистов, чтобы меня включили в списки, тогда я могла бы легче получить пропуск.
И вот как-то иду я по улице, вдруг точно что толкнуло – Коля! Коля Катков. Лицом к лицу.
– Коля! – крикнула я.
Он опустил глаза и быстро повернул в переулок. Подумав, я повернула за ним. Он меня ждал.
Теперь я поняла, почему в первый раз не сразу узнала его: он отпустил бородку.
– Коля, – говорю, – что ты здесь делаешь? Зачем ты в Москве?
– А я, – говорит, – сегодня уезжаю. Не надо было меня узнавать. Как ты не понимаешь?
– Сегодня уезжаешь! – воскликнула я, и такое на меня нашло отчаяние.
– Коля! – говорю. – Ради бога, спаси меня! Я совсем гибну.
Ему, видно, жалко меня стало.
– Я, голубчик, сейчас ничего не могу. Я травленный зверь. Да и уезжаю сегодня. Ничего не могу. Я попрошу кого-нибудь зайти к тебе.
Тут я вспомнила о своем проклятом гнезде.
– Нет, – говорю, – не надо ко мне никого посылать. И тут еще вспомнила что-то, от чего душа потеплела.
– Коля, – говорю, – а не увидишь ли ты Толю?
– Может быть, – говорит, – и увижу.
– Так, ради бога, скажи ему, что Ляля зовет собаку на помощь. Запомни эти слова и так и скажи. Обещай мне. И скажи – пусть оставит на мое имя записку в кафе на Тверской.
– Я, – говорит, – его увижу, если все сойдет благополучно, дней через пять.
Он очень спешил. Мы расстались. Я шла по улице и плакала.
Дома обдумала серьезно свое положение и решила Гарри не говорить, а стараться хитростью раздобыть у него денег (ведь деньги-то все-таки были мои!)…