Фельдшерица скоро ушла – ей действительно нужно было в больницу. За ней поднялась аптекарская чета, а с ними и Собакины – им было по дороге. Словом, к половине двенадцатого из гостей остались только мы с Беловым.
– Может быть, и вам хочется уйти? – лукаво спросила хозяйка. – Вы не стесняйтесь, я ведь не боюсь и одна остаться.
Но мы высказали твердое намерение просидеть до утра.
– Ну, знаете, – засмеялась хозяйка, – вы сидите, если хотите, а мне, откровенно говоря, хочется спать. Да и вам скоро надоест сидеть. Поэтому предлагаю одному из вас лечь в кабинете брата, а другому – здесь, на диване. Сейчас принесу вам пледы и шубы. Укройтесь как следует и спите.
Мы так и сделали. Револьвер свой я вынул и положил на столик около дивана.
Сначала прислушивался. Потом заснул.
Вдруг чувствую – дергает меня кто-то за плечо. Вскакиваю – Белов. Бледный, глаза выпучены.
– Слушайте, – говорит. – Слышите?
Минута молчания, и вдруг дикий вой, протяжный, хриплый, пронесся в воздухе и замер.
Мы бросились к дверям.
В конце коридора, у двери в кухню, стояла Евгения Николаевна.
– Вы слышали? – спросила она. – Я не могла оставаться в своей комнате. Там еще страшнее. Пойдите туда сами, послушайте.
Мы кинулись в ее комнату. И едва вошли – тот же дикий вопль пронесся над нашими головами. Белов схватил меня за руку. Он весь дрожал.
– Я сбегаю… за полицией… приведу сторожей… – На него смотреть было жалко.
Вой стих. Евгения Николаевна подошла к нам.
– Какой ужас, – сказала она.
Но самой этот ужас как будто нравился. Глазки у нее блестели, лицо было оживленное и ничуть не испуганное.
– Надо сейчас же осмотреть весь дом, – решил я. – Где ключи от столовой?
– Брат увез.
Мы поколотили по двери, конечно, без всяких результатов. Замок был прочный. Хозяйка притащила даже из кухни топор.
Пока она ходила за топором, вой раздался снова. Когда пришла – смолк. Я это заметил.
Между тем Белов неожиданно исчез. Я слышал, как хлопнула входная дверь. Ну, думаю, и бог с ним.
– Я кое-что придумал, – сказал я Евгении Николаевне. – Что? А вот сейчас увидите. Принесите, пожалуйста, для начала кухонное полотенце.
Она удивленно подняла брови, однако тотчас же пошла в кухню. Я тихонько прокрался за ней.
И только она завернула за угол коридора, как снова по всему дому раздирающий душу вопль.
Я этого и ждал.
У самой двери в кухню стояла Евгения Николаевна и тянула шнурок огромного вентилятора, построенного покойным голландцем по африканской системе.
– Подождите, – сказал я, – вы слабо тянете. А ну-ка, я сам.
Она даже подпрыгнула от неожиданности. Потом схватила меня за руки, закружила, завизжала и хохотала, хохотала до слез.
Я выдержал, когда она поуспокоится, увел ее в гостиную и очень серьезно объяснил ей всю опасную глупость ее поведения. Рассказал о брожении среди рабочих, о злобе башкир, о том вреде, который она всей этой историей принесла брату, и как трудно будет снова все наладить. Рассказал и о «говяжьем бунте» и грозящих мне неприятностях с татарами.
Она присмирела.
– Как же теперь быть? Мне и в голову не приходило, что здесь все такие идиоты. Но – что это? Слышите?
Какой-то ровный стук, словно как бы от пишущей машинки. Откуда? Со стороны запертой столовой.
– А это что за фокусы? – холодно спросил я.
Но она была совсем растерянная и крепко вцепилась мне в руку.
Я отстранил ее.
– Ну, это мы сейчас узнаем.
Я быстро схватил со стола револьвер и выбежал в коридор – и остолбенел.
Дверь в столовую была распахнута настежь.
Я вбежал в темную комнату.
Высоко у стены под самым потолком пылали какие-то огненные зубы и что-то стучало, трещало…
– Я стрелять буду!
Огненные зубы как-то странно запрыгали. Я поднял револьвер и выстрелил. Огненная боль обожгла мне щеку. Грохот, звон, треск… Истерический вопль Евгении Николаевны покрыл все. Я видел, как она распахнула дверь и кинулась на улицу. Я побежал за ней, схватив на ходу какую-то шубу. Догнал живо – она почти тут же упала. Снегу только что намело что ли не по колено.
– Это опять какие-то ваши фокусы, – кричу ей. Однако я сам понимаю, что ей не до фокусов. Дрожит вся и прямо в истерике.
– Самовар, – шепчет, – самовар… – Зубами стучит.
Завернул ее в шубу.
Куда деваться? Не идти же назад в этот чертов дом. Вести ее к себе немыслимо. Далеко, да и нельзя благородную девицу вдруг ночью на холостую квартиру.
Вспомнил – больница недалеко, там наша фельдшерица дежурит.
Потащил мою барышню почти что на руках. А она все свое:
– Самовар! Самовар! – И вся дрожит.
Еле добрались до больницы. Там ее фельдшерица растерла, уложила. Я ждал в приемной.
– Ничего, – говорит. – Успокоилась.
И вдруг как ахнет:
– Батюшки, – говорит, – где это вы себе щеку-то так ошпарили?
А я сгоряча и не заметил. Вся левая щека полосой – кипятком.
– Евгения Николаевна рассказывает, что у них там под самым потолком самовар закипел, говорит, с водой туда и поднять совершенно невозможно.
Тут я понял. Это я, значит, выстрелил в кипящий самовар.
Черт знает что такое! Вот так голландец. Ну как в этой ерунде разобраться! Перевязали мне в больнице щеку. Пошел я домой. Решил, что завтра дознаюсь, в чем дело. Однако будит меня под утро сторож.
– Беда, – говорит. – Горит директорский дом, а татарва не дает гасить, пожарных отгоняет. А сами воют, потому что ветер на поселок гонит.
Ну, долго тянуть не стану. Дом сгорел. Очевидно, от этого самого самовара. Евгению Николаевну повидать не удалось – она так и осталась у фельдшерицы. Да и некогда было. Сами понимаете, сколько с этой проклятой историей началось всяких хлопот. Еле-еле наше дурачье угомонилось. И только на следующее утро побежал я в больницу. И как раз по дороге встретил кибитку, запряжка две лошади рядом, одна на вынос, – по-сибирски «бочкой», – кто-то сидит закутанный.
Потом узнал, что это и была она, Евгения Николаевна. Поехала в Екатеринбург к брату.
Подумайте только – так ведь никогда и не дознались, в чем дело. Ведь и лестницы такой в доме не было, чтобы можно было втащить под самый потолок кипящий самовар. И ключ от двери у директора, и прислуги в доме не было.
Татарва наша скоро успокоилась. Дом сгорел, – и значит, вся нечисть выветрилась.
Почти никого из героев этой истории не осталось в живых. Евгения Николаевна, как я уже упомянул, покончила с собой. Впоследствии и брат ее тоже застрелился. Ивана Епинетовича убили большевики, Белова тоже, доктор спился. Собакина пропала без вести. Но кое-кто все-таки уцелел и, если услышит эту историю, сможет перед вами засвидетельствовать о достоверности этого невероятного приключения. Самовар в роли привидения. Это не банально.
«Который ходит»
Первые поднимали тревогу две молодые легавые собаки, всегда игравшие у ворот.
Они начали лаять особым предостерегающим сигнальным лаем. Нечто вроде собачьего «слуша-ай, приме-ча-ай!..».
И, услышав этот сигнал, мгновенно вскакивала вся дремавшая у подъезда стая наших деревенских собак – больших, маленьких, породистых, полупородистых и окончательной приблудной дряни.
Из будки вылезал огромный мохнатый, как дед в вывороченном тулупе, цепной пес Дозор и от бешенства начинал хрипеть и плясать на задних лапах.
Весь этот собачий концерт отмечал событие довольно простое и не очень редкое: столяр Мошка вошел в ворота.
Почему вид его так волновал собак – до сих пор не понимаю.
Был Мошка такой: старый, очень худой, длинный, согнутый, носил ермолку, пейсы, длинный лапсердак и калоши. Словом, внешность его для того края была самая заурядная.
Удивителен он был совсем не внешностью, а кое-чем таким, чего собаки знать не могли.
Прежде всего – репутацией непоколебимо честного человека. Все заказы выполнял хорошо, к сроку не опаздывал, цены брал божеские и без задатка.
Второе – этого тоже собаки не знали – он был поразительно молчалив. Я даже не знаю, говорил ли он вообще, может быть, только моргал глазами и мотал пейсами.
А самым главным была легенда о нем, бросавшая свет на его странности. Рассказывали, будто лет тридцать тому назад, в Судный день, когда он вместе со своими единоверцами молился в синагоге и каялся в грехах, произошло нечто, что по еврейским поверьям считается вполне возможным: утащил бедного Мошку черт.
Нашлись, конечно, люди, которые собственными глазами видели, как летел Мошка по воздуху. И тащил его кто-то поганый, вроде барана. Хотели даже помочь ему, перекрестить черта, да подумали, что, может, Мошке еще за это неприятность будет, что его крестили.
Какая-то старуха видела не барана, «а быдто шар, а у шара из носу пламень».
Какой такой у шара бывает нос, это старуха не объясняла, а просто отплевывалась.
Как бы там ни было, а Мошка пропадал без малого тридцать лет. Откуда явился – неизвестно. Поселился за кладбищем в заброшенной баньке и стал ходить по помещикам столярничать. Работал хорошо. Где он там у черта научился ремеслу, никому не известно.
Нашлись, как всегда, умные люди, которые с усмешечкой говорили, что Мошка просто-напросто в свое время удрал от воинской повинности и, кажется, прожил эти годы в Америке.
Но это разумное предположение было всем неприятно и даже противно.
– Выдумают же такое неправдоподобие! Когда люди собственными глазами видели, как его черт тащил. Да и почему бы он молчал, если был в Америке? Из Америки все болтунами приезжают. Когда же и поврать, если не из Америки! А уж раз человек так молчит, значит, не иначе, как на него такой зарок наложен. Что-то, может быть, искупить должен. И почему такой честный? Тоже, скажете, от Америки? Ха-ха! А что задатка не берет, так это потому, что боится, не уволок бы его черт снова, и тогда пропадут чужие деньги.
Хорошо помню эти «Мошкины дни».
Во флигеле, в маленькой пустой комнате, выбеленной известкой, – планки, доски, опилки.