Данилов затаил дух. Ведь речь зашла о том телефонном разговоре, который они только что, сегодня, совершили с Дариной – позвонили в прошлое.
– Это случилось где-то летом или в начале осени двадцать девятого года, Калерия Вадимовна тогда одна дома сидела с маленьким моим отцом, Митей, ему годика четыре было. Петр Ефремович на работе – это ведь задолго до его побега было. Бабушка моя, то есть жена его Ксения Илларионовна, тоже на службе была. И вдруг в квартиру звонок по городскому телефону. Какая-то женщина вроде бы представилась, что она из алтайской экспедиции. Калерия Вадимовна спрашивает: так вы, значит, вернулись? А Лариса? Та начала – как вы, молодые, сейчас говорите – пургу нести. Мол, нет, экспедиция до сих пор находится там, на Алтае, просто она одна приехала, потому что, дескать, заболела. И находится сейчас на излечении, как она говорила, на Пряжке – то есть в психиатрической клинике. Потом стала расспрашивать – это прабабушка точно запомнила, – а какое сегодня число? А какой год?
– В самом деле, – убежденно проговорил Данилов, – значит, психически больная звонила. – Он бросил взгляд на ведьмочку: та едва заметно усмехнулась и быстро спрятала улыбку.
– А потом? – продолжил он расспрашивать. – Какие-то вести о Ларисе появились?
– Нет, не было ничего. Так она тогда в горах Алтая и пропала. Следователь из милиции, как бабушка рассказывала, приходил. Расспрашивал. А потом, как говорят, ее признали умершей.
– Ничего у вас в семье от Ларисы не осталось? Память какая-то? Вещи? Или, может, она с Алтая что-то присылала?
Данилов напрягся. Вероятность, конечно, была страшно мала, но вдруг сейчас старая дама скажет: «Да, мол, прислала тогда Ларочка посылочку из Горного Алтая, а там…» А там – вдруг то самое волшебное?
Евгения Дмитриевна ответила:
– Было от нее одно письмо. Довольно странное и, как говорили в семье, для Ларисы нехарактерное. Прежде всего потому, что она обычно маме своей писала, Ксении Илларионовне, изредка – бабушке, Калерии Вадимовне. И никогда отцу, Петру Ефремовичу. Он очень занятой был, ему она только кланялась, приветы передавала. А тут прямо ему адресованное. Начинается «Дорогой папа!».
– Что же там дальше? – в нетерпении вскричал Данилов.
– А вы сами посмотрите, – молвила старая дама с затаенным оттенком торжества и вытащила из сумки запаянный с обеих сторон в полиэтилен тетрадный листок.
Написано было чернильным карандашом, он кое-где выцвел – зато ясный, твердый почерк человека, учившегося письму в прежние времена, позволял разобрать почти все слова послания.
Данилов выхватил лист и стал с нетерпением читать вполголоса вслух – так, чтобы Дарина тоже слышала:
Начиналось послание с даты – 10/VIII – 29 г. и места – Казарлыцкое урочище.
Далее шел текст:
Дорогой папочка! Пишет тебе твоя любящая дочка Лариса. Прежде всего спешу тебе сообщить, что у меня все хорошо, я жива-здорова. Я сильно загорела под горным алтайским солнцем (но не обгорела, как ты боялся). Мы раскапываем один из курганов и нашли под землей много интересного. Что конкретно, я сейчас сказать не могу, но наш руководитель М. П. Земсков уверяет нас, что вещи эти будут со временем выставлены в музее и, возможно, даже в Эрмитаже. Пишу тебе также потому, что хочу сказать, что я о тебе почему-то очень беспокоюсь. Именно о тебе, потому что ты занимаешь видный пост в нашей советской стране. Ты всегда говорил и говоришь, что органы в СССР иногда применяют репрессивные меры по отношению к жуликам, растратчикам, бандитам, заговорщикам и контрреволюционерам, и это правильно. Но бывает ведь, наверное, что они все-таки ошибаются и арестовывают ни в чем не повинных людей? Потом выпускают, но сначала все-таки арестовывают? Знаешь, папочка, тут, говорят, очень сильное в смысле энерговолнового воздействия место, поэтому иногда людям даже снятся вещие сны. И мне был такой сон нехороший про тебя. Правда, он про далекое будущее, но я почему-то знаю точно дату: 1938 год. И как будто бы тебя, папулечка, арестовывают, сажают в машину и хотят подвергнуть репрессивному воздействию. Конечно, эта дата страшно далеко – но все-таки я волнуюсь. И, пожалуйста, хочу попросить тебя держаться подальше от твоего товарища по работе по имени Владимир Песочников. Мне явилось в моем видении, что он предаст тебя. Я, конечно, понимаю, что сны – это ерунда, идеализм и мистика и верить им ни в коем случае нельзя, но все равно мне за тебя боязно и опасливо. Как ты там, мой родной? Здоров ли? Все ли с тобой хорошо? Напиши мне, если у тебя будет время. Почту нам доставляют примерно раз в три дня, и твое письмо, наверное, меня еще застанет. Очень скучаю по тебе, как и по всем членам нашей семьи: маме, бабушке Калерии Вадимовне и маленькому Митяю. Любящая тебя дочка Лариса.
Дочитав, Данилов положил письмо на стол и вопросил:
– Можно я его сфотографирую?
– Если вам надо для статьи, пожалуйста.
Он достал телефон и быстренько щелкнул текст.
– А можно моя коллега Дарина поснимает вас?
– Ой, нет-нет, я сегодня не выспалась, на голове черт-те что. Давайте договоримся так: если вам будет очень надо, заснимете меня в другой раз.
«Журналист» не стал настаивать. Снова взялся выспрашивать:
– И все-таки больше никаких известий не поступило от Ларисы?
– Нет, нет, не было ничего.
– А это письмо? Оно у вас в архиве единственное осталось от исчезнувшей тетушки? А остальные послания?
– Больше ничего от нее не сохранилось.
– Никаких вещей? Безделушек? Ничего?
– Совершенно ничего.
– А письмо? Оно ведь отцу, Петру Ефремовичу, адресовано? Как оно в итоге у вас оказалось?
– Как мне мама потом рассказывала, когда отец исчез, она стала его бумаги просматривать. Вдруг какой-то намек найдется или след. Или компромат, который надо срочно уничтожить: не дай бог, с обыском придут. Вот она это письмо и нашла. И припрятала. Никому не показывала – до самого пятьдесят шестого года.
– А с обыском-то приходили?
– Нет! Мама говорила, что искали дедушку чисто формально.
– Может, тетушка ваша, Лариса Дороган – так же, как он? Тогда, в двадцать девятом году, тоже сбежала?
– Я себе тот же самый вопрос задавала. Но от чего ей-то надо было бежать? Двадцать девятый год совсем не тридцать шестой, и ничто ей тогда не угрожало.
– Может, мы не знаем всего?
– Может быть, может быть… Так я не понимаю: вы о ком собираетесь статью писать? О деде моем? Или о Ларисе?
– О деде? Нет. О нем много написано. Скорее, о Ларисе.
– Только не надо вот этого: «Зловещая тайна Казарлыцкого кургана! Куда сто лет назад пропала молодая женщина-археолог?»
– Нет, такого не будет. Это я вам обещаю, – с чистой совестью проговорил Данилов. – А скажите, у вас, случайно, Ларисиных фото не сохранилось?
– Всего одно-единственное. В составе семьи.
И она протянула «корреспонденту» современную отпечатанную фотокопию старой студийной карточки. На белом поле внизу значилась карандашная пометка: 1928 г. На фото запечатлена была семья: волевой мужчина лет сорока в гимнастерке, с залысинами, очень симпатичная дама лет тридцати пяти в белой блузке и двое детей: девушка лет восемнадцати и малыш двух-трех годиков в матроске.
– Вот они, вся семья Дороган. Прабабушка моя Калерия Вадимовна, видимо, сниматься не пожелала, дама она, как рассказывают, была характерная. А все остальные, значит, тут в сборе: дедушка мой беглый Петр Ефремович, бабушка Ксения Илларионовна и дети – Митяша, мой будущий папа, и Лариса.
– Мы переснимем?
– Не надо, можете забрать себе. Я для вас специально эту копию сделала. Это единственная оставшаяся фотография Ларисы, больше я нигде ее изображения найти не смогла.
Интервью закончилось, дама с достоинством пожала обоим «корреспондентам» руки.
Данилов распростился с Дариной: она осталась в заведении ждать (разумеется!) бизнес-такси, которое отвезет ее в Пулково.
– Надеюсь, на рейс в двадцать два тридцать успею.
А Данилов побежал на Лиговку: захватить в петренковской квартире Варю с малышом, распрощаться с Ольгой Николаевной и поспешить на «Красную стрелу» в Москву.
Глава 9Летний дуб
Варя и Данилов
Сборы были недолги.
Почему-то казалось – причем всем троим, Варе, Данилову и Дарине! – что лететь на Алтай надо срочно, сверхсрочно, молнией!
Казалось бы: если и оставалось там волшебное в любом виде, – ждало оно их почти сто лет и еще подождет.
Но нет: даже Варя говорила, что ехать следует прямо сейчас – или никогда.
Возможно, ведьма на нее морок наслала? Как и на Данилова? Хотя он на себе никакого воздействия со стороны не чувствовал.
Когда они возвращались из Северной Пальмиры в Москву, опять на «Красной стреле», в темноте ночного купе Варя ему прошептала: «Ты, пожалуйста, не гордись, что я тебя ревную к этой девице и потому одного с ней не отпускаю. Ни в Питер, ни теперь на Алтай. Дело не только в этом (хотя и в этом тоже). Я чувствую, что буду там очень нужна тебе – не знаю пока, зачем и почему».
А он спросил Варю про другое:
– Скажи, а мы Сеню с тобой завели в гостинице «Гельвеция»? Когда возвращались из Эстонии? Помнишь, я тогда Петренко в Кузнечном переулке наутро встретил? А он потом на Лиговке рассказал про Козлова, что тот натворил и сможет еще натворить?
– Мне кажется, да, – проговорила она, прижимаясь к нему. – Сенечка начался тогда.
– Но тогда не сходится. Ведь ты сказала, помню, под Новый год: беременность шесть недель. А возвращались мы из Таллина десятого сентября. Не сходится.
– Ну, что-то мне врачи приуменьшили, что-то я приврала. Главное, Сенечка точно родился через сорок недель, начиная с той даты.
Возвращение в ночном поезде в Москву, когда они лежали, обнявшись, на одной полке, – а Сенька мирно дрых на соседней за защитным бортиком, – почему-то очень запомнилось Данилову.