Все они для него после ее повествований в каком-то смысле казались родными.
И никакого упоминания о Ларисе Дороган – да и кто она такая, девятнадцатилетняя девчонка, без вести пропавшая в далеком двадцать девятом году!
В широко распахнувшейся между гор долине имелись и другие курганы. После первого, раскопанного в двадцать девятом, за остальные академик Кравченко и доктор наук (к тому времени) Земсков принялись лишь в сорок седьмом – помешали репрессии и война.
Наших путешественников интересовал самый большой, самый дальний и самый первый.
– Вы идите вперед, – сказала Варя, – а я не спеша за вами с Сеней.
Переглянулись, Данилов пожал плечами, и они с Дариной быстро пошагали по гравийной дороге.
На обочине из травы выглянул любопытный суслик.
Высоко над ними парил, широко раскинув крылья, одинокий черный коршун.
– Забудь о том, что было ночью, – бросила на ходу, не глядя на Алексея, ведьмочка. – Не было ничего. Не нужен ты мне совершенно.
– А я и не помню, что что-то было.
Наконец они достигли первого кургана: широкий круг площадью около ста квадратных метров возвышался на вышину человеческого роста, весь усыпанный крупными булыжниками. Возле – новый выцветший стенд, и на нем опять все те же лица: академик Кравченко, молодой Земсков, хорошенькая Мария Крюкова в полевой одежде. Раскосые рабочие рядом с конями, оседланными и в уздах.
– Давай, Данилов! Наш последний подвиг. Здесь мы должны узнать о судьбе волшебного – или нигде.
Никого не было видно на десятки километров кругом – только горы вдали, изумрудные луга и лес вокруг. И далеко, у дороги, памятники современной эпохе: деревянное кафе, домик туалета, железные решетчатые ворота на замке. Единственная (их) машина на парковке и две фигуры, не спеша идущие к ним: побольше – Варя, у нее в одной руке коляска, в другой – ручка маленького человечка Сенечки.
Данилов по булыжникам залез на плоскую поверхность кургана. Подал руку и помог забраться наверх Дарине. Они сделали десяток шагов и встали в самый центр древнего захоронения.
– Простите нас, духи места, – с чувством произнесла Дарина, – и вы, властители загробного царства, за то, что мы своим присутствием оскверняем ваш покой… Данилов, дай мне свои руки. Да не бойся, я тебя не укушу. И настраивайся на ту далекую ночь в августе двадцать девятого года…
Он протянул к девушке обе руки. Она взяла их. Пальцы ее были холодны и чуть подрагивали.
Медленно стала подступать другая реальность: ночь, яркие звезды, тот же самый курган, только раскопанный в глубину метров на пять…
Август 1929 года
Лариса
Разумеется, мне нисколько не нужен был этот хиляк Земсков. Да после того, что я заполучила, самые богатые, красивые и властительные мужчины мира смогут пасть у моих ног: Дуглас Фербенкс, Вандербильд, Муссолини!
В ту ночь мне просто хотелось позлить эту напыщенную аспирантку Машку Крюкову, отомстить ей за высокомерие и всезнайство.
А какая месть может быть слаще, чем отбить у девушки мужчину, по которому она безутешно вздыхает и на которого нацелилась!
А я знала, что она в него влюблена. И, хоть Земсков не показывал вида, я знала, что он сам не против ее притязаний.
Знала неопровержимо. От него, от волшебного.
Оно все мне показало: что есть между ними и что будет.
Точнее, может быть.
А может – и не быть. Если я попрошу у волшебного иное.
И вот тут-то мне, конечно, хотелось испытать волшебное на настоящем деле: сумеет ли оно выполнить подлинное, потаенное мое желание?
Не пошлое материальное, в виде дензнаков или бриллиантов, а настоящее, идеалистическое, из мира чувств?
Конечно, материальное мне тоже понадобится, но – потом. Здесь-то, в алтайской глуши, зачем мне вещественные блага, деньги или сокровища!
Я загадала и пожелала, чтобы Земсков стал моим, и оно – сработало!
Одно мое движение, одно хотение, и неприступный Миша начал покрывать меня поцелуями, домогаться – так что я не знала, как поток его ухаживаний остановить. Не просить же вновь волшебное на этот раз избавить от него – совсем глупо желание тратить!
Поэтому очень хорошо вышло, что Машка в решающий момент появилась и спугнула нас. Все получилось совершенно замечательно: как она оскорбленной фурией выскочила из палатки и потом безутешно рыдала (я слышала), а Земсков дрожащим голосом подле нее блеял, винясь во всем и утешая. О! Вот он, момент моего торжества!
Но после случившегося стало совершенно ясно, что я, как говорили молодые веселые авторы Ильф и Петров, чужая на этом празднике жизни.
Ни эта несчастная экспедиция больше не нужна мне, ни тем более я – им.
Я притаилась за деревьями и слышала весь тот пошлый любовный вздор, который Мишенька Земсков нес к ногам своей возлюбленной Марии Крюковой. Просто фу!
Потом они успокоились и вдвоем полезли назад в палатку.
Ну, совет им да любовь, а меня ждут великие дела!
Я пошла в ту сторону лагеря, где спали теленгиты из Улагана, замечательные простые ребята. Они, конечно, тоже не были героями моего романа, однако нравились мне больше, чем ленинградские напыщенные умники.
Они меня многому научили. Например, скакать верхом. Два с лишним месяца назад, когда мы добирались к курганам от Телецкого озера, я сидела на коне, словно свинья на заборе, – но теперь эти мерины-двухлетки, на которых прибыли из Улагана рабочие, стали мне подвластны. А что вы хотите! Каждый день я ездила с чересседельными сумами к близлежащему ручью, три километра туда, под гору, три назад – и так ежедневно, десятки раз за день! Нашим ученым, видите ли, требовалась вода, чтобы растапливать мерзлоту в раскопе и доставать оттуда всяческую ерундистику – а меня в компании рабочего Николая (или по-местному Оша) поставили руководить доставкой воды.
Алтайцы обычно имеют два имени – одно русское, потому что всех их при старом режиме крестили по православному обряду, а второе исконное. Мне Ош-Николай много о себе и о своей жизни рассказывал, пока мы не спеша плелись, спускаясь на своих кониках по тропе к ручью, а потом забираясь наверх с водой.
Сейчас Николай-Ош, как и трое других рабочих, которые собирались нас провожать, дрыхли в стороне от наших палаток – под дубом, завернувшись в бурки.
Я прокралась в их стойбище.
Рабочие, как и все мы, выматывались в течение дня, поэтому я надеялась, что они не проснутся. Да и знали туземцы, что сегодня прощальный вечер, поэтому я не сомневалась, что они прикупили в магазине в своем поселке огненной воды и втихаря от нас раздавили пузырь-другой «рыковки» во славу советской науки. Так, похоже, и случилось, потому что храпели все они знатно.
В сторонке от рабсилы лежал инвентарь: лопаты, ломы, мотыги, переметные сумки. А рядом – седла и упряжь.
Луна светила так ярко, что легко можно было найти и выбрать, что мне нужно. Я взяла привычное – было немного страшно, потому что седлала я коня не слишком часто, обычно Николай приводил животное снаряженным.
Седло с подпругой и потником оказались тяжелыми, я еле дотащила их до «своего» коня. Стреноженный Салхын, или по-русски Ветерок, пасся вместе с другими меринами на лугу – точнее, он, конечно, спал стоя, временами очухиваясь и пощипывая травку.
Я подошла к нему, как учил Ош-Николай, с правой стороны. Погладила по голове, дала корочку хлеба – сахара в лагере к концу сезона образовался дефицит, как и практически всех продуктов.
Ветерок вполголоса заржал, приветствуя меня. Я положила и расправила у него на спине потник, сверху – седло. Заправила ему в рот железо, надела на него узду.
Иссиня-черное небо на востоке понемногу стало светлеть. И сразу несмело затрещали птицы.
Пора было уходить. Не ровен час, кто проснется.
Я принесла сумку со своими вещами, приладила к седлу. Самое главное было при этом все время при мне, в кармане юнгштурмовки.
Я подтянула подпругу, развязала путы, связывающие ноги моему Салхыну, сунула их в карман и вскочила в седло.
Получилось довольно ловко. Я многому научилась здесь, в экспедиции, и теперь не сомневалась, что эти знания и умения мне в жизни пригодятся.
Например, где-нибудь на королевском ипподроме, где аристократические дамы Британии демонстрируют друг другу и миру свои шляпки. Умение изящно сидеть в седле никогда не помешает ни одной гранд-даме.
Я выехала на тропу.
Держала путь в противоположную сторону от Улагана, где жили рабочие, и Бийского тракта. Я собиралась возвратиться в цивилизацию так, как мы и приехали в начале лета: сначала через перевал Кату-Ярык, а потом вдоль реки Чулышман к Телецкому озеру.
Волшебное было при мне, во внутреннем кармане штормовки, и оно грело мне сердце. Оставалось лишь возблагодарить всех богов (в которых я, разумеется, не верю) и мироздание за то, что они прислали мне его.
А ведь как все оказалось просто! В раскопе, под деревянным саркофагом, в котором изначально лежал труп Вождя (тело разорители могил вытащили некогда на поверхность), нашлась неприметная дубовая палочка. И никем она не была замечена. Ее не увидели самые первые, древние грабители – да и не нужна была им простая деревяшка, диким требовался металл: золото, бронза, серебро! Но ее не засекли и наши высокоумные ленинградские археологи.
Простая дубовая палка, в длину сантиметров тридцать и диаметром в два – правда, обточенная и искусно выделанная. На ней имелись непонятные знаки, похожие на письмена, буквы древнееврейского алфавита. Как они на ней оказались – неясно. Были ли они элементами азбуки? Ведь у этих древних людей, как говорили наши мудрецы, Миша Земсков и Машка Крюкова, не существовало письменности.
Поэтому-то мы ничегошеньки и не знаем о них.
«И поэтому столь важны (как наши ученые вещали) любые предметы материальной культуры, даже самые мелкие и незначительные, типа коврика или лошадиного потника».