Пахло жареным мясом. Не сладковатой гарью, а просто хорошей едой. И раздавались звуки лютни. Не то, чтобы кто-то играл всерьез, так, тренькал.
Несколько девиц, нестройно выплясывавших под звук струн, разорвали цепочку и бросились к ним:
— Новенькие! Новенькие! — радостно щебетали они, заключив Лютика и Эсси в хоровод. Девицы были молоденькие, свеженькие и пьяноватые.
Вытянувшись на цыпочках, Лютик выглянул поверх русых и темных головок — преследователи, видимо, убоявшись многолюдья, растворились в плотной тени, уже заполнившей проулок.
Девушки, меж тем, сбившись в плотное кольцо, подталкивали Лютика и Эсси к столам. Лютик, в ответ на молчаливый вопрос, явственно читавшийся в синем взгляде Эсси, так же молча пожал плечами.
Все так же приплясывая и подталкивая, их подвели к почетному месту, где на высоком стуле восседал высокий молодой человек, видимо возглавлявший все это сборище.
— Гости! — звучно проговорил председатель, — доброго здоровья, гости!
— И тебе того же, хозяин, — сухо ответил Лютик, которому компания не слишком понравилась. Посуда на столах была, как он отметил, была дорогая, но разнокалиберная — видно, натащили из дома что попалось под руку.
— Я не спрашиваю, куда вы следуете, — председатель опять повел рукой, отчего на скатерть выплеснулось и расцвело розами густое вино, — однако ж прошу уважить нас и разделить наш пир. Нам любезны приятные собеседники.
— Мы следуем не куда, а откуда, — сказал Лютик, — мы бежим из города, честно говоря.
— Разумеется-разумеется. Все бегут из города. Однако близится ночь и пройти городскими кварталами вам будет непросто. Не лучше ли посидеть с нами. Мы, право, менее опасны.
Лютик поглядел на председателя, к плечу которого клонилась головка сидящей рядом белокурой дамы, и задумался. Они не выглядели опасными. Они выглядели просто сумасшедшими. К тому же он и вправду был голоден, да и в горле пересохло.
— У нас здесь не задают вопросов касательно титулов и имен, — председатель сделал небрежный жест, причем рука с кубком описала широкую дугу, — однако вижу, что вы люди воспитанные и благородные.
— Безусловно, — Лютик, наконец, перевел дух и колотье в боку отпустило. Зато опять зачесалось и заныло под мышками, а прилюдно засучить манжеты и разглядывать свои руки он остерегался, — я, например, виконт.
— Какая удача! А ваша дама?
— Это Эсси Давен, известная поэтесса.
— Польщен, — председатель привстал и поклонился, отчего белокурая голова сидевшей рядом дамы, лишенная опоры, склонилась на стол, — я знаком с вашим творчеством. Я сам, знаете, балуюсь порой. Садитесь же, сделайте одолжение.
Наверняка что-нибудь прочтет, — подумал Лютик и придвинул себе блюдо с окороком.
— В честь чего веселье? — спросил он, нарезая розовые ломти. Отсюда можно было видеть стоящее над крышами нижнего города дрожащее багровое зарево.
— В честь чумы, разумеется, — председатель пожал плечами.
Лютик покосился на Эсси, которая, постепенно приходя в себя, начала подозрительно шмыгать носом.
— Ты хоть поешь немножко, — сказал он шепотом, и уже громче добавил, — не вижу, что тут праздновать.
— Чувства, — Председатель вновь наполнил свой кубок, — имеют свойство грубеть. Изнашиваться. Мы искренне оплакиваем близких, однако, несколько часов спустя уже думаем, что бы такое съесть на ужин. Душа не способна к вечной скорби. От скорби она ищет защиты в обществе… ну хотя бы таких же потерянных душ. Это честнее, чем на виду предаваться горю, но тем временем думать об ужине, согласитесь?
— Вы и вправду поэт, — сказал Лютик и потянулся за вторым ломтем ветчины, — поскольку обычный человек горюет и думает об ужине, не испытывая никакого раздвоения личности. Это только поэт поверяет все на прочность, убеждается, что все суета сует и тщета, и оттого можно позволить себе всякие пакости.
Бедные сукины дети, подумал он, мало кто из них доживет до утра. Все они умрут. Мы все умрем.
— Признайтесь, сударь, разве в глубине души вас не посещают те же самые мысли? Разве вы в горе не думаете о… хотя бы об этой вот ветчине?
— Понимаю. Но не согласен. Вы поворачиваете дело так, как будто думать о ветчине постыдно. И что когда вы в горе утоляете чувство голода, вы наслаждаетесь запретным удовольствием. А если мы уже грешим, поедая ветчину, то, коль скоро мы столь низко пали, почему бы не пуститься во все тяжкие? Полагаю… до того, как сия напасть пала на несчастный город, вы были идеалистом? Чистым и суровым блюстителем нравов? Хранителем семейных ценностей?
Председатель молчал. Тени на его лице плясали в багряном свете факелов.
Потом встряхнулся, и встал, опершись руками на запятнанную винными розами скатерть.
— Друзья, — сказал он звучно! — само небо к нам благосклонно. Нас удостоили своим посещением знаменитые барды — мэтр Лютик и его нежная спутница, поэтесса Эсси Давен. Поприветствуем же их!
Ото всех столов раздались нестройные хлопки. Лютик поднял голову и увидел, что тени совсем сгустились и слились в одну сплошную ночь, подсвеченную отблесками горящих нижних кварталов.
— За приют и ласку, за хлеб и вино они подарят нам песню! Просим! Просим!
— Просим! — захлопали в ладоши пирующие.
— Я… — Эсси не плакала, но в глазах стояли слезы, в которых вспыхивали огни факелов, — я не могу…
— Согласитесь, — в голосе председателя была чуть заметная насмешка, — это неблагодарно с вашей стороны! Вы сидите у нас в гостях, пьете наше вино… вы же, в конце концов, всего лишь наемные артисты, дорогая моя. Лицедеи.
Эсси молчала, размазывая пальцем по скатерти винную лужицу.
— Коли не хотите петь, мы любезно попросим вас вон отсюда, — председатель значительно поглядел на Лютика, — нас пока что обходят стороной, а там, сейчас неспокойно, знаете ли…
Курва, подумал Лютик, только бы дотянуть до утра. А может, хрен с ним, в темноте мы ничего не видим, но и нас не видят. Хотя, какая тут темнота, вон как разгорается… Ночь — время демонов. Днем люди еще хоть как-то блюдут себя, впрочем, и то не все. А он совсем псих, этот председатель, это уж точно.
— Эта дама, — начал Лютик осторожно, — только что потеряла…
Эсси вытерла нос тыльной стороной руки и выпрямилась.
— Я спою, — сказала она спокойно, и, обернувшись к Лютику, расчехлила лютню, — давай Лютик, покажем им.
Лютик тоже встал, отодвинув стул, и поставив на него ногу.
— Давай, куколка. Чтобы небу стало жарко. Хотя ему и так жарко.
Эсси положила пальцы на струны.
Покуда я тебя ждала,Немало слез я пролила…
Запела она низким грудным голосом.
Ах, в этом нет моей вины,Мужчинам слезы не нужны,
Отозвался Лютик.
Всегда с тобою и вездеВ болезни в радости в нужде
Выводила Эсси.
Ах нет страшнее брачных узДля тех, кто крутит черный ус,
Соловьем разливался Лютик.
Еще наставишь мне рогаА мне свобода дорога
А написать бы эдакую драму в стихах, думал он тем временем, чтобы ночь и факелы, и эта страшная веселая компания, и это председатель, и пускай он сочинит что-то такое… что будут помнить всегда, не графоманию какую-нибудь, а прекрасный, величественный гимн в честь чумы, и пусть его поразит раскаянье, и чтобы бледные, воздетые к черному небу руки, и отчаянье, и презрение к смерти… великая же будет вещь!
Скала и трепетный прибой —Так неразлучны мы с тобой!
Теперь они пели вдвоем!
Любовь, любовь, такая вещь,С нее недорого возьмешь!Она прилипчива как клещИ неотвязна, точно вошь!
Всегда друг друга мы поймемТрава и ветер, дождь и гром,Ах, как нам сладко быть вдвоем!
Эсси заставила струны выдать особенно замысловатый пассаж, и оба они с достоинством раскланялись под аплодисменты пирующих.
— Милая вещица, — снисходительно сказал председатель, — это откуда, позвольте спросить?
— Дуэт Цинтии и Винтревена из «Тщетных упований», — пояснил Лютик.
— Неплохо, неплохо… А автор кто?
— Я.
— Очень мило, — повторил председатель, — и еще раз широко повел рукой, видно, это был его излюбленный жест, — благодарю и прошу к столу.
— Сражен вашим гостеприимством, — сквозь зубы сказал Лютик, — садись, Эсси… Эсси?
* * *
— Это ваше дело, — Лютик упрямо наклонил голову, — хотите, умирайте здесь. За этими чертовыми столами, мордой в салатах. А я пошел… может еще успею донести ее…
— Воля ваша… Но вас убьют на улице.
— Никто не посмеет нас тронуть. Никто не подойдет. Я знаю людей не хуже вашего.
— Но вы представляете, что сейчас творится в госпитале?
Идиот, подумал Лютик. Я прекрасно понимаю, что творится в госпитале. Наверняка оттуда бежали все врачи. И санитары бежали. Но вдруг… вдруг хотя бы кто-то остался? Я должен сделать все, что смогу. Все, на что способен. Иначе… курва, как мне жить дальше?
Эсси лежала у него в руках, охватив его за шею, и ее объятия постепенно слабели.
Ну вот, уныло подумал Лютик, тяжело ступая по гладким, вытертым камням пустынной мостовой, теперь я наверняка заразился.
— Что ты, куколка? Что ты сказала?
Ему пришлось склониться ухом к ее губам, чтобы расслышать невнятный шепот.
— Лютня. Моя лютня!
— Вот она, куколка. У меня за спиной.
— Ты не… бросишь меня, Лютик?
— Нет, куколка. Мы же вместе. Цинтия и Винтревен… Как же я буду без тебя петь этот дуэт? Погоди, все закончится, мы наймем экипаж, и…
— Я хочу в лес. Там так тихо. Зеленый мох, и… родник. Такие камни, серые, с красными прожилками, и из них бьет, прямо из камней…
Они натолкнулись на компанию мародеров, которая при виде их молча расступилась, освободив дорогу. Один из мародеров снял помятую шапку и так и стоял, пока Лютик с его грузом не скрылся за поворотом.