Это была женщина. Была женщина, потому что осталось от неё не очень много. У неё не было глаза — пустая глазница была заполнена запёкшейся кровью. Её уши... Тошнота подкатилась к моему горлу — я отвернулся.
— Вы с ума сошли, — почти простонал Хенрик. — Вы понимаете, что...
— А вы знаете, что они делают с охотниками, когда ловят их за Воротами? — вопросом ответил старик. — Вы знаете, что они творили здесь в сороковых... вместе с немцами? Как жгли посёлки переселенцев?
— Когда это было? Вы будете мстить за преступления прошлого... За чужие...
— Почему за чужие? — спросил Стефан. — Эта тварь получила за то, что совершила сама. Они долго живут, вы разве забыли?
Стефан, наверное, повернул жертву лицом к свету — я не видел, только услышал, как он сказал: вот, посмотрите.
— В сорок пятом её называли Белой Смертью. И заочно приговорили к смертной казни. Я сам видел фотографии в архиве. Она — потрошит детей. Она — рубит на куски польского милиционера. Она сжигает польскую школу возле Легницы...
А потом я услышал её голос — глубокий, звенящий, невыразимо прекрасный. Я чуть не обернулся на его звук, но вовремя сдержался.
— Я убивала... Мы убивали... — сказала женщина. — Вместе с немцами. Потому что и они, и мы хотели остаться здесь, на родине... Это трудно понять?
— Скольких ты убила?
— Я не считала... Сотню... тысячу... Я убивала так долго, что уже и не запоминала. А ты помнишь, сколько люди убили наших? Вы, живущие считаные годы, отнимали у нас века... Когда произошло Пересечение Миров, вы стали нас убивать. Вы пришли в наши леса, рубили деревья, а заодно и нас... Просто чтобы мы не путались под ногами. И вы убивали нас во все времена... Вначале как просто чужаков, потом — жгли, как порождения дьявола... вы могли сражаться друг с другом, но нас старались убивать в любом случае. Когда сюда пришли люди из Чехии, сражающиеся против католиков, они не погасили костров. Они жгли нас... И мы поняли, что победить вас можно только в союзе с вами же... И мы научились заключать союзы... И мы...
Я смотрел на стену. Вернее, на обезглавленную статую возле стены. Ещё вчера мир был таким простым и прозрачным. Даже живые призраки были только досадным дефектом на кристалле повседневности.
Теперь передо мной распахнулась дверь... даже не в иной мир, нет, в преисподнюю распахнулась дверь. И знаете, я был, наверное, даже рад, что не мне придётся искать выход в этом кровавом лабиринте. Мне осталось всего сто тридцать пять дней.
Это их дело. Их проблема. Не моя. Возле моего дома нет таких Ворот. Мне повезло. И ладно.
— Послушайте, — сказал Хенрик. — Вы же знаете, кто она. Вы же понимаете, что Лесные не простят её смерти ни мне, ни вам, никому из ваших людей...
— Я знаю, — сказал старик.
— Отпустите её, — попросил Войцех. — Вам всё равно нечего терять, о Лесорубе знают они, Лесоруба и так ждёт смерть. Но если погибнет она, то больше не будет переговоров... Будут только смерти...
Грохнул выстрел.
Звякнула гильза об пол. Глухо ударилось тело.
— Будут только смерти, — сказал Стефан. — Нам придётся их уничтожить, если мы захотим прекратить смерти. Не так ли?
— Будь ты проклят... — простонал Хенрик. — Будь ты проклят...
— Я уже давно проклят, — сказал Стефан. — С того самого момента, когда пропали мои дочери и погибла моя жена. Сержант!
Ему пришлось повторить ещё дважды, прежде чем я понял, что это он ко мне обращается.
— Сходи в подвал, забери своего солдата.
— Да, хорошо.
— Постучи в двери, прежде чем входить. Скажи, что от меня. Иначе он...
Я встал.
И пан Анджей встал.
И вышел вслед за мной.
Мы спустились в подвал, я постучал в дверь, крикнул, что меня прислал Стефан, потом отодвинул засов.
Лёшка уже был развязан. И уже успел немного выпить — бутылка какого-то мутного пойла стояла между ним и часовым.
— О! — заорал Лёшка, увидев меня. — Явился... А мы тут с Мацеем за польско-советскую дружбу немного... Он классный мужик. Только дурак. Песню пел, про дивечку до лясечка... Так припев — у нас стырили... Где эта улица, где этот дом — это ж наша песня. Она ещё в фильме «Юность Максима»... её там поют. Я ему объясняю, а он не понимает... ни бельмеса не понимает человеческий язык... Скажи, почему он не понимает, когда я ему по-русски объясняю...
— Ладно, Лёшка, пойдём... — сказал я. — Нам пора...
— Ну, пора так пора, ты сержант — тебе виднее... — Лёшка встал с лавки. — Ты хороший человек, хоть и сволочь... Все вы, хохлы, — сволочи... Хорошие люди, но сволочи...
Пан Анджей медленно подошёл к решётке.
— Не нужно туда, — сказал охранник, поднимаясь из- за стола. — Опасно это... Они вчера Михала убили. Он подошёл, а они ему горло вырвали. Рукой... вот так, просто...
Охранник взял в левую руку фонарь со стола, в правую — автомат. Подошёл к клетке.
— Вы идите себе, пан, — охранник толкнул легонько плечом пана Анджея. — Я так понимаю, что наверху уже закончили?
— Да.
— Значит, и тут нужно... Чтобы каждый... — охранник поставил фонарь на пол, передёрнул затвор автомата.
— Вы что собираетесь делать? — спросил переводчик.
— А на что это похоже? Им ведь руки не связали, когда сюда втащили. Мы сразу не сообразили, а теперь — поздно. Думаете, они просто так выйдут? — охранник вздохнул. — Хочешь не хочешь, а придётся... Идите себе, зачем оно вам...
Пан Анджей повернулся и вышел из комнаты. Я вывел Лёшку следом.
Мы успели подняться по лестнице до половины, когда за спиной у нас прогремела автоматная очередь. Потом ещё одна. И несколько одиночных выстрелов.
Наверху у люка стояли все мои парни. И Люцина с Ежи. Стояли и смотрели на нас.
Пан Анджей закурил сигарету, Лёшка тут же попросил и для себя. Переводчик угостил всех.
— Их убили? — спросила Люцина.
— Да, — сказал я, — а что?
Люцина не ответила. Я хотел сказать что-то обидное, спросить, не хотела ли она сама это сделать, но посмотрел на её побледневшее лицо и промолчал.
— Это наша земля, — сказала Люцина. — И мы с нее не уйдем... Никогда...
— Это их земля, — сказал пан Анджей. — Они не из-за Ворот, они отсюда. И твари, которые живут там, — они тоже наши, просто здесь их уничтожили. А там они выжили... И монстры, и чудовища...
Он докурил сигарету, достал другую, прикурил от окурка.
— Они поначалу даже обрадовались, когда открылись Ворота. Думали, смогут там от людей спрятаться, выжить... — пан Анджей глубоко затянулся. — Они и выжили, только... Оказалось, что там их женщины рожать не могут. Ни забеременеть, ни рожать... Только здесь.
— Что? — тихо спросила Люцина.
— Они потому сюда и рвутся. Потому детей похищают... Они выжить хотят. Живут они долго, очень долго, а вот дети... Они и здесь-то редко рожали, а так... Они с прежними хозяевами договорились, что их молодым парам здесь разрешат некоторое время жить, пока ребёнок не родится. За это им служили. И поэтому воевали здесь даже тогда, когда немцы ушли... А потом... Они молчали об этом, понимая, что иначе их будут шантажировать. Вы нам — это, а мы вам — возможность иметь детей...
— Это неправда, — сказала Люцина.
— К сожалению, — сказал пан Анджей. — Я говорил этим... что переговоры — глупость. Переговоры — ловушка. Лесные хотят стравить русских и поляков, чтобы как минимум отомстить. Но мне никто не верил. Если мы договоримся с Лесными, то русские просто отойдут в сторону, ясное дело... Это так просто — отойти в сторону. Особенно если отойти должен не ты, а твой сосед.
— Все здесь... — Стефан подошёл к нам, вздохнул.
У него за спиной маячил автоматчик, так что — ничего ещё не кончилось. Может, они о чём-то договорились с товарищами из руководства? И нас выведут из дому и...
— Знаете, товарищ сержант, а вам повезло... — сказал Стефан. — Вас решили отпустить. Чтобы вы своим рассказали о том, что произошло. Дьявольский Край останется у них, у ваших. Наши власти к Воротам не полезут... Ну, пока советские будут тут, разумеется. А потом... Мы найдём, что с этим богатством делать. Может, себе оставим, может...
Напрасно Стефан пытался выглядеть весёлым и уверенным в себе. Руки у него тряслись, это точно. И губы. Он, конечно, за детей и жену мстил, свою землю родную защищал, но ведь он не палач. Точно — не палач, я по глазам видел.
— Чаю на дорожку никто не хочет? — спросил Стефан. Мы хотели поскорее убраться отсюда.
— Напрасно вы так торопитесь, всё равно ещё несколько часов придётся либо ждать, либо идти пешком вдоль дороги.
— Баррикада? — спросил я.
— Нет уже баррикады. Но дорога занята. Мне позвонили парни — советские товарищи, оказывается, чутко держали руку на пульсе у польских братьев.
Когда открылась дверь на двор, я услышал глухой низкий рёв. Я поначалу даже испугался, что это какой-нибудь дракон, которого пригнали Лесные, чтобы отомстить. Но потом сообразил, что это ревут двигатели. Много мощных двигателей.
Мы забрали свои лопаты и пошли на рёв. С нами пошёл Стефан. Шёл молча, держа руки в карманах куртки. Дождь закончился, только с веток капало. Тучи, правда, всё ещё висели над самыми верхушками деревьев.
По дороге шла советская военная техника.
Танки и боевые машины пехоты. «Шилки» настороженно пялились своими автоматическими пушками в небо, высматривая, наверное, драконов
Один за другим над самыми головами пронеслись «крокодилы» — четыре штуки.
Интересно, подумал я, а что сказали ребятам, сидящим в машинах, куда они идут и с чем им там придётся иметь дело? Им всё так же будут читать политинформации, рассказывать о прогрессивной роли Советского Союза или скажут, что мир всё-таки гораздо сложнее, чем следует из учебников? Предупредят о «призраках» и о том, что оружие Лесных смазано медленной смертью?
— Извини, сержант, — прокричал Стефан, наклоняясь к самому моему уху. — Теперь вашим парням придётся умирать в Дьявольском Краю...
— Ага, — сказал я. — А потом — вашим. Мы ведь когда-нибудь уйдём, сами ведь говорили. Из Польши уйдём, из Афганистана — тоже уйдём. А вы — придёте после нас. Для вас тоже придумают что-то красивое и возвышенное.