Теперь роль ищейки возложена на Плюнькину. У нее, похоже, не мозг, а счетная машинка. Столкнувшись с вмешательством милиции, она быстро просчитала все варианты и поняла, как повернуть так, чтобы это вмешательство было ей не во вред, а на пользу. Поэтому она и согласилась на охрану, поэтому и изъявила такую добрую готовность к сотрудничеству. Она пустит милицию по следу, подкинув ту информацию, которую сочтет необходимой. Она будет знать о ходе следствия и имя таинственного противника узнает в ту же секунду, как до него доберутся следственные органы. А дальше у нее уже готов вариант, как избавиться от ненужной милицейской опеки и предоставить головорезам Свиридова завершить дело по-своему. И чистенько завершить, так, что комар носа не подточит. Милиция останется с носом, а Свиридов подомнет под себя округу.
Могла ли Плюнькина учитывать при построении своих планов то впечатление, которое произвела на Высика, уж наверное она это разглядела? И насколько она поняла характер Высика? Она умна и должна была сообразить, что Высик из тех людей, которые задешево не продаются. Даже очарованный женщиной, он будет продолжать делать то, что считает своим долгом. Просто предложить ему постель – значит, оттолкнуть от себя, ведь он – Высик тоже это понимал – из тех мужиков, которых легче подцепить на крючок, маня близкой, но недоступной перспективой постели, поддерживая видимость чисто делового сотрудничества, через холодное дружелюбное беспристрастие пытаясь поглубже и поосновательней растормошить его инстинкты.
Высик читал Плюнькину, как открытую книгу. И, поняв приблизительно, какую игру она с ним поведет, он успокоился.
– Ну-ну!.. «Ты сер, а я, приятель, сед. И волчью вашу я давно натуру знаю…» – пробормотал он.
И другие мысли и образы набегали на него. Как холодная темная волна, или как смутные картинки в волшебном ящичке – сначала туманные и не в фокусе, они, когда подкрутишь ручку настройки бинокля, становятся все ярче, ближе и четче. Это были образы из его иной жизни, из его не существовавшего самого раннего детства, – они возвращались к нему через сны и отзывались колким страхом, внесенным невесть откуда. Где-то, в той уютной квартире с изразцовой печью и настольной лампой под зеленым абажуром, которая постоянно донимала его в снах невнятным свидетельством стертых из его памяти тепла и уюта, существовавших до детского дома, – был уголок ужаса, по-домашнему приемлемого и по-первобытному неотвратимого. Картинки, которых он боялся, но которые притягивали его очарованием страха – и очарованием тайны, блаженно мерещившейся за ними. Потом, спустя много лет, он увидел эти картинки воочию – в разоренной библиотеке одного из разбомбленных германских городов. Он припомнил сырой весенний денек, разбитые стекла, большой альбом, сброшенный на пол ударной волной, и сквозняк, шевелящий страницы… Так он узнал, что преследовавшие его образы были персонажами итальянской комедии – площадной, разгульной комедии дель арте, как было написано в этом альбоме латинскими буквами: печальный Пьеро, эгоистичная красотка Коломбина, циничный и развязный Арлекин. Они должны были увеселять народ, но маленького мальчика они испугали: тем, что были в масках, которые не дозволено снимать, маски стали частью их лиц, – и от этой ненатуральности веяло бесовщиной, распутным холодом жизни, отвратительно нетерпимой к слабым и несчастным, ко всем высоким и нежным чувствам. Сюжет угадывался легко: прекраснодушный меланхолик Пьеро, безоглядно влюбленный в черствую Коломбину и всегда уступающий ее сопернику, наглому жизнелюбцу Арлекину в черно-красном клетчатом трико, в треуголке, с дубинкой под мышкой… Этой дубинкой он дубасит своего неудачливого соперника, а зритель, обступивший подмостки радостно гогочет… В снах, магнитом вытягивавших из небытия небывало давнее, Высик чувствовал себя больше Пьеро, чем Арлекином, сны задевали в его душе струны, которые в жизни он не позволял задевать, потому что в жизни был жестким, если не жестоким, насмешливым и сметливым… Иногда Высик ловил себя на мысли, что его беспощадная проницательность порождена ненавистью ко всему, что хоть сколько– то напоминает Арлекина – ненавистью к тому, что одним своим существованием посягает на самое для него дорогое.
Все это, конечно, проносилось тогда перед Высиком в виде не четких мыслей, а в бессвязных образов. И в главном Высик ни за что бы себе не признался – он отогнал бы эту мысль, даже если бы она его посетила, высмеял бы ее: что с того момента, когда он увидел Марию, его борьба со Свиридовым приобрела новую окраску, ничего общего не имеющую с поединком между преступником и блюстителем закона. Между ними началась борьба за женщину – схватка того накала, из-за которой разрушают и жгут города. И дело было не в том, чтобы эту женщину заполучить. Высик знал мораль того круга: если ради блага любимого надо будет спать с офицером милиции, для Марии это будет благородным делом, и Свиридов ее только одобрит. Нет, он хотел, чтобы при одном упоминании о нем, Высике, в ее глазах появлялось то же выражение, которое появилось при упоминании о Свиридове…
– Тьфу! – Высик остановился, чувствуя, как головокружение начинает проходить и сердце уже не так торопится куда-то, а вместо этого появляется ломота в костях и нескладная боль в висках и затылке, будто там тоненькими сверлами кто-то орудует. – В чужом пиру похмелье, – пробормотал он. – Скоты. Чистые скоты! Вот я вас!..
Да, это отрезвление, очень похожее на отрезвление после алкоголя, с новой силой напомнило ему, кто она такая, Мария эта, по своей сути. Гадина, помогавшая Свиридову в самых мрачных и мерзких делах… У нее, наверное, руки по локоть в крови… Самое непосредственное участие приняла в убийстве мужа Акуловой… Погубила родную сестру… Сестру, с которой у него был жалкий мимолетный романчик – не романчик даже, а нечто до позора примитивное.
Да, ради Свиридова она шла на все. Но до чего же надо любить мужчину!
Позавидовать можно такой беззаветной любви. Или… Или не стоит завидовать? Такая любовь – как темный омут, в котором можно сгинуть. Нужна ли настоящему мужчине такая любовь – любовь хитрой и подлой рабыни, ждущей любых приказаний от своего господина, уничтожающей свою личность ради него?
И ее смешная фамилия. Может быть, Высика не впечатлила бы так ее красота, не возникни ударного контраста между фамилией и внешностью. Эффект ожидания обратного…
Высик перевел дух. Что бы там ни было, но он останется охотником, а она дичью, и он не нарушит законов охоты – правил неписаного братства охотников.
Одолеваемый своими мыслями, он не заметил, как добрел до Варакиных.
– Здравия желаю, товарищ начальник! – Варакин шутливо вытянулся по струнке.
Еще тот жох был этот Варакин. Своего не упустит. Умел угождать и нашим, и вашим, и хозяйство поставил такое, что хоть сейчас раскулачивай. И вечно бодрый, веселый, сочувствующий в меру.
– Сигнал поступил, товарищ Варакин, что самогон гонишь, – строго сказал Высик. – Придется дом проверить.
Варакин знал эту игру.
– Милости просим, милости просим! – живо откликнулся он. – Сами убедитесь, что сплошной поклеп, и ничего больше.
Они прошли в дом, и Высик сказал:
– А теперь налей мне своего пойла.
Осушив стакан, проворно поднесенный Варакиным, Высик сделал глубокий выдох и сбросил с лица маску улыбчивого добродушия.
– Что, трудный день выдался? – участливо спросил Варакин
– Не из легких… И проблема одна…
– Меня касается?
– Да.
– Рад помочь.
– Как и я тебе… Ты нигде не мог засветиться?
Варакин задумался и тоже посуровел.
– Вроде, нет, – сказал он наконец. – Вы же знаете, я аккуратный. А что, сигнал есть?
– Даже не сигнал, а так, тревожный звоночек. Может, случайность, а может… В общем, поостерегись.
– Да что произошло?
– Ты старуху-прачку знаешь? Косованова, Прасковья…
– Кто ж ее не знает!
– Ты не мог при ней чего-нибудь ляпнуть? Сам знаешь, иногда на старуху внимания не обращаешь…
– Я и на старуху внимание обращу. Нет, исключено.
– Давно она была у тебя в последний раз?
– На днях заходила. Спрашивала, не надо ли постирать чего. Она вечно приработка ищет.
– Самогон у тебя никогда не покупала?
– Нет. Ей самогон ни к чему. – Варакин усмехнулся. – Она у нас, похоже, по коньячку ходит.
– Как это?
– А вот так. Один забулдыга местный рассказывал. Не знаю, может, ему с пьяных глаз померещилось. В общем, старуха рано встает, чуть не в пять утра. А он неподалеку от тех мест провалялся, ночь была теплая. Проснулся, голова трещит, и полез он на участок к старухе. Я так понимаю, поживиться чем-нибудь задумал, чтобы наскрести на опохмел души. Видит, в одном из окошек шторки раздвинуты. Он заглянул – и чуть не помер, как сам говорит. Сидит старуха за столом в кружевном пеньюарчике, перед ней фарфоровая чашечка с кофе, рюмочка маленькая хрустальная, в рюмочке янтарной жидкости на чуток. Она кофе пьет и к рюмочке прикладывается. Как допила, встала, вытащила откуда-то бутылку «КВ», подумала, налила себе еще полрюмочки, бутылку убрала и, под кофеек, значит, вторую порцию опростала…
– А что потом?
– А ничего. Встала, все со стола прибрала, из пеньюарчика в ватник переоделась, спрятала пеньюарчик и фарфоровые посудинки и вышла из дому старушка-старушкой… А забулдыга деру дал.
– Что же ты мне сразу не доложил?
– Так это же анекдот, чего об анекдотах докладывать. Мне и в голову не пришло, что это может вас заинтересовать. Видно, знавала бабушка лучшие времена. Может даже, из благородных…
– Может быть. Так вот, эта бабушка на вопрос об известных ей местных самогонщиках на тебя показала. При этом явно врала. И, понимаешь, если она унюхала каким-то боком, что ты наш человек и ничего тебе не будет… Послушай, может мне тебя арестовать, на случай, если они тебе ловушку ставят?
– Кто «они»?
– Не буду от тебя скрывать: возможно эта безобидная бабушка, повязана с бандой, о которой уже больше года рассказывают небылицы.