– А у меня вот на лица память хорошая. – Высик еще раз проглядел документы задержанного. – Я так понимаю: тебя перед войной забрали, и попал ты из лагерей на фронт, в штрафбат. Выжил, повезло. Войну закончил в обычных частях. Демобилизовали тебя, и ты пустился в родные края. Только очень долго до них добирался… Почитай, уже два года, как демобилизация прошла. Значит, по дороге спутался ты с нехорошими людьми и принялся за старое. Года полтора, если не два, тебя носило по всей стране. А сейчас решил завязать и вернуться в то место, к которому приписан. Да вот не удержался по пути. Рука, можно сказать, сама в сумочку полезла… И с документами у тебя непорядок. Этой бумажонкой, что ты есть Деревянкин Анатолий Севостьянович, ты подтереться можешь. Ты мне документ о демобилизации подавай и все прочее, с чем тебе положено возобновлять прописку.
– Зачем вам это? Все равно назад в лагеря мигом оформите.
– Одно другому не мешает. Нужно, чтобы все оформлено было чин-чином, а мигом или нет – другой вопрос, – усмехнулся Высик.
Деревянкин замялся.
– Потерял я ее, начальник. А может, сперли. До чистых ксив большой интерес…
– Как же ты собирался восстанавливаться в прописке, с утраченными-то документами?
– Так меня здесь многие знали, начальник. Помнят, небось. Свидетели нашлись бы, подтвердили, что я – это я.
– Возможных свидетелей можешь мне назвать?
– Да мало ли кто. Думаю, из фабричных найдутся, из поселковых.
– Хорошо. – Высик, следуя за ходом своих мыслей, почему-то решил прервать допрос. – Ты посиди у нас, подумай, каких свидетелей сможешь припомнить. – Он позвал конвойного милиционера: – Уведите его. В район пока не отправлять.
Конвойный был несколько удивлен решением Высика – дело-то простое, чего возиться с этим мелким щипачом? – но, зная, что начальник ничего не делает зря, воспринял его решение как должное.
Оставшись один, Высик глубоко задумался, пытаясь вновь ухватить мысль, что мимолетно промелькнувшую в его памяти и, поманив, исчезнувшую. Ему припомнилась предвоенная танцплощадка и он сам, молоденький подмастерье слесаря, не так давно попавший по направлению на завод из энкавэдэшного детского дома. Он еще только приглядывался к чужому миру, в котором ему предстояло обжиться и стать своим, приглядывался к новым лицам, новым ухваткам, усваивал словечки местного жаргона, по знанию и употреблению которых окружающие понимают, в каком пространстве ты существуешь – вовне их мира или внутри него. Поэтому, видно, многое тогда запоминалось ярче, цепче и отчетливей: шло накопление запаса на будущее в кладовые памяти. И вспомнилось этого Деревянкина, мелькнувшее возле танцплощадки…
Что еще проплывает перед глазами в связи с этим смутным воспоминанием? Фонари – они покачивались, будто хотели выпутать из густой листвы блеклые конусы своего света. За кругом, очерченным этими фонарями, кончалась территория танцев и начиналась территория разборок – территория тьмы, простиравшаяся далеко вокруг, чуть ли не до первых жилых бараков. Она же была и территорией любви – копошения в кустах, охов и сдавленных вскриков. Высик тоже прошел там краткий курс, не оставивший у него, надо сказать, ничего, кроме кислого разочарования, и укрепивший в равнодушии к женщинам. Она тогда сама подошла к нему, та плотно сбитая девушка: «Эй, чего не танцуешь?» Он пожал плечами: «Сам не знаю. – И, через секундную паузу, поняв, что от него ждут инициативы, добавил: – Можно тебя пригласить?» Девушка, естествешо, согласилась. И потом, когда они уходили во тьму (он вызвался ее проводить), разгоряченные танцами, во время которых ее грудь, мягкая и податливая, прилегала к его груди, а сама она, незаметно для окружающих, поводила бедрами так, что ее лоно прижималось к нему на секунду тесней – он не знал, как вести себя дальше. Потому что уже на исходе танцев он внезапно ощутил нарастание огненной волны и теперь боялся, что на этом его мужская сила исчерпана, но с храбростью отчаяния, метров через сто от танцплощадки, увлек ее в кусты, поняв что она этого ждала, и лучше было опозориться через бессилие, чем через ничегонеделание… Мягок был запах свежей травы, и жасмин над ними образовывал нечто вроде полога, словно они оказались на королевской постели, осыпанной лепестками жасмина, и он почувствовал, все неистраченное снова хочет вырваться наружу. «Ты что, в первый раз?» – неожиданно деловито спросила она. «Да», – сам дивясь своему спокойствию, ответил он. «А ты молодец, – с той же деловитостью заметила она. – Редко кто в этом сознается…» А он уже чувствовал себя пойманным, пойманным в заданность движений, в невозможность не подчиниться требованиям тела, наслаждению, подчинившему всю его личность, все его «я», ничего потайного и собственного ему не оставив.
Впрочем, наслаждение было не настолько сильным, чтобы перевесить это отвратное чувство ловушки. Ему хотелось, чтобы все побыстрее кончилось, но, может быть, именно это чувство протеста, создававшее торможение наслаждению, и не давало длящемуся кончиться побыстрее. Он ощущал все большее напряжение, и чем сильнее было ощущение подавленности, тем больше казалось, что эта наглая ненасытность его тела уничтожает в нем то, что уничтожать не дозволено, чем ни с кем нельзя делиться, пьет живые соки его «я». А она, проникаясь его неожиданной мощью, восприняла ее как доказательство своей притягательности для него, как доказательство ее умения возбуждать – и от этого сама возбуждалась все больше, и наконец ее медленное затихающее содрогание отозвалось в нем резким приливом наслаждения…
Он не знал, радоваться ему или огорчаться, что все позади. «Для новичка ты силен, – сказала она, спокойно оправляя юбку, когда они уже сидели рядом. – Ну, как тебе?» – «Невероятно», – сказал он, мысленно давая себе клятву, что никогда больше не окажется в подобном дурном плену, никогда не будет рабом, никогда не даст вычерпывать из себя то невосполнимое, что, хитроумно собранное вместе, называется Сергеем Матвеевичем Высиком – человеком, не похожим ни на одного другого, с собственным миром и собственной вселенной, которую надо оберегать от грубых вторжений. И эту клятву он держал до сих пор.
Высик досадливо поморщился. Почему ему в голову лезет всякая чушь? Как же звали эту девку? Кажется, Наташка… Да, Наталья. «Ты меня теперь вовек не забудешь…» – «А завтра ты будешь на танцах?» – Он был обязан это спросить. – «Буду. Только не думай, что я целиком только для тебя…» – «Я и не думаю. Но…» Она засмеялась: «Ты хорош. Да и я не лучше. Давай еще доживем до завтра…»
Девушка, похоже, говорила не просто так. В ту ночь ее убили. Ее ли? Во всяком случае, больше на танцплощадке она не появлялась, а народ на следующий день толковал, что порезали какую-то Наташку, подругу Лехана Свиридова, с которым у нее вышли нелады. Высик убитую не видел, так что знать точно не мог. Стал ли он косвенной причиной ее смерти? Вряд ли. При аморфной простоте нравов рабочего поселка в нем были девки и парни, которые держались друг за друга как за основных, но при этом в определенном смысле оставались в «общей собственности», и другую половину это ничуть «не колыхало». Плотная принадлежность только друг другу начиналась с несколько иного: с беременности, с рождения ребенка либо с какой-нибудь другой общей ответственности, от совместного огорода до повязки на совместные уголовные дела.
Говорили, что она Лехана «подставила». Где и как? Память у Высика была хорошая, но с тех пор прошло много лет, да и слушал он те сплетни вполуха, лишь задним числом связав их с девицей, лишившей его невинности. Однако если ее прибрали через несколько часов после их свидания, то выходит, она могла знать, что ее ждет в ближайшем будущем. И чем тогда было для нее это свидание? Последним отчаянным заигрыванием с жизнью – то ли бесшабашным прощанием, то ли тупым безразличием к тому, что будет? Высик склонялся скорей ко второму. Главный урок, который она ему дала, – это необходимость отстраниться от затягивающего в своем буйстве колыхания плоти, когда над растревоженным болотом с трудом вздымается и оседает, хлюпая, мутная волна поножовщины… Отстраниться, чтобы остаться собой, чтобы сберечь себя. Этот сонный отупелый разгул, особенно явственный на свадьбах… До чего Высик ненавидел местные свадьбы, с их торжеством сальности во всем – от яств до взглядов, с их пьяным расползанием одурелого стада… И от этого ему удалось держаться в стороне, не замызгивая себя. Очень помогала его должность. Случайность? Да, конечно. Но если посмотреть на жизненный путь в целом, то эта случайность покажется вовсе не случайной. Да, его случайно угораздило подвернуться в тот момент, когда в район позарез требовался новый начальник милиции – куда его и определили в приказном порядке. Но разве остановили бы выбор на нем, если бы он пришел демобилизованным из обычных частей, а не из разведки, с полным комплектом наград за боевые заслуги. Разве что Героя Союза не хватало, а так – и орден Красного Знамени, и Отечественной войны, и Солдатская Слава – неполная, правда… И в разведку он тоже попал по неслучайной случайности: ища той чистоты, которую приносит только противостояние со смертью – осознанное противостояние, возвращающее тебя тебе, изначально не допускающее попадать в закабаляющие ловушки. Избранное им самим течение его жизни вынесло его на то единственное место, где он мог быть достойно одинок, не будучи при этом «белой вороной», внешне оставаясь «своим». Может быть, в былые времена Высик ушел бы в монастырь или стал бы «рыцарем бедным» с его непостижимым уму видением, но в эпоху сущую его «монастырем» и его «непостижимым видением» стала необходимость наводить порядок, карать, щадить и не давать пощады, внушать страх и уважение, отгораживающие от людей…
«Стоп, стоп, стоп! – мысленно перебил себя Высик. – Не растекаться мыслью по древу!» Куда его заносит, что лезет в голову? Почему припомнилась сейчас эта девица, эта Наталья? И почему на заднем плане этого воспоминания маячит физиономия Деревянкина?.. Ему казалось, еще чуть-чуть – и он ухватит самую суть…