ак дыхание… Она станет той красотой, которую натужно удерживаешь, а эта натуга развеивает очарование, в ней брезжит даже что-то омерзительное. И когда это неуловимо омерзительное ты разглядишь в зеркале… – Высик махнул рукой. – Или сопьешься, или плюнешь на себя. Существует только одно спасительное бегство от этой мерзости – в нищету. Но тебя даже в нищие побирушки не отпустят. Потому что когда наша система однажды заграбастает человека, он навсегда принадлежит ей с потрохами. – Высик поглядел в полыхающе синие глаза. – Поэтому моих осведомителей я никогда не отдаю системе. Они принадлежат лично мне. Но я еще не встретил человека, которого мне не хотелось бы презирать за то, что он с нами сотрудничает – всегда за этим проступает шкурный интерес! Другое дело, что я оставляю им пути к отступлению, возможность выправиться.
– Ты на удивление равнодушна к своей красоте, – продолжил Высик после паузы. – Но это от того, что к ней не равнодушны другие. Как только ты ощутишь равнодушие других, все для тебя переменится. Замечешься, да поздно. Ты думаешь, что любишь единственного мужчину и что если его не станет, тебе самой не нужна твоя красота. Но это не так.
– И какой третий путь ты хочешь мне предложить? – спросила она. – Роман с тобой, а ты в награду укроешь меня от всех жизненных передряг, как розочку теплым навозом?
– Нет. Роман между нами невозможен. Он стал бы гибельным для нас обоих. Ты сволочь и гадина…
– Огромное спасибо.
– Ты погубила родную сестру. Ты вдохновляла на убийствам другие преступления. Ты губила людей наркотиками. Если бы мы оказались с тобой близки – для меня это означало бы, что я сам должен стать сволочью и гадиной, должен соответствовал, тебе – хотя бы из простого чувства ответственности перед тобой И я бы очень быстро сгорел. Да и тебя при этом сжег.
– Ты сам себя уговариваешь, почему не должен заводить со мной роман. Но, кажется, и от моего желания кое-что зависит.
– Я и не спорю. – Высик опять заходил по комнате, потом остановился перед Марией. – Ты знаешь, что я когда-то переспал с твоей сестрой?
– Нет, не знала. – Она усмехнулась. – Но ты не печалься. Для нее это было… – И она сделала выразительный жест рукой.
– По-моему, Деревянкин знал. Он нас видел.
– Поэтому ты дал его убить? Пока он не успел тебя опознать?
– Я не посылал его на смерть. Так получилось.
Мария, похоже, хотела что-то сказать, но передумала.
– Так какой же все-таки третий путь? – спросила она после паузы.
– Вместе пережить эту ночь. Если мы вместе уцелеем, то ты будешь совершенно свободна. Тебе нужно будет согласиться с моим заявлением, что это ты сдала мне Свиридова. Чтобы прошлые грехи тебе списались. А потом у опера, во-первых, времени не будет интересоваться тобой, и, во-вторых, я тебя выторгую, если у него возникнет мысль, что тебя стоит привлечь к постоянному сотрудничеству. Мы с тобой окажем ему одну услугу, которую он обязан будет помнить. Точнее, я ему окажу, но от вознаграждения и тебе перепадет – ведь мы еще будем вместе…
– Что за услугу?
– Потом узнаешь.
– Мне кажется, я уже догадываюсь.
– Вот и хорошо… Словом, ситуация, при которой я смогу диктовать условия, продержится несколько дней. За эти несколько дней тебе надо исчезнуть. – Высик несколько секунд созерцалее каменное лицо, потом добавил. – Это все, что я могу тебе предложить.
– Дай еще папироску, – попросила Мария.
Она раскуривала папиросу долго и тщательно. Раскурив, легким движением руки поправила волосы.
– Много я видела на своем веку жестоких людей, но такого жестокого, как ты… Неужели ты сам не понимаешь, что творишь? Ведь нельзя же так.
– Только не дави мне на жалость, – предостерег Высик. – Не пройдет.
– Я уж вижу… Давай о чем-нибудь другом поговорим.
– Давай, – охотно согласился он. – Если хочешь, поиграем в вопросы и ответы.
– То есть?
– Мне до сих пор кое-что неясно. Тебе тоже. Давай обмениваться тем, что знаем. Я тебе вопрос, ты мне ответ. Потом наоборот. На равных.
Мария задумалась. Высик приглядывался к ней, почти не стесняясь, зная, что чем откровенней он будет на нее глазеть, тем меньше она сможет прочитать его истинные мысли. Спишет на бараний влюбленный восторг.
Что таилось за этой прекрасной оболочкой? Прав ли Высик, что, поддаваясь обаянию этой оболочки, относится к своей собеседнице – и, не надо скрывать, противнице – как к человеку разумному? Она сейчас раздавлена. Знать о неизбежности гибели любимого человека – и быть бессильной это предотвратить… Испытание, которому не позавидуешь. Но держится отменно. А может, в этой выдержке нет никакой затраты сил? Она, как многие, плывет по течению жизни, руководствуясь лишь животным инстинктом самосохранения? Высик, по большому счету, не мог понять сидящего перед ним существа. С одной стороны, шлейф мерзких дел, тянущийся за ней, – та мерзость, которая уничтожает разум, превращает его в примитивное сочетание хитрости и скрытности. А с другой – невозможно поверить, что за этим прекрасным фасадом все сгнило, жильцы съехали, не осталось и следа человеческого присутствия, лишь гадюки шипят в опустелых развалинах… Если принять, что она пошла по своему подлому пути из беззаветной и бескорыстной любви, тогда концы с концами более или менее сходятся. Тогда получается, что она из тех женщин, которым надо прилепиться к мужчине и служить ему, быть его добровольной рабой, не спрашивая, зачем и почему он поступает так или иначе, принимая и разделяя все, вплоть до преступлений и позора, которые становятся их собственными… В пользу этого предположения говорило и то, что не было в ней никаких следов потасканности, ни тайных, ни явных.
О чем больше всего тоскуют такие женщины, когда теряют мужчину, которому подчинили жизнь? Смертной тоской по возлюбленному охвачены? Или это только внешнее, а в истинной причине скорби они сами себе не сознаются, потому что причина эта эгоистична и сводится к тому, что им некому больше служить, не к кому больше прилипнуть? Они чувствуют себя потерянными и, возможно, обиженными на возлюбленного, посмевшего изменить им со смертью и оставившего их не у дел? Да, прилипалы, которые не только дают, но и берут – берут ощущение смысла своего существования, душевной наполненности… Из обиды начинает подсознательно рождаться стремление забыть старую любовь, прилипнуть к кому-нибудь еще – и служить ему так же беззаветно и преданно, искренне посчитав прошлое глупой ошибкой.
Если так, то, когда она увидит мертвого Свиридова, ее захлестнет чувство обиды, и она, не сознаваясь себе самой, начнет поиск нового центра притяжения, достойного ее рабского служения.
Высик никогда прежде не понимал женщин так ясно – и никогда не запутывался так в этом понимании, потому что само понимание складывалось из неразрешимых противоречий и превращалось в ошарашенное непонимание целого.
Однажды пленясь ее красотой, он и в мыслях не называл ее по фамилии. Только Мария… Но она ведь, кроме того, что Мария, еще и Плюнькина. Фамилия всегда как-то влияет на человека. В данном случае, получается, фамилия отображает ту ипостась, от которой Высик старательно отгораживается, с которой не желает считаться. Но ведь и с этой ипостасью надо считаться, если он хочет иметь объективную картину. А хочет ли?
– Попробуем, – сказала наконец Мария («Плюнькина!» – зло поправил себя Высик). – Первый вопрос за тобой.
– Идет, – согласился Высик. – Давай начнем с довоенных времен. Вот, мы Уклюжного помянули. Он волочился за тобой, да?
– Приударивал, хлыщ паршивый.
– И стал особенно назойливым, когда Свиридов под статью загремел?
– Да. Очень он меня обхаживал. Чего только не сулил…
– И Кривой, который тоже на тебя глаз положил, с этим мирился?
– Да. Мне это и тогда показалось странным…
– Ты не помнишь, у Уклюжного был в то время портсигар, на котором русалка изображена? А на заднем плане – витязь на коне, и ветхая мельница, и, вообще, родной такой российский пейзажик?
– Был, – сказала Мария, секунду подумав. – Но я не пойму, к чему это…
– В том-то все и дело! – живо откликнулся Высик. – Если я скажу, что вся банда Кривого была создана ради того, чтобы Уклюжный мог вести безбедную жизнь – тебе этого будет достаточно?
Высик увидел, как в глазах Марии недоумение медленно сменяется пониманием. Да, того, что приоткрыл ей Высик, ей вполне хватило, чтобы представить себе общую картину. И, конечно, эта картина ее потрясла.
– Вполне: – Мария глубоко задумалась. – Надо же! Выходит, если бы я осталась с Уклюжным, я подобралась бы к старухе. Я разыграла бы перед ней спектакль нежной заботы о ее недоумке! А потом, когда она поверила бы, что я без него света божьего не вижу, я тихо могла бы спровадить на тот свет сперва ее, а потом его – и преподнести Алешке подарочек…
– Его ты смогла бы спровадить, – возразил Высик. – А ее – нет. Чтобы получить такую же власть, которой обладала старуха,тебе надо было бы, чтобы она передала тебе эту власть перед всеми, уходя естественной смертью. Тебя не стали бы слушаться так, как слушались ее, если бы ты поторопилась. Тот же Кривой не стал бы. Начались бы склоки, раздоры, драка за власть. Все расползлось бы у тебя из-под рук. Она была царицей, ты предстала бы самозванкой. Нужно было бы лет десять, чтобы ты доказала свои способности, чтобы к тебе все привыкли и поверили, что ты тоже коронована. А десять лет рядом с Уклюжным, не имея ни малейшей возможности снестись со Свиридовым, ведь за тобой следили бы пуще некуда… Ты вынесла бы это десять лет?
Мария, на лице которой обозначилась кривая улыбка, больше похожая на гримасу, отрицательно помотала головой.
– Нет, я и одной ночи с этим придурком не вынесла бы. Ради Алешки я могла бы пойти почти на все, но это… Уклюжный намекал мне, что у него есть ходы, что можно было бы вытащить Свиридова, если… Я посчитала это хвастливым трепом, но все равно мелькнула мысль, не уступить ли Уклюжному, потому что я была в отчаянии, ради спасения Алешки я готова была хвататься за соломинку… И поняла, что просто не смогу уступить. Не смогу, даже если мне сам товарищ Сталин поклянется, что после этого Алешку освободят… Уклюжный вызывал во мне чувство брезгливости, во мне все переворачивалось при мысли о нем, его руках, его губах, его… – Она употребила грубейшее слово. – Нет, поняла я, это тот случай, что пусть даже Алешка погибнет, я не смогу выкупать его такой ценой… И я рада, что не уступила, если хочешь знать.