– Если и не понимаю, то чувствую. Ты сам на себя злишься, сам себе заговариваешь зубы. Такого быть уже не могло… Ты себе не представляешь, как я тебя ждала этой ночью… Может быть, просто чтобы не оставаться одной, забыться… Но мне начало казаться, что Алешка – это обманка и что я давно это понимала… Я была уверена: ты оставил меня у себя, чтобы придти ко мне. И когда не пришел… Не знаю, что во мне перевернулось. Но знаю теперь, что страдание по живому намного сильней страдания по мертвому. Тому мертвому, который еще при жизни отдалился от тебя… Хотя я для него все делала. Без меня он давно погорел бы.
– Об этом можешь не рассказывать, – усмехнулся Высик. – А как ты думаешь, почему старуха тебя щадила, хотя и знала, что без тебя Свиридов – почти что ноль без палочки?
– Похоже, тебе это известно.
– Да. Она ощущала родство с тобой. И все равно в глубине души видела тебя своей преемницей. Деляческое боролось в ней с кровным. Узнав, что ты уцелела (с моей помощью), она принялась сдавать всех своих людей, всю свою империю… Не только гордость трудовыми достижениями, которые обидно оставить в безвестности, хотя и это есть. Она как бы очищает место для тебя, показывает: вот, я выпалываю всех своих, чтобы ты могла сеять. И уверена, что ты поймешь этот намек – и им воспользуешься. Я это окончательно осознал, когда узнал историю с Деревянкиным. Так вот что я тебе скажу! – Высик наклонился к ней совсем близко. – Если ты пойдешь по этому пути, я сам тебя убью. В открытую, в нарушение всех законов, сам сяду… Но тебя туда не пущу.
Мария поглядела в его глаза – в десяти сантиметрах от его глаз.
– Неужели ты не понимаешь, что после сегодняшней ночи это невозможно? – грустно спросила она. – Когда ты показал мне, что от меня можно так отречься… Видно, это и называется стать другим человеком, хотя я совсем не чувствую себя другой. Я чувствую себя… распрямленной, и это, надо сказать, очень обидное и горькое чувство. Ты много говорил про «ведьмин круг». Не знаю, – она усмехнулась, – может, я понимаю эти слова, бабьим своим нутром, совсем по-другому, примитивно, не так, как понимаешь ты, но я знаю, что теперь этот круг для меня разомкнулся. Я не смогу ни сама его творить, ни создавать для других – для самых любимых, для их же блага… Да, я знаю, что во мне есть сила. Я могу найти спокойную нормальную жизнь, хорошего мужа, быть верной ему, иметь достаток в доме, красивых здоровых детей и от материнства расцвести так, что все только ахать будут, – такой спокойной и уверенная будет моя красота, такие красивые бабье лето и старость… Наверное, и душу окончательно распрямлю, и будет во мне такое достоинство, с которым не стыдно жизнь прожить, и жизнь у меня будет самой себе на зависть… Но скажи, неужели именно этого ты хочешь от меня? И для меня?
– Да, именно этого я хочу, – подтвердил Высик.
Мария тщательно раскурила потухшую папиросу.
– Я тебе сказала однажды, что ты жесток, – медленно проговорила она. – И могу это повторить. Ты более жесток, чем любой, кого я встречала. И даже не представляешь себе своей жестокости… – Она вновь поглядела ему прямо в глаза. – Как ты поведешь себя с той женщиной, на которой сорвался? Трижды подумай. Потому что она-то ни в чем не виновата. И не вздумай извиняться перед ней, ты ее убьешь.
– Что я, совсем идиот? – хмуро бросил Высик, повернувшись к окну.
Наступила пауза.
– Если хочешь чаю, чайник надо заново подогреть, – другим тоном сказала Мария.
– Да, спасибо… – рассеянно ответил Высик.
Он смотрел на поздний октябрь за окном, и снова в голове крутились строчки:
… Я жду вас, как сна золотого,
Я гибну в осеннем огне,
Когда же вы скажете слово,
Когда – вы – придете – ко мне?
И, взгляд опуская устало,
Шепнула она, как в бреду:
«Я вас слишком долго желала,
Я – к вам – никогда – не приду!..»
Высик закусил губу – и ощутил на языке привкус крови. Он поднес ладонь к губам, отнял и тупо посмотрел на кровь, все обильней сочившуюся из прокушенной губы.
– Это что еще такое? – Мария встала, решительно подошла к нему. – У тебя есть вата и перекись водорода?
– Лучше водкой, – криво усмехнулся Высик. – Бутылка в шкафу для одежды, за форменным кителем.
Мария с профессиональной четкостью промыла губу водкой, а Высик еще и вовнутрь принял, для верности.
– Куда ты теперь? – спросил он.
– Поюжней куда-нибудь. У меня дальние родственники есть в Сталинграде, попробую податься к ним. Там нужны рабочие руки. А потом посмотрим…
– Деньжат я тебе подкину, не отказывайся.
– Не откажусь.
– Если хочешь, задержись на несколько дней, в себя придешь.
– Незачем. Дорога лучше лечит.
В тот вечер Высик проводил Плюнькину в Москву, помог ей взять билет на Сталинград, сесть в поезд. Сердце защемило острой болью, когда поезд, отходя от платформы, стал набирать ход, и она помахала ему рукой из окна.
Едва проводив поезд, он направился в рюмочную при вокзале – и одной рюмкой дело не кончилось. Назад, в электричке, Высик ехал таким «хорошим», каким, наверное, прежде никогда не бывал – на алкоголь голова у него была крепкая.
– Жестокий… – бормотал он, созерцая в окно хмурые осенние пейзажи. – Кто-то ведь сказал, что часто нужно быть жестоким, чтобы быть добрым? И в конце концов…
В конце концов хмель выветрился, пока он ехал, а потом шел пешком. Высик завернул во флигелек ко врачу.
– Уф!.. – сказал он, проходя и тяжело опускаясь на стул, когда врач впустил его. – Дела!
– Наслышан, – отозвался врач. Он выдвинул нижний ящик комода и достал толстую книгу в простом картонном переплете. – Вот он, ваш гроссбух.
Высик махнул рукой.
– Это уже не важно. Раз я жив, и… и вообще.
– И вам даже неинтересно, что в нем? – удивился врач.
– Почему, интересно, – сказал Высик.
Он взял гроссбух и стал его пролистывать.
Много цифр, много мелочных подсчетов. Вперемешку записи типа «2 простыни, 3 наволочки от Никитичны» и «Вегин – отпущено – погашено», «Ишкин – отпущено – расход». То, как старуха уравнивала в правах каждую копейку, не важно, от чего полученную – от стирки белья за гроши или за отпуск морфия за большие деньги, и не важно, как потраченную – на пакет перловой крупы или «на довольствие работникам», как это у нее отмечалось, тоже многое говорило о ее характере. Даже то, что деньги головорезам, которые, наверное, боялись ее, как огня, – проходили у нее как нормальная зарплата – и пойди разберись, имеется в виду прополка огорода или убийство… Да, можно было с достаточной долей уверенности предположить, из какого социального слоя она вышла, и какие безусловные стереотипы сызмальства настолько вколотили в ее хитроумную головенку, что никакие разумные соображения не могли их преодолеть. Такая женщина могла маскироваться как угодно, но не могла не проколоться на несвежей простыне, потому что в ней на уровне рефлекса засело, что нет хуже греха, чем проделывать два раза одну и ту же работу, бессмысленно растрачивая время и силы.
Внимание Высика привлекла одна запись: «Седьмое июня – годовщина сорока дней – отмечено». День убийства мужика, отправленного под поезд. Высик лихорадочно перелистал странички назад. Да, вот оно. «Седьмое июня – сорок дней – отмечено». День убийства стрелочников. Высик и раньше обращал внимание на совпадение дат, но ему в голову не пришло связать их с днем уничтожения банды. Все правильно, с двадцать девятого апреля по седьмое июня выходит ровно сорок дней. Поминки по Уклюжному. Кровавые сороковины – чтобы лучше помнили.
И еще одно Высик искал в этих записях. И нашел. «Ажгибис – отпущено – на содержании». Иначе говоря, этот человек деньгами за морфий не расплачивался.
– Все правильно, – сказал Высик. – Старуха – настоящая глава банды, Ажгибис – предатель. Очень пригодилось бы, если бы меня не стало. Но я-то обо всем догадался намного раньше. Практически обо всем… кроме того, что дело вертится вокруг морфия.
– Когда же и как вы догадались? – полюбопытствовал врач.
Высик ненадолго задумался.
– Сразу после первой встречи с Марией, когда понял, что она – мозг всего дела, и Свиридов без нее – никуда, – проговорил он. – Во-первых, еще раз призадумался над той давней историей со Свиридовым. С каким тонким коварством была устроена западня, в которую он попался! Стиль интриги, не очень характерный для мужского ума… Но если предположить, что автором была жеишииа… Да, женская интрига! – подумал я. В конце концов, если женщина является истинной мозговой силой с одной стороны, то почему так не может быть и с другой? И в конце концов мне пришло в голову, почему я все время думаю о главаре банды «он»? Только из-за инерции языка, определившего слово «главарь» в мужской род! С равным успехом можно предположить и хитрую и умную женщину. Многоопытную, успевшую пожить хорошей жизнью…
– Такое почти невозможно…
– А почему невозможно? Тогда все сходится один к одному. Даже неуловимость главаря находит естественное объяснение. Кто подумает на бедную одинокую старушку? Старушку, вхожую куда угодно. Никто у нее не спросит отчета о передвижениях и о том, с кем она встречается… Вот так.
– И что потом? – спросил врач.
– Потом?.. Потом, пытаясь поставить себя на место старухи, проникнуться, так сказать, ее психологией, я видел два варианта дальнейших действий. Первый: старуха появляется через день-другой, рассказывает с выпученными глазами, что ее держали невесть где и угрожали убить, чтобы она никому не поведала того, что ей известно. Наконец она, поклявшись на кресте, что никому ничего не расскажет, сумела добиться, чтобы ее отпустили. Она должна будет назвать какое-то имя. Назовет того, кто к тому времени будет или мертв, или далеко и в безопасности: это, мол, он навестил ее и надоумил не стелить Деревянкину свежую простыню, чтобы легче было его убивать, а она – тяжкий грех! – послушалась его и ничего не сказала в милиции, потому что от страха в глазах потемнело… Расчет ясный. Что взять со старухи? Пожурят и отпустят. И будет она жить, как жила… Для этого варианта нужно заранее приготовить труп, пожертвовав кем-то из своих – или не из своих, – если старуха решит, что труп убедительней, чем некто, ушедший в бега.