Любовника Ниловой, Егорова Петра, Высик уже допрашивал в самом начале следствия – и отпустил с миром. Тот был перепуган, твердил, что ничего не знает. Поскольку тогда не имелось намеков, что Нилова ведет двойную жизнь, и выглядела она случайной жертвой, Егорову вполне можно было поверить. Теперь Высик опять его вызвал.
Егоров отличался простодушным цинизмом мужика, считающего, что у женщины можно без зазрения совести взять все, чем она готова с тобой поделиться. Он был из тех, кто не видит ничего дурного в том, чтобы подвизаться приживальщиком и обиралой у баб-переспелок, готовых многое, если не все отдать за мужскую ласку, которая в их жизни может оказаться последней. Вполне откровенно он перечислил Высику все, что ему перепало от Ниловой. Кормила на славу, и на опохмел после многотрудных любовных ночей (а угодить ей было непросто, она все соки выжимала, и тут без водочки не обойдешься, да и она себя водочкой подогревала, чтобы больше во вкус войти) всегда имелось. Ну, там, пальтецо новое ему справила, шапку. Насчет других мужиков не знает, но почти уверен, что больше у нее никого не было. По карману бы не потянула еще кого-нибудь содержать. Она меру знала, чтобы не провороваться. Насчет Харькова? Кстати, начальник, насчет Харькова она упоминала, но, хоть убей, не помню, что и по какому поводу. Кажется, сахар она получала прямо с Харьковского завода, по договоренности, а не через базу – так сахар дешевле выходил, и разница Ниловой в осадок выпадала. Но он этой механики не знает, с накладными и прочим. Кажется, и велосипеды харьковские она таким же образом получила, тоже приварок поимев. Ему предлагала, но ему велосипед ни к чему…
Эх, подумал Высик, не достался в итоге этот сахар никому – во всяком случае, последняя его партия. Налетчики в слепой ярости распотрошили и мешки, в числе прочего, истоптали все высыпанное оттуда.
Если бы ему сейчас допросить Егорова. Кто тогда ведал, что за всеми этими крутыми разборками замаячит Свиридов? Держа в уме Свиридова, он бы по-другому задавал и другие вопросы – и в ответах сумел бы углядеть другой смысл. Но тут ничего не попишешь. Забрали у него Егорова. Районные власти крепко взгрели Высика за нераскрытые убийства. Им нужен был козел отпущения – и нагрянувший опер увез Егорова в район, где, как сообщили Высику, тот сознался и в убийстве трех харьковчан, и в других злодеяниях. Высик попробовал подать в письменном виде свое личное мнение, что Егоров не виноват, однако его так приструнили, что только держись. И версию о сшибке двух банд отмели с порога. «У нас что, Америка, где мафиози друг в друга стреляют?» Запретили даже думать об этой версии, не то что ее разрабатывать. Он, конечно, направил сообщение в Харьков, чтобы проверили состояние дел на том сахарозаводе, откуда к Ниловой ехали мешки. Там вроде бы тоже кого-то посадили. По своей воле привлекли к ответственности или под давлением начальства, Высик так и не узнал. Во всяком случае, никакой информации больше из Харькова не поступало, в том числе и по трем погибшим. Посчитали дело закрытым, чтобы не иметь головной боли? Вполне вероятно. У нас, мол, нет всяких там гангстеров с автоматами, которые страну промеж себя делят по территориям и устраивают побоища прямо на улицах…
Только Никаноров изредка присылал весточки. Стоило появиться малейшему подозрению, что те или иные обстоятельства или характеры причастны к их общему делу, как он спешил известить Высика. Высик проверял, но попадания в цель не случалось ни разу.
Мысли о прерванном не по его воле расследовании тяготили его. Он понимал, что объявить Егорова убийцей, чтобы успокоить народ, – это не выход, и что настоящие убийцы еще заявят о себе. Смущала и странная подвешенность его положения: с одной стороны, он не должен был заниматься раз навсегда закрытым делом, тратить на него силы и время, а с другой – для собственного спокойствия был обязан докопаться до истины.
«Призрак» объявился опять двадцать девятого апреля, в годовщину уничтожения банды. Видели его под вечер, близ площади, где шла подготовка к праздничному первомайскому гулянию, – и видели многие. Слухи загудели по округе, сразу ставшей напоминать развороченный улей: о том, что видели «призрак» хоть и в некотором отдалении, но очень ясно, и он словно не шел, а парил над землей, и вдруг растаял без следа… И много еще ярких подробностей, порожденных разгоряченным воображением. Высик в сверхъестественную природу «призрака» не верил, но разделял дурные предчувствия многих, что праздник вполне может оказаться подпорченным.
Так оно и произошло. На этот раз жертвами оказались два вполне безобидных молодых парня, к тому же с подорванным на войне здоровьем: оба лечились от последствий тяжелых ранений, и одному из них, по мнению врачей, и без того оставалось жить недолго.
Высик напрягся, стараясь припомнить, не рак ли был случаем у этого смертника, у Вегина. Свиридов упоминал про онкологию – это ему казалось важным. Интересно, а не может ли это объединять всех убитых? Нет, глупости, с чего бы… И все-таки, в свете того, что Высик узнал сегодня, стоит взять на заметку…
3a лето произошло еще два убийства, которые молва связывала с воскресшим из мертвых Сенькой Кривым. Первое было совершено седьмого июня, в годовщину гибели стрелочников.
Оно тоже имело отношение к железной дороге. Здорового мужика, не из местных, бросили связанным на рельсы, прямо под поезд, и машинист не имел никакой возможности затормозить. По показаниям машиниста, убитого швырнул, легко подняв над головой, огромный здоровяк: «Силища, видно, у него нечеловеческая!», – рябой и, похоже, с бельмом на правом глазу. Естественно, опять пошли разговоры, от которых Высик начинал уже доходить до белого каления.
Личность убитого установить не удалось.
Безнаказанность преступников Высик воспринимал как личный позор. И еще горше ему было оттого, что вышестоящие открыто расписались в своем бессилии, навесив все на Егорова. Не только за себя расписались, но и за Высика: за него и от его имени. Еще и опутав его при этом по рукам и ногам. Поскольку преступник числился найденным, нельзя было опираться на прежние архивы. Дело надо было вести без ссылок на прошлые убийства – начинать на голом месте.
Высик ясно видел, как бессилие власти порождает в округе ощущение второй власти, не менее могучей. Что тут можно было испытывать, кроме обиды и стыда?
«Ничего! Рано ли, поздно ли, но доберусь я до этих голубчиков!» – твердил Высик. Он расквитается за свое унижение: и с преступниками, и с теми, кто практически им потакает, не желая портить статистику раскрываемости преступлений.
Но пока оставалось только ждать. Потихоньку, по мере сил копя факты и материалы. Ждать, хотя бы и понимая, что полупассивное ожидание до добра не доведет.
И не довело. Тридцатого июля «призрак» покрасовался на окраине рабочего поселка. А второго августа скончался на месте от полученных ножевых ран бригадир одного из фабричных цехов.
У этого бригадира была любовница – жена рабочего его цеха. Высик не мог не доложить об этом наверх. Как и следовало ожидать, из райцентра пришло предписание арестовать обманутого мужа, отправить его по инстанциям и не пытаться морочить всем голову, высасывая из пальца крупное дело. Обыкновенная «бытовуха», вот и все. Высик локти себе кусал, но изменить ничего не мог.
Единственное, в чем он позволил себе выйти за рамки – потолковал по душам с любовницей убитого, интересуясь любыми мелочами, которые могли бы указывать на то, что бригадир вел двойную жизнь и был как-то связан с бандой. Ничего особенного ему выудить из этой беседы не удалось. «Он всяким бывал, – рассказывала женщина. – То, прости Господи, ненасытный, как зверь, а то еле ноги тянул, жаловался, что старые раны болят. Но вообще мужик хороший, надежный. Не пил. Я как-то раз выставила ему чекушку, но он сказал, что после фронта и госпиталя, где ему живот залатали, водка у него не идет. Только плохо от нее становится, вот и все…
А встречались мы с ним в разных местах. Люди, вроде бы, знали, но не зло к нам относились, потому что мой Пашка – забулдыга, каких мало, и мы давно уже одно название, что муж и жена. Я, может, и развелась бы, чтобы к Семенычу уйти, но у нас как-то разговора об этом не было. Пашке было бы наплевать. Он вообще не отчаянный, и не верю я, что он Семеныча порешил. Не в его это характере.»
Высик на всякий случай составил приблизительный список лиц, которые могли знать об их связи, список мест, где происходили свидания: в одной из подсобок, на квартире у бригадира и в доме его дальних родственников в деревне Глебово, когда эти родственники отсутствовали. Он проверил все адреса и ни по одному из них не нашел ничего подозрительного. На том и ушло все в песок. А теперь – очередная зверская выходка. И ведь Высик был к ней готов: дня три назад опять появился «призрак», словно насмешливо предупреждая, что еще раз поводит власть за нос…
Высик поймал себя на том, что, припоминая, одновременно с отрешенным вниманием разглядывает огромную карту Советского Союза, висевшую на стене его кабинета как украшение, и с тупым любопытством соображает при этом, нельзя ли провести правильный круг через все точки, упоминавшиеся в деле. Он невольно насторожился, когда заметил, что через целый ряд населенных пунктов можно провести более или менее правильную окружность, если добавить к ним те, о которых он сегодня узнал от Деревянкина: Молотов, Псков, Ленинград… В эту окружность удачно вписывались и Архангельск, и Харьков… Свердловск, отодвинутый на некоторое расстояние, не укладывался. Если мысленно определить центр окружности, то радиус, соединяющий этот центр со Свердловском, опишет круг побольше, приблизительно проходящий через Мурманск, Брест, Одессу, Краснодар и Гурьев… Это, конечно, ничего не значит. Центр этих концентрических окружностей располагался чуть к востоку от Москвы, приблизительно в Иванове. С тем же пустым любопытством Высик прикинул, какие точки охватит наименьший из концентрических кругов, проходящий через их местечко, практически через Москву. Взгляд его упал при этом на городок Касимов, и он усмехнулся, вспомнив про «Едут с товарами в путь из Касимова Муромским лесом купцы…»