овище, приподнял с натугой и отчаянно потащил прочь от кружившей вокруг нее осы. Я прикурил сигарету, глубоко затянулся и протянул Сюзанне.
– С папой совсем беда. – Она выпустила струйку дыма. – На днях мы приехали навестить Хьюго, захожу в комнату, а он плачет. Рыдает, аж заходится.
– Ничего себе, – удивился я.
– Вот-вот. – Она покосилась на меня. – Он приготовил тебе подарок. В знак извинения за то, что пропустил твой день рождения. Наверное, какая-нибудь дурацкая семейная реликвия. Ты уж притворись, что рад, даже если окажется, что это полное говно.
– Ладно.
– А то он не выдержит даже малейшей… Зак! – окликнула она сына, карабкавшегося на высоченный вяз. – Слезь с дерева! Сколько раз тебе говорить!
– Мы-то лазили по деревьям, – заметил я.
Зак подтягивался всё выше, пропустив окрик матери мимо ушей.
– Именно, а потом ты упал, сломал ногу и лежал в гипсе целый… Зак! Слезай сейчас же. Ну мне что, подойти?
Зак спрыгнул с ветки, повалился на траву, театрально запрокинув голову, чтобы показать матери, как сильно она его достала, после чего вскочил и побежал донимать Салли.
– Иногда он совершенно меня не слушается, – проговорила Сюзанна. – От родителей Тома толку чуть. Они все ему прощают, а когда мы его ругаем, бросаются защищать – он же мальчик, что с мальчишки взять. А позицию Хьюго вы знаете: пусть дети делают что хотят, вырастут – возьмутся за ум. С нами так и вышло, но когда ты родитель, как-то не получается закрывать глаза на шалости.
Я не стал ей говорить, что эта проблема вскоре отпадет сама собой. Да и выкрутасы Зака обсуждать не хотелось.
– Даже не вспомню, когда я в последний раз видел твоего отца, – произнес я.
И по изумленному их молчанию мгновенно понял, что облажался. Я лихорадочно соображал, что упустил, но припомнил лишь, как подростком нажрался в хлам и потерял кошелек на какой-то дискотеке, Хьюго тогда не ответил на звонок, и я позвонил дяде Филу, тот отвез меня домой и с кислой миной посоветовал вести себя потише, но ведь наверняка с тех пор мы с ним встречались…
– Они же были здесь на Рождество, – заметила Сюзанна. – Помнишь? Подарили Заку тот долбаный кинжал, и он порезал диван.
– А… – Сюзанна впилась в меня взглядом, словно вдруг что-то заподозрила, и у меня свело кишки. – Точно. Просто у меня в Рождество голова была занята другими вещами, на работе завал был. Да и все эти семейные праздники как-то слились воедино, с тех пор столько всего произошло… – Тут Леон фыркнул, достаточно громко, чтобы все его услышали. Не так-то просто забыть, как ребенок порезал диван.
– Да ты пьян, – сказала наконец Сюзанна.
– Есть такое, – согласился я. Меня охватила благодарность за то, что Сюзанна помогла мне выкрутиться из неловкого положения, изумление перед ее бесконечно добрым, невинным миром, в котором мысли путаются разве что с перепоя, и я едва не разрыдался.
– Дай-ка сюда, – Леон отобрал у меня бутылку, – хватит с тебя. – И вскинул бровь, точно хотел добавить: “Тем более ты пьешь таблетки”.
– Еще чего. Я не закончил.
– М-да, повезло Мелиссе, не поспоришь. Она тоже побудет здесь с тобой?
Я пожал плечами. Сердце колотилось: рано или поздно я облажаюсь по-настоящему, что-нибудь ляпну или сотворю такую дикую чушь, что ее не сгладит никакая наивность, и зачем я вообще сюда приперся…
– Да, несколько дней.
– Не хочет упускать тебя из виду?
– Ну что тебе сказать, чувак. Ей нравится быть со мной. У твоего парня не так?
– Карстен работает. И не может просто взять и всё бросить.
– Ооо. Большая шишка, похоже.
– Как бы мне хотелось, чтобы все это поскорее закончилось, – вдруг с ожесточением произнес Леон. – Я понимаю, это жестоко, но правда. Как нам себя вести? Должна же быть какая-то инструкция.
– Наверняка у некоторых народов это есть. – Сюзанна взяла у него бутылку. – Я имею в виду, ритуалы, которые нужно выполнять, когда кто-то умирает. Песнопения. Танцы. Воскурение ароматных трав.
– Жаль, что я живу не там. Заткнись! – рявкнул он на меня, заметив, что я закатил глаза. – Да, мне жаль. Все, что нужно делать после чьей-то кончины, расписано по пунктам: похороны, венки, поминки, заупокойная служба через месяц после смерти. Но ждать, пока человек умрет, еще труднее, и ни одна сволочь не скажет тебе, что делать.
– Кстати, о смерти, – перебила Сюзанна. – Кто-нибудь знает, что потом будет с домом?
Повисло озадаченное молчание. Леон потянул к себе со стены стебель жасмина, повертел в пальцах, не глядя на нас.
– Ну, то есть, может, до этого и не дойдет, – поправилась Сюзанна. – Разумеется, мы проконсультируемся у других врачей. Но все-таки.
– Не рановато ли интересуешься? – спросил я.
Леон с Сюзанной пропустили мою ремарку мимо ушей.
– Дедушка с бабушкой завещали дом Хьюго, – сказал Леон.
– А потом что?
– Ты хочешь знать, – проговорил Леон, – выставят ли его на торги?
– Именно.
– Если я имею право голоса, то нет, не выставят.
– Это понятно, – с легкой досадой ответила Сюзанна. – Я как раз и спрашиваю, имеем ли мы с вами право голоса. Если дом отойдет к нашим родителям и они решат его продать, а деньги поделить…
На этот раз молчание затянулось. Этот вопрос мне раньше как-то в голову не приходил, и я несколько растерялся. Такое впечатление, будто бы Леон с Сюзанной решили побороться за наследство и ни минуты не сомневаются, что и я не прочь поучаствовать в этом, хотя я понятия не имел, как они намерены распорядиться домом: сдавать? поселиться под одной крышей большой счастливой коммуной, как хиппи, по очереди варить чечевицу и шить из органической конопли шмотки с психоделическими узорами? Несколько месяцев назад я всей душой был бы за продажу – любые деньги, вырученные за дом, приблизили бы меня к белому георгианскому особняку окнами на залив, – но теперь былая мечта ранила, как издевка, и я чувствовал себя простаком, который верит, что победит на шоу “Икс-Фактор” и станет суперзвездой, хотя ему медведь на ухо наступил. Вдобавок у меня вдруг возникло подозрение, что брат с сестрой строят планы без учета моих интересов, незаметно подают друг другу знаки, которые вьются у меня под носом, точно насекомые; я почувствовал себя лишним, чужим, казалось, Леон и Сюзанна были бы рады, если бы я под каким-нибудь невнятным предлогом ушел в дом, а еще лучше – погрузил свои шмотки в такси и свалил.
– Спроси у отца, как и что, – сказал Сюзанне Леон, подпалив зажигалкой стебель жасмина и быстро задув занявшееся пламя.
– А ты почему у своего не спросишь?
– Потому что у тебя с твоим лучше отношения.
– Если мы живем в одной стране, это еще не значит, что у нас лучше отношения.
– Но вы хотя бы видитесь. А раз так, тебе проще ввернуть в разговоре: кстати, пап, ты случайно не знаешь?..
– Между прочим, ты сейчас здесь. И живешь у своих предков.
Леон раздраженно дунул на жасмин.
– Это значит, что мне и без того нелегко.
– А мне, по-твоему, нет?
– Тогда почему бы тебе не спросить у своих? – обратился ко мне Леон. – Расселся тут, понимаешь, в полной уверенности, что кто-то из нас сделает все за тебя…
Как ни странно, их препирательства меня успокоили – во-первых, я к такому привык, а во-вторых, понял, что я не персона нон грата, просто, видимо, оба нервничают и не в себе.
– Я живу у Хьюго, – заметил я. – Не могу же я сказать: да, Хьюго, а что будет с домом, когда ты отбросишь коньки?..
– Тогда спроси у отца.
– Ты сам об этом заговорил. И если тебе так не терпится выяснить…
– А тебе нет?
– Нет, конечно, зачем ему, – ответила за меня Сюзанна. – Еще не хватало.
– Да чего вы завелись-то? Вот когда умрет, тогда и узнаем, какая разница…
– Не когда, а если.
– Ладно, сам спрошу, – перебил нас Леон.
Мы обернулись к нему. Он дернул плечами и прислонился к стене.
– Я спрошу у отца.
– Договорились, – помолчав, ответила Сюзанна.
Леон бросил ветку жасмина на пол веранды и раздавил каблуком.
– Спрошу.
– Вот и прекрасно, – откликнулась Сюзанна. – И хватит уже грызни. Я и так весь день вынуждена это выслушивать, так что участвовать в этом не хочу. Оливер еще поет?
Я наклонил голову к двери.
– Ага. “Она ушла по ярмарке прочь”.
– Господи боже, – Леон потер лицо ладонью, – дай сюда бутылку.
Сюзанна судорожно выдохнула – не то вот-вот расплачется, не то засмеется.
– “Вчера ночью она пришла ко мне, – пропела сестра негромко, – моя покойная любовь вошла ко мне…”
Эхом ей вторил доносившийся из дома голос Оливера, тонкий, точно вуаль. “Моя покойная любовь вошла ко мне…” Песня летела над травой, дикой морковью и листвой.
– Ну давайте, – Леон поднес бутылку к губам, – посмотрим, до чего мы способны докатиться.
Сюзанна промурлыкала отрывок какой-то мелодии, которую я не узнал, Леон расхохотался и вывел тенором, неожиданно густым для его хрупкого тела: “Разве ж не славно в ящик сыграть? Хныкать не будем…”
Тут уж и я не выдержал, рассмеялся.
– “Рыдать так рыдать”, – подхватила Сюзанна, и мы закончили хором, вскинув кверху бутылку и сигареты: “Главное, помни: чем дольше живешь, тем скорее тебе помирать!”
На кухне хлопнула дверь шкафчика. От испуга мы замерли на миг, потом дружно расхохотались, уж очень символически получилось. Леон сложился пополам, Сюзанна поперхнулась вином, закашлялась и принялась стучать себя в грудь, у меня потекли слезы. Смех был пугающе-неудержим, как рвота.
– О боже, – выдохнул Леон, – “Ручки у гроба, глянь, золотые…”
– Тише ты, а вдруг это Хьюго…
– Ух ты, – на пороге показался Том, – вот где настоящее веселье.
Мы взглянули на него и снова покатились со смеху.
– Чего вы? – недоуменно спросил он и, не получив ответа, уточнил: – Накурились, что ли?
Это было сказано в шутку, но таким серьезным голосом, что Леон выпрямился, вытаращил на Тома глаза и прижал руку к сердцу: