Рафферти с надеждой посмотрел на меня, словно я мог что-то добавить. Но сказать мне было нечего, к тому же я не понимал, почему детективы решили побеседовать со мной с глазу на глаз, ведь в прошлый раз они общались сразу со всеми. Ясное дело, сейчас никого из родни нет, но Хьюго-то наверху, в кабинете, почему бы его не позвать…
– А еще, – произнес Рафферти, – у него на зубах обнаружили современные пломбы. То есть ставили их максимум лет пятнадцать назад.
Снова пауза. Я-то уже практически убедил себя в том, что мама права и кто-то еще в эпоху королевы Виктории расправился с нечистым на руку деловым компаньоном или мерзавцем с усиками, совратившим его дочь. И то, что я услышал сейчас, мне совершенно не понравилось.
– Это значительно облегчило нам задачу. Существует база данных по пропавшим без вести, мы поискали там всех высоких молодых людей, которые исчезли в Дублине и окрестностях за последние лет пятнадцать или около того. Таковых оказалось пятеро. Ну а потом оставалось лишь сравнить слепки зубов. Вот как раз ждем результаты.
Он распрямился, достал телефон, разблокировал, нажал на экран – спокойно, невозмутимо, опершись на подлокотник. Потом наклонился над журнальным столиком и показал мне фотографию.
– Вы случайно его не знаете?
На снимке улыбающийся парень в футболке для регби стоял рядом с кем-то, кого отрезали. Лет восемнадцати, симпатичный, плечистый, с густыми светлыми волосами, он чуть сутулился, изображая крутого, – да, я сразу его узнал, но это же явно какая-то ошибка…
– Это Доминик Генли, – ответил я. – Но такого не может быть. То есть не может быть, что в дереве вы нашли именно его. Это не он.
– Откуда вы знаете человека с фотографии?
Я вдруг остро почувствовал, как Керр впился в меня взглядом и занес ручку над возникшим из ниоткуда блокнотом.
– Со школы. Это мой одноклассник. Но…
– Вы дружили?
– Не то чтобы. То есть… – у меня мешались мысли, чепуха какая-то, они все перепутали, – мы нормально общались, тусовались в одной… одной компании, но друзьями-друзьями не были. Никуда не ходили вдвоем, не…
– И давно вы его знаете?
– Постойте, – сказал я. – Погодите.
Оба детектива уставились на меня с доброжелательным любопытством.
– Доминик действительно умер. Но не так, не в нашем… Он покончил с собой в то лето, когда мы окончили школу. Утопился в Хоут-Хеде.
– Откуда вам это известно? – спросил Рафферти.
– Все так говорили, – недоуменно ответил я. Кажется, были какие-то эсэмэски, что-то связанное с его телефоном, но подробностей я уже не помнил…
– Значит, ошибались, – сказал Рафферти. – Тело его так и не нашли, версия с Хоут-Хедом возникла на основе информации, которая была доступна тогда. Слепки зубов покойного в точности совпадают со слепками зубов обнаруженного скелета. К тому же ваш приятель Доминик сломал в пятнадцать лет ключицу во время регбийного матча (я вдруг вспомнил: Доминик сидит в глубине класса с рукой на перевязи), и рентгеновские снимки перелома тоже совпадают. На всякий случай мы еще проверим ДНК, но и так ясно, что это он.
– Тогда какого черта… – Я же совершенно точно был на похоронах Доминика, я в этом не сомневался: пел школьный хор, с церковных скамей доносились всхлипы, и его мать, худая блондинка, выглядела гротескно – и хотела бы плакать, да промышленные количества ботокса не позволяли; на роскошном гробе красного дерева аккуратно разложена та самая футболка для регби. – Что с ним случилось? Почему он… почему… как вообще он оказался в нашем дереве?
– Это и нам хотелось бы знать, – ответил Рафферти. – Сами что думаете?
– Ничего. Вообще ни единой… дикость какая-то. – Я провел руками по волосам, словно надеясь, что от этого мысли прояснятся. – То есть вы полагаете… я хочу сказать… его убили?
– Вполне вероятно, – буднично произнес Рафферти. – Причина смерти пока неизвестна, но точно не удар по голове – вы, наверное, и сами заметили, что череп целый. Поэтому нельзя исключить, что в дупло парень так или иначе забрался самостоятельно. А может, и нет. Пока что мы рассматриваем любые версии, нужно выяснить о нем как можно больше, тогда, может, картина и прояснится. Вы же с ним общались, верно?
– Ну да. Иногда. Типа того. – В нашей компании было человек десять, и тусили мы вместе потому лишь, что учились в одном классе и считались популярными, крутыми, называйте как хотите. Я общался с одними ребятами из компании, Доминик с другими, и мы встречались скорее по умолчанию, чем по личному выбору, но объяснить все это детективам мне не хватило бы слов. Мысли сбоили снова и снова, точно компьютерная программа, которая виснет, пытается перезагрузиться и снова виснет: череп на траве, из глазницы торчит комок земли с корнями, Доминик зевает за партой, наклоняется над телефоном, череп на траве…
– Каким он был?
– Не знаю. Обычный парень.
– Умный? Глупый?
– Не сказал бы. В смысле, ни то ни другое. Учился средне, но вовсе не потому, что ума не хватало, просто не заморачивался. – Череп, комок земли, зевок, несколько дней назад я сидел под тем самым вязом…
– Хороший был парень? Правильный?
– Да. Определенно. Он, Доминик то есть, был нормальным парнем.
– Ладил с людьми?
Керр строчил и строчил, и я не мог понять почему, что я сказал такого, что следовало записать?
– Да. Ладил.
– Он был популярен? Или просто безобидный?
– Популярен. Он был такой… уверенный в себе. Ко… ко… – Я хотел сказать “коммуникабельный”, но слово не давалось. – С ним всегда можно было посмеяться или что-нибудь устроить, ну, вечеринку, например. И в регби играл неплохо, спортсменов все любят, но я хотел сказать, что дело не только в этом… – Меня начал раздражать ритм нашего разговора, никаких пауз, каждый мой ответ оценивают и превращают в новый вопрос, я будто опять очутился в больнице, прикован к койке, голова раскалывается, а Мартин с Аляповатым Костюмом спрашивают и спрашивают…
– Может, он с кем-то все же не ладил? Или не было такого?
Я смутно припомнил, как Доминик смеялся над Леоном, но тогда над Леоном не смеялся только ленивый, и сейчас я счел за лучшее об этом умолчать.
– Да вроде нет.
– А девушки? Как у него было по этой части? Хорошо?
– Еще бы. Они ему на шею вешались. У нас даже гуляло такое… вроде шутки. Какой бы девушка ни была, первым с ней все равно замутит Доминик.
– Знакомый типаж, – усмехнулся Рафферти. – Вот же ублюдок. На него из-за этого не злились? Может, он у кого-то девушку увел?
– Нет, совсем нет. Я же говорю, он был нормальный. И не стал бы клеиться к чужой девушке, это же не по-честному, понимаете. Ну а то, что все девчонки на него западали… я ведь сказал, мы даже смеялись над этим. Никто не обижался.
– Легко вам рассуждать, если вас никогда не бросали ради другого. Или все же Доминик увел у вас девушку?
– Может, и уводил. Не помню уже. – И это была правда. Я тогда влюблялся во всех подряд красивых или сексуальных девчонок (а также красивых и сексуальных), так что, скорее всего, с кем-то из них у Доминика что-то было, но поскольку я тоже не жаловался на их невнимание, то и не парился на этот счет.
– Он часто менял подружек? Или у него была постоянная девушка?
– Тогда не… В то лето не было. Кажется, он с кем-то встречался, за год, что ли, до того. С кем-то из школы Святой Терезы, где училась наша сестра. Но вроде бы ничего серьезного.
– И когда закончились эти отношения?
Я догадался, к чему он клонит.
– Нет. Задолго до того, как… Кажется, он сам ее бросил. И не сказать чтобы сильно страдал. Он не поэтому… – Я осекся, сбившись.
– А кстати, – подхватил Рафферти, – когда вы узнали, что он покончил с собой, что вы подумали? Мол, к этому все и шло? Или удивились?
– Я не… (Комната наверху, я со стоном переворачиваюсь на бок, чтобы взять назойливый телефон, голос Дека: Слышал? Про Доминика?) То есть да, конечно же, я был в шоке. От него такого никто не ожидал. Но мы все знали, что его не приняли туда, куда он хотел, ну, в тот колледж. Кажется, он поступал на бизнес, но не хватило баллов в аттестате. Он очень из-за этого переживал. И в то лето был, как бы это сказать, немного не в себе.
– В депрессии?
– Вряд ли. Скорее, постоянно раздраженный. Словно злился на нас за то, что мы-то поступили, куда хотели.
– Раздраженный, значит, – задумчиво повторил Рафферти. – И из-за этого возникали проблемы?
– Что вы имеете в виду?
– Может, он драться лез. Или оскорблял кого.
– Да, в общем, нет. Ну, бывало, начинал докапываться по пустякам. Но на него никто не обижался. Все же понимали.
– Удивительная чуткость, – заметил Рафферти, – для подростков.
Я неопределенно пожал плечами. Сказать по правде, тем летом я о Доминике если и вспоминал, то изредка и с жалостью, смешанной с самодовольством. Все мои мысли занимали колледж, свобода, неделя на Миконосе с Шоном и Деком, и взбрыки Дома (в ответ на невинное замечание пихнул Дарра О’Рурка, и тот отлетел к стене, и заорал ему в лицо, а когда мы расхохотались, в бешенстве убежал) меня мало волновали.
– Как вы сейчас думаете, может, ему тогда было хуже, чем казалось на первый взгляд? Подростки ведь не всегда понимают, что другу и правда плохо. Тем более в таком возрасте все психованные, и если кто-то вдруг сорвется, так сразу и не догадаешься, в чем дело.
– Вполне возможно, – помолчав, ответил я. – Он определенно был… – Я не знал, какими словами описать ту разнузданную, непредсказуемую, расщепленную силу, из-за которой я тем летом избегал Доминика. – Он был не в себе.
– Давайте уточним: если кто-то из ваших друзей вдруг сейчас повел бы себя так, как Доминик в то лето, вы бы встревожились?
– Безусловно. Да. Конечно.
– Ясно, – сказал Рафферти. Он сидел, наклонясь вперед, сцепив пальцы между коленями, и внимательно смотрел на меня, словно надеялся, что мои ответы существенно помогут ему в расследовании. – И когда он начал подобным образом себя вести? Хотя бы приблизительно.