– Видите ли, в чем дело, – резонно заметил Рафферти, – у нас нет выбора, дом придется обыскать. Это необходимо. Ордер у нас есть. И мы не можем допустить, чтобы вы двое стояли у нас над душой.
Мы смотрели друг на друга. Нас разделял журнальный столик. Самое ужасное, что я с убийственной точностью понимал: несколько месяцев назад мне ничего не стоило бы их уболтать, никаких проблем, пара пустяков, очаровательная улыбка – и вот оно, идеальное решение, которое устроило бы всех. Сейчас же я бормотал, запинался и не убедил бы пятилетнего ребенка, даже если бы сумел найти выход (что вряд ли), мне не пришло в голову ничего лучше, кроме как устроить забастовку, что-нибудь типа “Оккупируй Дом с плющом”, и сказать этим ребятам, что им придется надеть на меня наручники и выволочь меня отсюда силой, но помимо досады я чувствовал еще и уверенность, что проделают они это охотно и весело.
– Давайте так, – сказал уже мягче Рафферти, – мы чуть подвинемся, вы с дядей уйдете из дома где-то на час. – Он посмотрел на Керра.
– Или на полтора, – добавил тот. Блокнот его исчез.
– На полтора. Сходите на ланч, за покупками. И пока вас нет, мы проверим кухню и кабинет. А когда вернетесь, эти комнаты уже ваши, займетесь работой, чаю себе заварите, если захотите, – и мы не будем друг другу мешать. Что скажете?
– Ладно, – ответил я, помолчав. – Согласен.
– Отлично, – весело подытожил Рафферти. – Значит, договорились.
Я встал, и он тоже. Я сперва не понял почему. И лишь когда он направился следом за мной в кабинет Хьюго, я вспомнил его слова. “Поскольку покойный имел отношение к дому, нам придется провести обыск. Ордер у нас есть”, – сказал он, хотя незадолго до этого сообщил, будто личность покойного они установили только сейчас.
Мне не следовало садиться за руль, но Хьюго уж точно не мог вести машину, а я не допустил бы, чтобы он бродил по улицам, пока Рафферти и его люди обшаривают дом. Принадлежавший Хьюго длинный белый “пежо” девяносто четвертого года местами проржавел, кое-где был подклеен скотчем, но стоило приноровиться к его капризам, и мы поладили. Труднее всего было ехать по шоссе: скорость, яркие огни, движущиеся предметы – такое ощущение, будто тебя выдернули из толщи стоячей зеленой воды во всю эту суету. Мне очень хотелось верить, что я веду нормально, поскольку еще одной встречи с копами я не выдержал бы.
И ужасно хотелось курить. Не потому что успел привыкнуть, но за всей этой неразберихой – слева копы, справа журналисты, и я между ними, якобы некурящий, – я не курил со вчерашнего вечера, а день выдался отстойный. Я свернул в переулки и наконец отыскал тупиковую улочку, вдоль которой тянулись чахлые деревца и маленькие домики, в которых, судя по виду, жили старики.
– Остановимся на минуту, – сказал я Хьюго, заглушил мотор и потянулся за сигаретами. – Очень курить хочется.
– Я ему чуть не врезал, – к моему изумлению, проговорил Хьюго.
И новости, и ультиматум копов он выслушал спокойно, лишь кивнул, сделал пометку в документах, но не произнес ни слова, пока мы выходили из дома и ехали в машине.
– Этому Рафферти. Я понимаю, что он не виноват, надо – значит, надо, но как представлю, что они роются в моих вещах и повсюду лезут, – мне прятать нечего, но дело же не в этом, это наш дом, – и когда он это сказал, я ему едва не… – Хьюго вдруг вздернул и тут же опустил плечи, и на миг я заметил, какой он высокий, какая широкая у него спина, какие длинные руки. – И знаешь, теперь жалею, что не врезал.
– Я пытался им помешать, – ответил я, хотя вовсе не был уверен, что это правда. – Чтобы не обыскивали дом. Или хотя бы нас не выгоняли.
– Знаю, – вздохнул Хьюго. – Ничего страшного. Может, нам даже полезно ненадолго выбраться из дома. – Он откинулся на подголовник и, зажмурясь, потер ладонью лицо. – Не понимаю, что у этого детектива на уме, совершенно не догадываюсь. По его лицу ничего не прочесть, что ж, работа у него такая. О чем он тебя спрашивал?
– Только о Доминике. Каким он был. Как часто бывал в доме.
– И меня о том же.
Рафферти остался с Хьюго в кабинете, а мы с Керром сидели в гостиной, и тот пытался завести со мной непринужденную беседу (о генеалогии – оказывается, прадед Керра каким-то образом участвовал в Пасхальном восстании шестнадцатого года), чтобы не так бросалось в глаза, что он за мной следит. Разговор в кабинете длился довольно долго, я даже занервничал – что они там обсуждают? Керр же, не обращая внимания на мое беспричинно дикое раздражение, все бубнил и бубнил.[18]
– Я его почти не помню, этого парнишку, Доминика. Бог свидетель, я старался. Уж не знаю, то ли он был такой неприметный, то ли память уже подводит… кажется, детектив остался недоволен.
– Это его проблемы, – сказал я. Сигарета меня немного успокоила, но злиться на Рафферти я не перестал.
– На фотографии я его узнал, но и только. Вспомнил, что кто-то из твоих одноклассников покончил с собой в то лето, когда вы окончили школу, но я не думал, что это был один из твоих друзей.
– Мы и не дружили. Разве что тусовались вместе.
– Какой он был?
– Да, в общем-то, хороший парень. Общительный. Не так уж часто он у нас и бывал. Ты, наверное, потому его и не запомнил.
– Бедняга, – сказал Хьюго. – Хотел бы я знать, как так получилось, что он очутился в этом дупле. Я не слишком любопытен, по крайней мере, никогда такого за собой не замечал, но вот он, вот я, и его смерть вмешалась в мое умирание. Назови это ребячеством, но, мне кажется, я имею право знать, что случилось.
– Ну, если копы выполнят свою работу, скоро узнаешь. Все мы узнаем.
Хьюго скривился.
– Скоро-то скоро, да я, может, не доживу.
– Доживешь, – глупо сказал я. – Врачи ведь не объявили, мол, вам осталось ровно столько-то. Тебе же не становится хуже, или… – Мне не хватило духу продолжать.
Хьюго не взглянул на меня. Отросшие волосы доходили ему до плеч, густые темные космы с проседью. Широкие руки лежали на коленях – бессильно, как резиновые перчатки.
– Я ее чувствую, – признался он. – Уже, наверное, с неделю. Тело отказывает. Направляет все силы на что-то еще, какое-то новое дело. На что-то, чего я не понимаю и даже не представляю себе, как за это взяться, а мое тело уже знает и трудится вовсю. Сперва я говорил себе, что это просто от расстройства – оттого что швейцарский спец Сюзанны подтвердил, что ничего нельзя сделать, – но это не так.
Мне нечего было сказать. Хотелось взять его за руку, поддержать в прямом смысле, физически, но я чувствовал, что у меня сейчас не хватит сил его утешить.
Хьюго вздохнул.
– Вот такие дела. Дай сигарету.
Я помог ему прикурить.
– Зато, – произнес Хьюго уже другим тоном, наклонился над огоньком зажигалки и, приподняв бровь, покосился на меня, – я рад, что ты движешься в противоположном направлении. За последние недели тебе явно стало лучше.
– Да, – я докурил и выбросил окурок в окно, – пожалуй.
– Разве нет?
– Наверное, да. Но… – Я сам не знал, что скажу, пока не услышал слова, сегодня все шло наперекосяк, у меня по-прежнему кружилась голова, как на симуляторе виртуальной реальности, предметы слишком яркие, висят в воздухе. – Но даже если мне полегчает, ну там нога или что-то еще, так что с того? Дело-то не в этом. А в том, что даже если я в конце концов смогу пробежать марафон, все равно я уже не тот, что раньше. Вот в чем дело.
Хьюго помолчал, выдохнул дым в окно и сказал:
– По-моему, ты тот же, что и раньше.
– Ладно, – сказал я. Это хорошо, значит, мне все-таки удалось скрыть свою слабость от Хьюго, но, учитывая состояние Хьюго, вряд ли надо придавать его словам особое значение.
– Я вижу, чего тебе это стоит, нет, вовсе не потому, что это бросается в глаза, остальные вряд ли заметили, но мы с тобой живем под одной крышей, и я знаю тебя всю жизнь. Я не это хотел сказать. – Хьюго лишь со второго раза попал сигаретой в приоткрытое окно, чтобы стряхнуть пепел. – Несмотря ни на что, в целом ты всё тот же Тоби. Разбитый, надломленный, но прежний.
Я ничего не ответил, и Хьюго спросил:
– Ты действительно чувствуешь, что сильно переменился?
– Да, господи, да, я, блядь, чувствую. Но не это главное. – Прежде я ни с кем об этом не говорил, и сейчас, пытаясь облечь чувства в слова, ощутил, как начинают дрожать руки; дышать стало трудно. – Важно не то, как я изменился. Наверное, с этим я справился бы, да, все это дерьмо меня бесит, но я смог бы… Но сам факт. Раньше я об этом не задумывался, не думал, кто я есть, а если и думал, то воспринимал себя как должное, понимаешь? Я и я. А теперь такое чувство, что однажды утром я проснусь или фанатом “Звездного пути”, или геем, или гениальным математиком, или одним из тех мудаков, что кричат девушкам на улице: “Эй, покажи сиськи!” И предвидеть, кем я проснусь, невозможно. И ничего с этим не поделать. Просто… бац – и все. Живи как хочешь.
Я осекся. Адреналин зашкаливал, каждый мускул подрагивал.
Хьюго кивнул. Некоторое время мы сидели молча. Когда Хьюго шевельнулся, я на ужасающий миг испугался, что он сейчас обнимет меня или еще что-нибудь в этом роде, но он лишь выкинул в окно сигарету и наклонился к мешочку, который стоял у него в ногах, – я смутно помнил, что Хьюго ушел на кухню (Рафферти увязался следом) и вернулся с этим мешком, но не придал этому значения.
– На, – он достал сверток, замотанный в пищевую пленку, – тебе нужно поесть.
В свертке оказались остатки импровизированного воскресного обеда. Хьюго даже нож захватил. Расстелил пленку у себя на коленях, аккуратно разрезал пирог пополам и протянул мне кусок на бумажной салфетке:
– Держи.
Мы ели в тишине. Бисквитный пирог с вареньем был удивительно, даже унизительно вкусен, и меня, как в детстве, охватила эйфория от сладкого. По-прежнему лил дождь, ветер хаотично забрызгивал ветровое стекло мелкими каплями. Мимо прошла женщина с ребенком в ярко-желтом плащике, ребенок прыгал по лужам, женщина подозрительно глянула на нас из-под капюшона дождевика.