Уж не этого ли добивался Леон? – подумал я и аж задохнулся от злости. Ему надо было, чтобы я остался инвалидом, который, подключенный к пищащей аппаратуре, пускает слюни в детское питание и которого при случае можно обвинить в чем угодно, да так, что все поверят.
И ведь почти удалось. Пару месяцев назад, хлопни меня Рафферти по плечу, окликни по имени, и я сдался бы без боя: к чему сопротивляться? Ведь уже ничего не спасти. Я признал бы вину и даже с некоторым облегчением покинул руины привычной жизни. Теперь же все иначе. Я чувствовал, что ко мне снова возвращается удача, нарастает медленно, точно негромкий стук где-то в глубине дома. Пусть я не вполне отдавал себе отчет в том, что именно происходит, но ясно понимал: я не опущу руки и не дам упечь себя за решетку.
Признаться, я сомневался, что Леон все это специально подстроил и довел до такого, но другого объяснения не находил. Фотографию, где я – какое совпадение! – сижу в той самой толстовке, шнур из которой послужил удавкой, копам явно дал кто-то из близких. Кадр четкий, не размазанный, на пиксели не распадается, то есть снимали не на старый кнопочный мобильник. В школе у нас еще не было смартфонов, а цифровой фотоаппарат был только у меня. Ни у кого больше. Мое восемнадцатилетие, январь, выпускной класс, мама с улыбкой гладит меня по голове: “Ну вот, теперь, когда мы с папой летом уедем путешествовать, будешь присылать нам хорошие фотографии, правда?” Разумеется, в гостях у Хьюго фотоаппарат переходил из рук в руки, все снимали что ни попадя, сейчас я даже вспомнил, как скачал снимки на компьютер и, чтобы послать маме нормальные фотки, вынужден был сперва удалять чьи-то волосатые задницы. Потом у меня появился смартфон, о фотоаппарате я почти забыл и в конце концов сунул в ящик комода, откуда его и похитили те, кому он вдруг отчаянно понадобился.
Леон одного не учел: я слишком хорошо знал его и мог предугадать, что он будет делать. Он совершенно не умел держать язык за зубами и если уж что забрал в голову, то прямо ни за что не скажет, но будет ходить вокруг да около, намекать на все лады, вот как с завещанием Хьюго. Дай только срок, и Леон обязательно проговорится.
Оставался важный вопрос: замешана ли тут Сюзанна? В это мне верилось с трудом. В школе она всегда была правильной, вовремя сдавала домашние задания, да еще и с примечаниями, никогда не возражала учителям – такая скорее расскажет о травле кому-то из взрослых, чем примется изготовлять удавку. Нет, организаторских талантов ей не занимать, спланировать она способна что угодно, но это не Леон с его жалкими отмазками, ей не из-за чего таить на меня злобу, и вряд ли Сюзанна устроила бы мне все эти затейливые кошмары просто так, из чистого интереса. При этом она, в отличие от меня, наверняка была в курсе, что над Леоном издеваются. Что-то такое заметила, о чем-то догадалась.
Она всегда была намного скрытнее и осторожнее Леона, ее гораздо труднее было одурачить или застать врасплох, но и ее я тоже изучил и знал ее слабое место: ей очень нравилось чувствовать себя самой умной. И знай она что-то, чего я не знал, нипочем не упустила бы случая утереть мне нос.
У меня перед ними обоими имелось одно преимущество: они считали меня чуть ли не овощем, но я пришел в себя. И заикание, доводившее меня до бешенства, и провалы в памяти, и прочее дерьмо сейчас мне на руку. Куда проще позволить себе проговориться при том, кто не запомнит ни слова, а если и вспомнит, то не выговорит, а если и выговорит, ему все равно не поверят.
– Это дверь хлопнула? – спросил с лестницы у меня за спиной Хьюго, я так задумался, что не услышал его шарканья и стука трости. – Неужели Мелисса уже вернулась?
Поверх свитера и штанов Хьюго накинул старый клетчатый халат.
– Нет, – ответил я. – Еще рано.
В окошко над дверью светило холодное блеклое солнце.
– А, ну да, – прищурился Хьюго. – Тогда кто это был?
– Детективы.
– Вот оно что, – уже другим тоном произнес Хьюго, пристально посмотрел на меня и спросил, не дождавшись ответа: – Что им нужно?
Меня так и подмывало рассказать ему обо всем, ведь что может быть естественнее? Меня, как в детстве, охватило желание выложить ему всю историю, взмолиться: Хьюго, помоги мне, они считают, это я его убил, что мне делать? Но ему сейчас и так тяжело, он слаб, он угасает – торчащие из рукавов халата костлявые запястья, впалая грудь, широкие ладони, сжимающие трость и перила, – он не способен на чудо, в котором я так нуждаюсь. К тому же я понимал: что бы Хьюго ни решил, он сделает не так, как мне нужно.
– Они считают, что Доминика убили, – ответил я.
– Что ж, этого следовало ожидать, – помолчав, сказал Хьюго.
– Задушили удавкой. Так они думают.
– Господи Иисусе. Да, такое в их практике наверняка встречается нечасто. – И после паузы: – Они кого-то подозревают?
– Вроде бы никого конкретно.
– Как же они все усложняют, – Хьюго раздраженно качнул головой, – вся эта чушь, чистый шпионский роман, как дети, честное слово, а мы им подыгрывай. – Из-за двери снова потянуло сквозняком, и Хьюго поежился. – И эта погода. Еще даже не октябрь, а в кабинете такой холод, что я ног не чувствую.
– Я сейчас закончу разбираться с батареями, – сказал я. – Станет теплее.
– Хочется верить. – Поморщившись, он оперся бедром о балясину, выпустил перила и запахнул поплотнее халат. – Не пора ли готовить ужин? Мелисса еще не вернулась?
– Скоро обед, – осторожно ответил я. – Закончу с батареями и принесу тебе поесть, хорошо?
– Да, пожалуйста, – после неловкой паузы сказал Хьюго, осторожно, дюйм за дюймом, развернулся, поковылял вверх по лестнице, вошел в кабинет и захлопнул за собой дверь.
Когда я, собравшись с силами, наконец приготовил обед, Хьюго уже стало получше – во всяком случае, по принятым у нас тогда меркам. Он съел обжаренный сэндвич, показал мне пару расшифрованных страниц из занудного дневника викторианского предка миссис Возняк (кухарка сожгла ростбиф, на улице автора обругал какой-то сорванец, современные дети совершенно распустились, никакого воспитания). Сидя за своим столиком, я наблюдал за Хьюго, который вглядывался в следующую страницу дневника; несмотря на то, что болезнь обгладывала его со звериной жадностью, он вовсе не съежился, не сделался меньше. Безусловно, Хьюго сильно исхудал, одежда на нем болталась, но, как ни странно, это лишь подчеркивало его внушительное сложение. Так гигантский скелет доисторического лося или медведя возвышается одиноко и непостижимо в просторном зале музея.
Вернулась Мелисса, и Хьюго приободрился, пошутил о блюде, которое она собралась приготовить из привезенных к ужину продуктов (“Паэлья, господи Иисусе, ты просто турагентство для вкусовых рецепторов”), и с удовольствием выслушал ее веселый рассказ о старой чудачке, заявившейся в лавку с охапкой самодельных шарфов из вареного шелка, которые в жизни никто не купит, и всучившей-таки Мелиссе один – на всякий случай. Шарф был широченный, фиолетово-золотой, Хьюго со смехом набросил его на плечи и сидел за кухонным столом, точно волшебник в детской игре. Мелиссе как никому удавалось его растормошить.
И Хьюго вполне это сознавал.
– Давно хотел тебе сказать, – заговорил он, когда мы вечером уселись играть в “пьяницу”; в камине потрескивали поленья, журнальный столик был заставлен кружками и печеньем, – как хорошо, что ты здесь. Я понимаю, чего тебе это стоит, и вряд ли сумею выразить словами, как много это значит для меня. Я очень тебе благодарен.
– Я сперва сомневалась, ехать ли. – Мелисса свернулась калачиком на диване, пристроив ноги на моих коленях, и я растирал ей ступни. – Думала, вам сейчас ни до чего, а я заявлюсь и останусь жить. Твердила себе – не лезь, не мешай. Но… – Она обвела комнату рукой, раскрыв ладонь, точно что-то отпустила: “Вот она я”.
– И хорошо, что ты тут, – сказал Хьюго. – Я рад и тебе, и тому, что мне довелось увидеть, как вырос и остепенился Тоби. Когда мне на выходных подбрасывали Зака с Салли, я думал: как время летит, ведь еще недавно у меня проводили каникулы Тоби, Сюзанна и Леон, оглянуться не успел – а уже следующая партия. Хотите верьте, хотите нет, но я словно наблюдал в щелочку, какой была бы моя жизнь, если бы у меня были дети.
Хьюго сказал это так, словно прощался с нами, я поежился и решил сменить тему.
– Почему же ты не завел семью?
Мы с Сюзанной и Леоном не раз это обсуждали. Я предполагал, что Хьюго просто не хотел, чтобы кучка визжащих засранцев испортила его спокойную размеренную жизнь; Сюзанна считала, что причина в тайном долгом романе и эта женщина, возможно, живет где-нибудь за границей и наведывается в Дублин раз в два месяца; Леон, разумеется, думал, что Хьюго гей, и к тому времени, когда наша страна приобщилась к остальному цивилизованному миру и о таком стало можно говорить открыто, он решил, что уже поздно обзаводиться семьей. В общем-то, все три версии выглядели вполне правдоподобно.
Хьюго задумчиво тасовал карты. Колени он по-стариковски накрыл пледом, хотя в камине горел огонь и мне удалось починить радиаторы.
– Если честно, сам не знаю, – сказал он. – Как в дурацких романах: у меня была невеста, она разорвала помолвку, я вернулся домой зализывать раны и поклялся никогда больше не влюбляться. Казалось бы, чем не причина? – Он улыбнулся мимолетно, скользнул по нам взглядом. – Однако такое случается сплошь и рядом, год-другой – и все забыто, я тоже в конце концов оправился, не могу сказать, что долго убивался, но к тому времени родители постарели, отца скрутил артрит, нужно было за ними ухаживать, а у меня ни семьи, ни обязанностей, братья все женились, наплодили детей… наверное, правда в том, что я никогда не был человеком действия. – Снова легкая улыбка, бровь чуть приподнялась. – Скорее, человеком инерции. Плыл по течению, старался не раскачивать лодку, верил, что в конце концов все образуется, надо только подождать… А ведь чем дальше, тем труднее что-то менять. Потом родители умерли, казалось бы, делай что хочешь – отправляйся в кругосветное путешествие, женись, заводи детей, – но я ничего не хотел настолько сильно, чтобы ради этого менять привычный уклад. – Он достал карту из стопки, посмотрел на нее, сунул обратно. – Думаю, дело в том, что постепенно привыкаешь к какому-то определенному образу себя. И требуется немалое усилие, чтобы разбить эту оболочку и заглянуть внутрь. – Хьюго поправил очки и добавил с улыбкой: – За всей этой философией я забыл, чей ход. Кажется, я положил…