Почему? Вы что, поссорились? Вы такая чудная пара, что бы ни случилось, наверняка помиритесь, последнее время вам обоим пришлось тяжело – или, того хуже, попытается обнять. Но вместо этого она, помолчав, спросила:
– Кофе будешь? Это не дрянь из автомата, я сходила за ним в кафе.
– Спасибо, – ответил я. – Может, потом.
Мы молча стояли рядом. Сюзанна еле слышно напевала в телефон колыбельную.
Когда раздался тревожный сигнал, в палате как раз были мы с отцом. Я не сумел подобрать слов, но отец, облокотившись на колени и сцепив пальцы, очень спокойно что-то рассказывал Хьюго – тихий размеренный монолог. Я толком его не помню – мозг отделился от происходящего, казалось, будто душа моя качается где-то под потолком, а тело, какое-то чужое, тянет ее вниз, точно странной формы куль с мокрым песком, – но что-то все-таки отложилось в голове: …первым делом всегда съедаем десерт, яблочный крамбл, потому что Фил терпеть не может рождественский пудинг, мы садились под елку и… услышал музыку, спустился и увидел, как они танцуют щека к щеке, я тихонько развернулся и… А помнишь ту лодку? И старика, который каждое лето разрешал нам ее брать, мы уплывали на середину озера и рыбачили? Правда, ни разу ничего не поймали, потому что Оливер тарахтел без умолку, но я до сих пор помню тот свет, дымку над дальним краем озера и как вода плещется о борт лодки… Когда завыла тревога, когда отец дернулся, точно его ударили током, и Рафферти с громким скрипом отодвинул стул, я не сразу вернулся в тело и осознал происходящее.
Рафферти вылетел из палаты, чтобы привести остальных, но не успел. Мы ждали так долго, а все случилось так быстро.
– Хьюго! – крикнул отец, схватил его за плечо. – Хьюго!
Сигнал тревоги бьет по ушам, под дых.
– Хьюго, ты меня слышишь? – спрашиваю я, но землистое лицо не меняется, он не шевелится, на экране неудержимо пляшут линии, рассказывая нам о тайной работе, которая совершается в темном его нутре.
Пришла медсестра, выключила аппаратуру, отошла в сторонку и встала, молитвенно сложив ладони, во внезапно опустившейся звенящей тишине.
И я клянусь, он улыбнулся мне прежней своей чудесной улыбкой, полной любви, и подмигнул прищуренным глазом – пусть даже мне это лишь показалось. А потом затейливые остроконечные вершины на экране превратились в четкие прямые полосы, отец издал душераздирающий стон, но даже без этого я догадался бы, потому что воздух раскололся, взметнулся вихрем, преобразовался, и в палате стало на одного человека меньше.
11
Дом промерз так, словно пустовал не пару дней, а несколько месяцев, внутри была ледяная сырость, пробирающая до костей. Я принял обжигающий душ, забросил в стирку одежду, в которой был, выставил отопление на максимальную температуру, но в носу по-прежнему стояла неистребимая вонь больницы. Пропахло все: вода из кухонного крана, шампунь, внутренности платяного шкафа. В ушах до сих пор звучал монотонный писк больничных мониторов.
Больше всего на свете хотелось спать, но сперва нужно было сообщить о случившемся Мелиссе. Привет, я понимаю, ты сейчас не хочешь со мной общаться, но у меня плохие новости. У Хьюго был приступ, его забрали в больницу… Тут до меня дошло, что следовало написать ей оттуда, попросить приехать, может, ее голос достиг бы сознания Хьюго. Раньше я как-то не сообразил. …Но врачи ничего не сумели сделать. Поздно ночью его не стало… – ночью? или уже под утро? – Спасибо тебе от всей нашей семьи за то, что ты была к нему так добра. Для него это было очень важно. Он тебя обожал. Я писал ей как чужой, но сейчас не мог найти верный тон, она тоже казалась мне существом из другого мира, который я давно потерял. Надеюсь увидеть тебя на похоронах, но если тебе не захочется идти, то и не стоит. С любовью, Тоби.
Я проспал четырнадцать часов, проснулся, поел и снова лег. Так я провел следующие несколько дней – почти беспрерывно спал. Но так и не отдохнул. Мне снова и снова снилось, будто бы я убил не Доминика, а Хьюго, он лежит на полу в гостиной, а я стою над ним, руки по кисти в крови, и отчаянно пытаюсь сообразить, зачем я это сделал; череп Хьюго раскалывается под молотом в моей руке, и я кричу: Нет, нет, нет! Порой во сне я был взрослый, иногда подросток, а один раз даже совсем мальчишка; чаще всего дело происходило у меня в квартире, а убил я его потому, что принял за грабителя. Я просыпался в слезах и бродил по дому – темные коридоры, бледные пятна окон, непонятно, то ли сумерки, то ли рассвет, – сон выветривался из памяти, и я снова ложился.
Наяву и во сне я снова и снова возвращался к одному и тому же, раскачивал, точно гнилой зуб: смерть Хьюго на моей совести – в смысле, не то, что он умер, а то, как. Не позвони он детективам, и кровоизлияние застигло бы его дома, в постели. Он умер бы здесь, среди знакомых запахов, под собственным одеялом, на рассвете, когда за окном просыпаются и поют птицы. Но скончался он в больничном гадюшнике, где с ним обращались как с куском мяса, среди вони дезинфектанта, мочи и чужих смертей – потому что выгораживал меня.
В какой-то момент приехала моя мать – выбрать одежду для Хьюго, отдать мне мой черный костюм, который она захватила из моей квартиры. Я смутно догадывался, что родные сейчас заняты делом: Фил все организует, Сюзанна выбирает музыку, она уверена, что Хьюго любил Скарлатти, как думаешь? – и не хочу ли я прочесть что-то на похоронах, за них как раз отвечает мой отец, и он решил, что я…
– Нет, – перебил я. – Спасибо.
Мы были в комнате Хьюго, я не заходил сюда с тех самых пор, как вернулся из больницы. Милая комнатка с разномастной старой деревянной мебелью, у кровати шаткая стопка книг, на стене – выцветшая фотография: мои прадедушка с прабабушкой стоят перед домом. Здесь пахло Хьюго, слабый уютный запах мокрой шерсти, пыльных старых книг, чая с дымком. На каминной полке ваза с желтыми фрезиями, которые принесла Мелисса, этот день был давным-давно, и даже не верилось, что цветы еще живы.
– Ладно, как хочешь. – Мама перебирала рубашки в гардеробе – очень тактично, и все равно это вторжение ужасно меня раздражало. – Тогда понесешь гроб вместе с папой, дядями, Леоном и Томом. Не возражаешь?
С такой-то ногой.
– Нет, что ты, – ответил я. – Конечно, понесу.
– Репортеров не будет – надеемся, что не должно быть. В газетах о нем еще не писали.
Я не сразу сообразил, о чем говорит мама, – когда она пришла, я еще спал.
– Ясно. Вот и хорошо.
– По крайней мере, пока. – Она сняла с вешалки белую рубашку и осмотрела, повернув к свету. – Уж не знаю, в чем тут дело, то ли полицейские настолько тактичны, что решили дать нам спокойно его похоронить…
– Думаю, такт тут ни при чем, – перебил я. – Раз молчат, значит, им так удобно.
– Может, ты и прав. Наверное, просто не хотят дежурить на кладбище, отгонять фотографов и зевак. Но я только рада.
При слове кладбище в моем затуманенном мозгу что-то шевельнулось.
– Он хотел, чтобы его кремировали, – сказал я.
Мама резко обернулась ко мне с рубашкой в руке:
– Ты уверен?
– Абсолютно. Он сам мне сказал еще… – я не помнил, когда именно, – еще несколько недель назад. И просил, чтобы прах развеяли в саду.
– Черт. Фил, скорее всего, не знает. Он что-то говорил про участок, на котором похоронены твои бабка и дед… надо ему позвонить. – Мама повернулась к гардеробу и продолжила поиски, но уже проворнее. – Какой галстук, этот или этот?
– Никакого, – ответил я. – И рубашку тоже возьми другую. Вон ту, в полоску, – линялая фланелевая рубаха, в которой Хьюго ходил дома, – а к ней темно-зеленый джемпер и коричневые вельветовые брюки. – Костюмы Хьюго ненавидел, на свадьбе Сюзанны, кривясь, запускал палец под тесный воротничок, потому уж это-то я могу для него сделать.
– Оливер не обрадуется. Он просил взять синий костюм… – Прищурясь, мама оглядела рубашку и галстук, которые держала в руках. – Знаешь что, ты прав. Ну его к черту. Выбери что считаешь нужным, а я позвоню Филу насчет кремации.
Она вышла в коридор. Судя по ее успокаивающему воркованью, Фил чуть не лопнул от злости.
– Да-да, я все понимаю, но мы им позвоним… потому что он только сейчас об этом вспомнил. Наверное, думал, ты знаешь… Да, он совершенно уверен… Нет, Фил. Ничего подобного. Почему ни с того ни с сего? Он вовсе не…
Голос ее затих внизу. На полу лежал косой луч блеклого осеннего солнца. Я подошел к шкафу, принялся доставать одежду и, снимая с нее катышки и пушинки, аккуратно раскладывать на кровати.
День похорон выдался серый, холодный, ветер гонял по улицам пелену дождя. Черный костюм сидел на мне мешком, в зеркале я выглядел нелепо, будто очутился в чужой одежде и в чужом очень тяжелом дне. С места на место – из похоронного бюро в церковь, оттуда в крематорий – нас должны были возить на заказаных кем-то длинных черных мафиозного вида машинах; эта часть Западного Дублина была мне незнакома, я сразу же запутался и не понимал, где нахожусь.
– А где Мелисса? – спросил Леон в машине по пути в похоронное бюро. Купленный в спешке костюм был ему велик, рукава слишком длинные, точно школьная форма на вырост, вдобавок от него явственно пахло травкой, но наши родители этого не заметили – или решили не замечать.
– Нет ее, – ответил я.
– Почему?
– А зонты-то я не захватила. – Мама, перегнувшись через меня, выглянула в окно. – Так и знала, что-нибудь да забуду.
– Обойдемся, – сказал Оливер. Выглядел он ужасно, лицо осунулось, в морщинах виднелись порезы от бритвы. – Нам же на кладбище не стоять. – Он с упреком взглянул на меня, из-за казуса с кремацией я у него явно был на плохом счету.
– А если дождь разойдется? – всполошилась Мириам. Она надела нечто вроде широкого черного плаща с пелериной, и когда вышла из дома, мне показалось, она сейчас улетит. – Нам же наверняка придется подождать у церкви, обычно это затягивается…