лась в ящик, куда перед тем влезли трое мальчишек. И была радость, когда мальчишки выскочили наружу целые и невредимые – только, кажется, двое… А может быть, третий выскочил из другого ящика. А может быть, сразу убежал к маме, в зал…
Оркестр гремел и колотил в перламутровые барабаны – самый настоящий оркестр, где главным инструментом были огромные желтые тарелки. На музыкантах были фраки с блестками, и, чтобы лишний раз полюбоваться на них, девочке приходилось привставать со своего места и вытягивать шею, отвлекаясь от происходящего на арене…
А у самого края арены стояла тетя в некрасивом голубом платье и, кажется, что-то говорила, и губы ее странно кривились.
А потом выскочил распорядитель – высоченный усач, и на его пудреном лице, таком самоуверенном в начале представления, был теперь почему-то страх… Такой настоящий и неприкрытый, что девочка с бантом испугалась тоже, и сосед ее, маленький мальчик в коротких бархатных штанах, испугался тоже и даже заплакал. Распорядитель что-то выкрикнул притворно-веселым голосом… И девочка сразу поняла, что на самом деле ему вовсе не весело.
А тетя в некрасивом платье перелезла через бортик – неуклюже, и платье задралось… Тетя заглядывала в ящики для фокусов, а потом стала хватать за плечи самих дядек-фокусников, и девочка наконец-то расслышала, что она говорит: «Где ребенок… где Павлик… прекратите дурацкие шутки, у ребенка больные почки… Ему нельзя… Немедленно давайте ребенка…»
А у входа на арену столпились еще несколько теток и один растерянный парень, чей-то старший брат; и все они зачем-то наседали на распорядителя, но тот не стал с ними разговаривать, улизнул за бархатную портьеру…
А потом погас свет.
Кто-то засмеялся, кто-то захлопал, кто-то засвистел; перепуганный мальчик-сосед зарыдал в голос, его мать схватила его на руки, громко ругая глупое представление… Чей-то папа, сидящий прямо за девочкиной спиной, хохотал и стыдил своего маленького сына, говорил, что бояться нечего и трусишек в цирк не пускают…
А потом на арене кто-то закричал. И закричали в публике – сразу несколько голосов, и девочка тоже хотела закричать – но мама схватила ее в охапку.
Свет включился. Погас снова; включился и замигал, как это бывает по телевизору, если на космическом корабле авария.
На арене была клетка. Дверца висела на петлях; полосатый маленький тигр стоял на дяденьке-фокуснике. И морда у него была в красном. И рядом бегала тетенька, которая все кричала и звала своего Павлика.
А потом вышли еще два тигра. И лев, такой красивый, как рисуют на картинках. Девочка совсем не испугалась – но посмотрела на маму и сразу почувствовала, как сиденье под ней делается мокрым.
А потом выскочил человек со шлангом, будто поливать цветы. И ударил струей по тому тигру, что стоял на фокуснике… А другой тигр прыгнул на него, и тогда распорядитель поднял руку, и что-то хлопнуло, потом еще… И девочка увидела, что распорядитель стреляет из пистолета, но никак не может попасть…
А потом все кинулись к выходам и кого-то прищемили.
А потом выскочил укротитель в красном фраке и спортивных штанах. И тоже стал стрелять.
А на арене натекла целая лужа из разорванного шланга…
А потом навалилась толпа и разъединила девочку и ее маму…
А потом, в диком ужасе мечась среди незнакомых, вроде бы слепых, сбивающих с ног людей, она наткнулась на неподвижно стоящего человека, и у него было такое злое, такое… лицо… ма-ма…
В тот самый момент, когда девочка, захлебываясь слезами, скрылась в толпе – тогда будто пленка лопнула у него в мозгу. Он почуял.
Сбивая попадающихся по дороге людей, он кинулся к служебному выходу. Прямо через арену, где чем-то ужасно воняло, растекалась вода из шланга и валялись обломки магических ящиков. Так бежит собака по стынущему следу. Совсем-совсем остывающему, вот-вот потеряется…
«Скорая помощь» отъезжала. Клавдий заорал полицейскому, приказывая остановить, но тот растерялся, не понял; тогда Клавдий выхватил из-под мышки обычно бесполезный служебный пистолет и выстрелил по колесам.
– Инквизиция!..
Он ткнул проблесковый значок полицейскому в нос, отшвырнул с дороги зеваку и кинулся вдогонку притормозившей «Скорой». И, еще не открывая дверцы, ощутил хищную готовность сгруппировавшейся ведьмы.
Рядом с водителем сидел юноша в широкополой шляпе, в щегольском цветастом галстуке; Клавдий резко вытянул сцепленные руки по направлению к его сузившимся глазам. Глупо икнул водитель, и застонал раненый на носилках.
Юноша схватил себя за горло. Извернулся, пытаясь уйти от инквизиторской хватки; бледные щеки приобрели зеленоватый оттенок. Мощная агрессия – но слабая защита…
Юноша тонко заверещал, выгибаясь мостом; пиджак на груди разошелся, шелковая рубаха натянулась, четко обрисовывая контуры двух небольших крепких грудей. Клавдий ударил еще. И еще раз – но этот последний удар был лишней, ничем не оправданной жестокостью. Ведьма погрузилась в беспамятство.
Водитель смотрел, разинув рот, и в его глазах Клавдий вдруг увидел себя – изверга, без всякого повода издевающегося над человеком… над женщиной. Потому что, оказывается, юноша в широкополой шляпе был девушкой – но это слишком незначительная провинность, чтобы стрелять по санитарной машине, чтобы вламываться, мучить, доводить до обморока…
– Инквизиция города Вижны, – с отвращением выговорил Клавдий.
К машине бежали. Со всех сторон.
«…Кто смотрит со стороны – удивляется и страшится… Инквизитор поражает любую из сударынь моих, не касаясь ее, одним только неслышным приказом… Знаки высекаются на камне и чеканятся на железе – знаки помогают нам держать сударынь моих в узде… Знак – щит, а порою и острие… Но только не в открытом бою. Порою, сраженный отчаянным напором, кто-нибудь из братьев моих оставлял знак прямо в воздухе – но предприятие это, для многих непосильное и порою безнадежное, редко приносило победу… Ибо знак, оставленный в воздухе, требует больших усилий и слишком мало отдает взамен…
Сегодня я впервые остановился передохнуть, поднимаясь по своей лестнице. Годы… Кухарка засолила на зиму пять бочонков груздей, и еще пять бочонков разнообразных солений, и десяток окороков поставили из коптильни…
Я не желаю, чтобы приходила осень. У меня дурное предчувствие…
…избавить этих трех от костра. А ту, что травила колодцы, доставить на суд в ее же общину…
Годы гнетут мои плечи, и что скажу я небесному судье, став перед его престолом? Что всю жизнь губил сударынь моих… ибо они губили тоже?..
Зачем я взял на себя этот камень?.. Мне приходит наваждение, я стою на костре, который сам же и сложил…
Вина сударынь моих ведьм тяжелее моей… Я скажу небесному судье – пусть взвесит…»
Телефонный звонок показался ей невыносимо громким. Целый день никто не звонил, целый вечер прошел в тишине, над дневником человека, умершего четыреста лет назад. Еще не поднимая трубки, Ивга почувствовала, как влажнеют ладони.
Назар? Обида, осуждение, зов?..
Трубка была прохладной и тяжелой; вероятно, Ивга до конца жизни будет ненавидеть телефоны. За их внезапность и предательскую неопределенность.
– Ты мне нужна. Сейчас.
Клавдий.
Странно, но она испытала едва ли не облегчение.
Она нужна.
На этой ведьме были свободные штаны и шелковая рубашка под строгим мужским пиджаком. В присутствии Старжа у нее шла носом кровь, и потому она не отнимала от лица замызганного клетчатого платка; из своего укрытия Ивга наблюдала и слышала весь допрос, и не раз и не два по ее спине пробирал противный холодок – никогда прежде она не видела Клавдия таким. Вот уж инквизитор, инквизитор до мозга костей… будто черный капюшон с прорезями прирос к его лицу. Страшно; гадко смотреть, и, что самое неприятное, даже привычная Ивга ощущает сейчас его напор, ежесекундно преодолевая тошноту и головную боль.
– …Твоя защита не крепче яичной скорлупы. Не заставляй меня готовить омлет.
– Чего вы хотите?.. – Ведьме, при всей ее озлобленности, приходилось туго. Ивга сцепила пальцы, желая, чтобы это поскорее закончилось.
– Имя твоей нерожденной матери. Или уже рожденной, а?
Ведьма зашаталась.
– Стоять, воин… Матка позвала тебя? Зовет и сейчас? Где она? Куда зовет? Место, время, где она прошла инициацию?!
– Н-не…
– Слушай меня, Юлия. Смотри на меня… Ивга!..
Ивга вздрогнула от окрика. Переждала всплеск головной боли, двумя пальцами отслонила меченную знаком занавеску. Выбралась из своей ниши; ведьма пребывала в трансе, руки Клавдия лежали на ее плечах.
– Ищи зов, Ивга. Самое ценное, радостное… Теплое, любимое, сволочь…
– Не мучьте ее, – попросила Ивга негромко.
– Что?!
– Вы обращаетесь с ней, как с животным.
– Да?! А пятеро детей, умерших прямо в цирке? А девять человек, скончавшихся в госпитале? А четыре мальчика, пропавших без вести, а сотня тяжелораненых по всем больницам – это как?!
Ивга с удивлением увидела, что Клавдий не просто утратил обычное бесстрастие – он еле удерживает бешенство.
– Ты соображаешь? Ты понимаешь, что теперь придется взять под стражу всех ведьм? А действующих придется… я не знаю, отстреливать, что ли… И тебя, между прочим, придется посадить за решетку, потому что матка с таким же успехом может сидеть и в тебе тоже… Ищи, Ивга! Ищи Мать-Ведьму!
– Не волнуйтесь, – сказала Ивга неожиданно для себя. И увидела, как блеснули глаза в прорезях капюшона:
– Что?!
– Успокойтесь. У меня от вас очень голова болит. И у нее, – она указала на ведьму, – тоже… Возьмите себя в руки, Великий Инквизитор.
Непонятно, слышали ли ее стражники в нишах – по крайней мере, оттуда не донеслось ни звука; долгое время тишина в допросной нарушалась только сбивчивым дыханием пребывающей в трансе ведьмы.
– Спасибо, – сказал Клавдий глухо. – Спасибо за хороший совет. Можешь считать, что я им воспользовался… Теперь мы будем работать.